шаловливый задор, прикушенная губка? И где, наконец, неземное блаженство?
А тайная пена кружев тончайшего белья? Вот уж по части белья местные Манон
были столь же бессильны, сколь невиновны, облекая свои юные прелести в
стеганую холстину с желтыми костяными пуговицами и байку с начесом...
Горький осадок не исчезал.
Может составиться впечатление, что он был каким-то маньяком,
параноиком. Да нет, он был в общем совершенно обычным парнем, ну просто он
хотел в Париж, хотеть ведь никому не запрещено. У каждого свое хобби, или
свой таракан в голове, как сказали бы англичане. Ну с легким прибабахом,
бывает. Он бы и поехал в Париж, да понятия не имел, с какого конца за это
дело взяться. Иностранец было словом ругательным, политическим ярлыком. За
границу уезжали дипломаты или предатели. Но не одни же дипломаты и
предатели заграницу населяют. У него не было никаких конфликтов с Родиной,
никаких несогласий, он был за социализм - он ведь и в Париж-то хотел не
навсегда, а так, посмотреть, пожить немного, ну от силы года два; но кому
и как это объяснишь?..
А фанерная этажерка заполнялась книгами о Париже. С закрытыми глазами
он мог бы пройти из пятого арандисмана в четырнадцатый. Он высчитал
количество шагов от Лувра до "Ротонды", принимая длину шага равной
семидесяти сантиметрам. В нем родилось знакомое некоторым чувство: он
словно вспоминал о Париже, хотя там не был. Однажды он с пронзительной
достоверностью почувствовал себя парижанином, неведомо как заброшенным в
этот глухой угол.
В армии, слава Богу, из него эту дурь подвыбили. Напомнили об
империализме, колониализме, ненужно большой армии, кстати позорно разбитой
в восемьсот двенадцатом году, интервенции, безработице, проституции и
эксплуатации. Рядовой Кореньков (молодой-необученный, салажня, еще варежку
разевает!) пытался проповедовать насчет Сопротивления, Жанны Лябурб,
Марата и голубки Пикассо, но первейшие доблести солдата есть дисциплина и
выполнение приказа, направление мыслей беспрекословное, налево кру-гом. И
для укрепления правильного направления мыслей лепили наряды.
Мысли Димкины направления не изменили, но что подразвеялось, что
упряталось поглубже: солдат вышел исправный. Французский язык стал
подзабываться, так ведь и по-русски к отбою язык заплетается.
Перед дембелем подсекло: выяснилось, что он теперь знаком с военной
техникой и прочими секретными вещами и теперь на нем пять лет карантина -
без права поездок за границу.
- Ты что, Кореньков, за границу, что ли, собрался? - удивился
замполит его реакции на известие.
- Никак нет, - заготовленно соврал Димка, - хотел учиться в институте
на переводчика.
- О? Пока выучишься - время и пройдет!
Дома Димка отдохнул месяц и затосковал. Когда тебе двадцать, пять лет
- срок бесконечный... Да эх, еще не старость. Прочитал объявление о наборе
и сорвался в областной центр: все ж фабрика, институт - цивилизация. А там
обвыкся, перевез в общагу свои книжки, пластинки и терпеливо принялся за
старое.
Мечты мечтами, жизнь жизнью: из череды девочек как-то выделилась
одна, высветилась, открылась - единственная. Димка влюбился, Димка потерял
голову. И оказалось, что будет ребенок... Так он женился. В общем
счастливо женился, не жалел.
Он помогал жене стирать пеленки, собирал справки для получения
квартиры, вечерами слушали по приемнику французскую музыку, он переводил
слова, учил ее одеваться так, как носят в Париже, ей это нравилось
поначалу, подкупало: "Я сразу увидела, что ты не такой, как все..."
Сыну было три года, а Димке двадцать шесть, когда родилась дочка, а
квартиры все еще не было, снимали комнату. Теперь он прекрасно
представлял, что попасть в Париж безмерно трудно, практически нереально, и
в любом случае сначала требовалось добыть семье крышу над головой...
