уже побывала наша разведгруппа свободного поиска. Она могла только
наблюдать. Но материал собран достаточный, и с вышеизложенным предложением
мы обращаемся не вдруг, а в результате глубочайшего и кропотливейшего
анализа состояния внутренних дел России и положения ее внешних связей
сегодня, на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий.
Я просто подпрыгнул:
- Так вот в чем дело! Я смотрю, как-то вы смешно одеты. У нас сейчас
- конец двадцатого.
- Быть того не может! - встрепенулся пришелец. - Вы, наверное, просто
сами не ведаете, в каком веке живете. Впрочем, это абсурд...
Он внимательно оглядел меня с головы до ног. Мне стало неуютно в
своих старых потертых джинсах.
- Неужели ошибка так велика? - быстро заговорил он сам с собой. - Но
ведь это значит - полный провал. - Он снова глянул на меня. - Какой, вы
говорите, век?
- Конец двадцатого.
- Боже, боже! - сокрушенно бормоча, пришелец заметался по комнате. -
Я провалил Задание. А это значит, что меня ждет Полная Замена Личности...
Тут он, как вкопанный, остановился посередине комнаты и нехорошо
посмотрел на меня.
- То-то я гляжу, странно тут у вас. Подозрительно-с... Свет, вот...
Говор... Не от Бога это все. Да и вот, право, штаны-то -
латанные-перелатанные, комнатушка - не дворец, да-да, а какие вольности
себе позволяете. - И его липкий холодный палец ткнулся в молочно-белую
поверхность изваяния, оставив на левой груди жирное серое пятно.
Ах, ты, сукин сын!
Я молча сгреб его в охапку и поволок к окну.
- Пардон! - заверещал он. - Не хотел обидеть ваших чувств...
- Давай, вали отсюда!..
- Но Контакт... Прогресс...
- Я те щас законтачу! Искры посыплются. Ну?!
- Я сам, позвольте, я сам, - повизгивал пришелец суетливо карабкаясь
на подоконник. Фалды его фрака раздвинулись, выставляя на свет божий
готовые лопнуть от натяжения панталоны. И так он был жалок, что я не
удержался и помог ему. Пинком. Неожиданно он оказался легким и упругим,
как гуттаперчевый мячик.
- Адью! - крикнул я ему вдогонку, когда немного пришел в себя. Он к
тому времени уже докувыркался до четвертого этажа. Там он завис на
мгновение, а потом стал по-мультипликационному плавно снижаться,
растопырив скрюченные руки и ноги. Вот он поравнялся с "тарелкой" и вдруг
стал худеть на глазах. Нет, плющиться, будто воздух выпустили. Вот уже
плоский, как собственная фотография, он принялся медленно, начиная с ног,
втягиваться в узкую щель под иллюминатором, которую я раньше и не заметил.
Наполовину исчезнув в недрах корабля, пришелец загнулся, как лист бумаги,
вверх обращенным ко мне блином старушечьего лица и, недобро прищурившись,
шевеля губами, погрозил мне плоским, как гвоздь из-под трамвая, пальцем.
Ледяные проволочки протянулись по моей спине. Наконец он исчез
окончательно, оставив в ночной тишине звук, похожий на поцелуй.
Свет в моей комнате мигнул и погас.
Тарелка мелко задрожала - так, что во всем доме задребезжали стекла,
потом затарахтела, закудахтала, как "инвалидка", накренилась и
завертелась-завертелась все быстрее, потом подскочила и со свистом
ввинтилась в небо, оставляя за собой белый ехидный хвост.
Скатертью дорога. Своих полно.
Этажом выше что-то сердито стукнуло и сонный голос профессиональной
соседки отогнал от трона тишину:
- Вот позвоню, куда следует! Разъездились тут... Дня им мало!..
- Мяу, - отозвался кто-то еще выше.
И тишина воцарилась.
А гроза-то кончилась. Почти кончилась. Я повернулся, шагнул от окна к
выключателю... и на что-то наступил. На что-то мягкое. При свете оказалось
- кусок колбасы. Полукопченой. У этого, наверное, из кармана выпал. Вот
тебе и завтрак - межзвездный бутерброд. А это еще что?
Поднимаю. Розовый параллелепипед из какого-то пластика. Похож на
кусок мыла. Но твердый. Повертел так и сяк. Ни швов, ни соединений, взгляд
не на чем остановить. Встряхнул. О! С каждым взмахом руки из него вылетало
по слогу:
- Ска... тью... га... их... лно.
Ну, все ясно. Я сунул предмет в карман. А что, собственно, ясно? А,
ладно, потом разберусь. Не до того. Идут они все куда подальше. Мне дело
надо делать.
И я вернулся на рабочее место.
Но нет. Что-то пропало. Ведь сейчас - самый ответственный момент:
пора вдохнуть в тебя жизнь. А я даже просто сосредоточиться не могу.
Разгон нужен. Вдохновение. Вот что; расскажу-ка я про университет, я же
обещал. Расскажу. Для разгона.
Итак, университет.
После армии мы с Юриком поступили на филфак. Стоит отметить, что
впечатления от сего храма науки и рассадника вольнодумия у меня остались
самые положительные. Во всяком случае, весело было.
Хулиганили мы здесь уже не по-школярски, а по-новому, интеллигентно.