родная же кровь...
В тридцать два он получил от фабрики квартиру. На радостях влезли в
долги, купили всю мебель, а дети росли, одежда на них горела, Димка
прихватывал сверхурочно, жена часто сидела дома на справке: корь, свинка,
грипп, - жизнь текла, как заведено, чем дальше, тем быстрей.
Париж стал абстрактным, как математическая формула, но столь же
неотменимым. Димка не пил, не болел в футбол, не играл в домино, не ездил
на рыбалку, не копил на машину: он готовил себя к свиданию, которое
когда-нибудь состоится. Тайком встречался с учительницей французского
языка; жена чуяла, ревновала, хотя учительница была немолодая и
некрасивая. Учительница радовалась родственной душе, она тоже никогда не
была в Париже, а французскому ее научили в институте преподаватели,
которые тоже никогда не были в Париже, по учебникам, авторы которых там
тоже не были. Странный город.
Стать моряком загранплавания и сбежать в капстране? И поздно, и
позорно, и семью не бросишь... слишком много здесь.
Времена между тем шли, и кое-что менялось. В городе построили новую
гостиницу, и в нее стали иногда приезжать иностранцы. К разочарованию
Коренькова, построившего знакомство с администраторшей и швейцаром,
французов не было: болгары, поляки, восточные немцы.
...И вот однажды, получив письмо от сына из армии, он вздохнул и
подивился быстротечности времени, усмехнулся безнадежно себе в зеркало -
полысевший с темени, поседевший с висков, погрузневший в талии... и понял
с леденящей ясностью, что все эти годы обманывал себя, что никогда ни в
какой Париж он не поедет.
И стало - легче.
Словно обруч распался - освободил грудь: исчезли выматывающая
надежда, томительная неопределенность. Он даже просиял. Сплюнул.
"Нереально так нереально. И черт с ним, что за ерунда!"
Этой освобожденной легкой приподнятости хватило на два дня. На третий
день обнаружилась сосущая черная пустота в душе, где-то в районе
солнечного сплетения.
Кореньков выпил, и ему полегчало.
Запил он по-черному, прогулял фабрику; на первый раз простили.
Жена поплакала, он покаялся, через неделю сорвался опять.
- Из меня будто хребет вынули, понимаешь? - объяснил он.
Справлял затянувшиеся поминки по мечте: постепенно исчезли книги,
пластинки, проигрыватель, магнитофон и, наконец, приемник, - истаяла и
лопнула нить, связывающая его с Парижем.
Но иногда ему снился голубой город, ажурные набережные в текучих
огнях, быстрый картавый говор, и тогда он просыпался угрюм, черен, не шел
на работу, цедил дрянное разведенное пиво у ларька и дожидался открытия
винного.
Жена раньше прихвастывала перед соседками редкостным мужем, теперь
бегала к ним же на кухни, они всплакивали о судьбине и костерили алкашей,
и от того, что у других так же, и ничего, живут, становилось легче.
Давно уже он не перешивал купленные костюмы, не выбирался по выходным
"на пленэр", не покупал у знакомой киоскерши "Юманите" - он вкалывал,
безропотно отдавал жене зарплату, утаивая на выпивку, и покорно принимал
ругань и причитания после позднего и нетрезвого возвращения домой.
Он плелся домой мимо гостиницы, когда в его сознание проникло что-то
постороннее, мешающее, странное. Он досадливо собрал хмельные мысли - и
споткнулся, застыл в стойке, как голодный пес: донеслась французская речь!
("Я волнуюсь, заслышав французскую речь", - вдруг завертелась в голове
бешеная пластинка). Трое мужчин и молодая дама вышли из "Волги", швейцар
излучил радушие при входе, и, как горохом перебрасываясь быстрыми фразами,
они проследовали внутрь!..
Неотвратимо, подобно ожившей статуе, Кореньков двинулся следом. Он,
будто со стороны, отмечал, как совал деньги швейцару, администратору
ресторана, официанту, как втиснулся за столик, что-то пил и чем-то
закусывал, всем существом устремленный к тем четверым, - они почти не
пили, держались как-то по-особенному свободно, болтали, - и он почти все
понимал: ужасные сроки согласования какого-то документа, длинные дороги,
русские художники в Париже...
Они расплатились. Кореньков подошел, задевая стулья.
- Вы из Парижа? - отчаянно спросил он без предисловий.
Компания воззрилась, замолчав.
- О, вы говорите по-французски? - приятно улыбнулся один, носатый,
без подбородка, похожий в профиль на доброго попугая.
- Иногда, - сказал Кореньков. - И что мне здесь с этого толку?
Французы рассмеялись вежливо.
- Мы не ожидали услышать здесь... - с нотками воспитанной
отчужденности начала дама...
- Вы из Парижа? - повторил Кореньков, перебивая.
- Из Парижа, - подтвердил маленький, весь замшевый, шарик. И были они
все чистенькие, промытые, не по-нашему небрежные. - А что, у вас особое
отношение к этому городу?
- Ребята... - проговорил Кореньков, и голос его сел до сипа, шепота,
мольбы. - Ребята, - проговорил он, - давайте выпьем. Вы не понимаете, что
такое Париж.
Французы отреагировали весело. Возник администратор и стальной
хваткой поволок Коренькова. "Т-тебе чего, это иностранцы, вали, ну", -
прошипел он.
Кореньков вцепился в скатерть:
- Господа, прикажите мерзавцу подать стул и прибор, меня заберут в
милицию, помогите!
Неловко бросать почти знакомого в беде - солидарность возникла:
французы достойно загалдели, зажестикулировали.
- Этот человек - их гость, они его пригласили, - на чистейшем русском
языке сказала дама; Кореньков сообразил - переводчица.
Официант неодобрительно обслужил.
Происшествие сблизило, наладился разговор, расспросы.
- У вас почти чистое парижское произношение!
Поаплодировали; чокнулись; изумлялись:
- И вы самостоятельно... Признайтесь, разыгрываете?
- Столько лет...
- Так почему вы давно туда не съездили?
- Вам бы наши заботы, - туманно ответил Кореньков; все-таки он был
нетрезв.
Прекрасную сказку не могли омрачить мелочи: у входа его забрали
дружинники, доставили в отделение, составили протокол о приставании к
иностранцам, отправили в вытрезвитель; ха.
Утром он на удивление сиял среди измятых рож казенного дома, умолил
не посылать бумагу на работу, оставил в залог часы и пропуск, схватил
такси, занял денег, уплатил штраф и примчался к жене - устроил сплошной
праздник: уборку, стирку, поцелуи, клятвы, песни и пляски. Его распирало,
он летал, парил над землей, в звоне серебряных колокольчиков.
Переводчица объяснила: теперь все реально. Есть "Интурист", есть
ОВИР, турпутевки, поездки по приглашению; стоит это круто, но в пределах
возможного.
Коренькова залихорадило. Он стал восстанавливать свою французскую
библиотечку, слушать французскую музыку; и начал копить деньги.
Полюбил прогуливаться вблизи гостиницы, иногда посиживал в ресторане;
еще дважды удалось свести знакомства - французы консультировали здесь
строительство новой фабрики по их проекту. Последняя группа решительно
отказалась признавать его за русского, не нюхавшего Франции, и
заподозрила, кажется, в провокации. А выказанное им доскональное знание
Парижа просто поставило их в тупик.
- Вы могли бы работать гидом в Париже.
- Я попробую, - спокойно ответил Кореньков.
Зал за залом перечислял он коллекцию Лувра. Французы, переглянувшись,
признались, что искусство - не их хобби.
- Видите ли, мсье, мы не посещаем Париж, мы в нем живем, а это
совершенно разные вещи.
Ему обещали прислать приглашения, но пришло только одно. В
соответствующем месте Коренькову разъяснили, что он практически незнаком с
приглашающим, а годится лишь настоящее знакомство, длительное, с