Представьте себе, например, первую лекцию. Девушки, затаив дыхание, ждут,
что скажет им стоящий у доски преподаватель - высокий, довольно молодой и
обаятельный мужчина, обладатель строгого серого костюма и строгого умного
лица.
Вот он откашливается и весомо произносит:
- Что ж, начнем. Прошу запомнить: фонетика - есть наука о звуках.
Несколько мгновений длится значительная пауза, и вдруг она
прерывается не менее весомо произнесенной фразой:
- Я рад.
Лектор от неожиданности теряется, напряжение спадает, кое-где
раздаются смешки, и десятки девичьих голов, украшенных в честь начала
учебы изысканными прическами, поворачиваются на 180 градусов. У окна,
закинув ногу на ногу и невинно ухмыляясь, сидит ваш покорный слуга.
А друг мой Юрик имел иную методу выбивания преподавателей из колеи.
Стоило лектору заикнуться о каком-либо ученом или писателе, как с конца
аудитории к нему спешила записка примерно следующего содержания: "А правда
ли, что в нашем городе проживают близкие родственники этого выдающегося
человека?"
Согласитесь, стыдно читать о ком-то лекцию и не знать, что в твоем
родном городе живут его близкие родственники? И, не ожидающий подвоха
лектор, начинает юлить и трепыхаться, мол, да, известно, что в 1908-м году
двоюродный брат внучатого племянника жениной тетки сего замечательного
человека был выслан в Сибирь и вполне вероятно... И т.д., и т.п...
А мы сидим и с умилением смакуем это трепыхание, как кошка глядит на
вынутую из банке и брошенную ей на съедение осоловелую, но еще живую
рыбеху.
Случалось, правда, что очередной лектор честно признавал свою
некомпетентность в области генеалогии. Возможно, после этого он и
чувствовал себя не совсем на высоте, зато мы, напротив, проникались
уважением к такой беззащитной честности.
Кроме того, мы частенько писали стихи. Нет, настоящие стихи мы писали
дома, в одиночестве, и никому не показывали. Я говорю не о настоящих, а о
тех, что "для хохмы". Писали мы их, в основном, с Юриком на пару. А по
завершении пускали их по рядам в форме "открытых писем", дабы повеселить
сокурсников.
Вот, например, какое неожиданное отражение получила трагедия
троянского ясновидца в "стихотворении", написанном на "античке":
Лаокоон
Лаокоон кричал змее:
"Но как же быть моей семье?!"
А змей ответил: "Извиняй,
Никак не быть. Ам-ням-ням-няй".
А после, обернувшись хвостом
И вытянувшись длинным ростом,
С змеихой лежа на песке,
Он в смертной пребывал тоске.
"Лаокоон, - стенал он, - бедный,
Погиб ты славно, как и жил,
Я буду помнить образ светлый..."
Сказал... и яйца отложил.
Как я уже сообщал, подобные произведения мы пускали по рядам, и
дальнейшая судьба их нас не интересовала. Но дважды по чистой случайности
эти послания, бумерангом, возвращались к нам. Таким образом, у меня
имеется два блестящих примера творчества нашего поэтического дуэта.
Вот листок, в верхней части которого значится: "Басня". Далее
следует:
Изюбр по фамилии Фрол
Копеечку денег нашел...
Тут сие творение внезапно обрывается, но через пару пропущенных строк
вновь обозначено: "Басня".
Летела над болотом моль,
Навстречу ей - лягушка;
И говорит она: "Изволь
В мое, с пупочком, брюшко".
Но отвечала гневно моль:
"Доколь?!"
Это произведение авторы, видно, посчитали вполне законченным и
потому, вновь пропустив две строки, продолжили откровения:
Оставь, не надо, все пустое
Все суета, все - дым и блеф;
Скажу тебе словцо простое,
Скажу я, даже не вспотев...
Бумажка кончилась, но мысли
Конца не будет никогда.
Что ж, дорогой мой, шишли мышли!
Все остальное - ерунда.
К чести нашей будет сказано, что бумажка и в самом деле кончалась,
так что в отсутствии жизненной правды нас не обвинишь.
Другой сохранившийся листок богаче по содержанию - одно четверостишие
и два крупных "законченных" произведения. Причем над каждым обозначено,
кому оно посвящено. Над четверостишием значилось: "Посвящается себе".
Вот и оно само:
Лысый от счастья, нежный, как кит,
Вон он - в ненастье с криком летит.
С розой в ноздре и с фужером в зубах,
От часу час превращаясь во прах...
Второе посвящение не менее лаконично: "Посвящается тебе".
Буколика
А помнишь, было дело,
Когда однажды нам
Плескаться надоело
И отдаваться смело
Бушующим волнам?
Мы вытерлись, оделись
И молча по песку
Пошли, на солнце греясь,
И вдруг мне захотелось
Сорвать с тебя лоскут.
Тебе, несмелой, милой,
Сказал, мол, скоро ночь.
Ты улыбнулась криво,
Хихикнула игриво
И ускакала прочь.
Третье посвящение и до сей поры умиляет меня: "Посвящается всем
малышам".
Как по облаку, по тучке
Прыгали собаки -
Кнопки, Шарики и Жучки,
Бобики и Бяки.
В гости к ним с веселым криком
Подлетели раки;
Им обрадовались дико
Бедные собаки
И приветственные знаки
Ракам показали...
Испугались дико раки,
Р-р-раз! И ускакали.
В связи с рифмоплетством мне припомнилась история с плакатами в
столовой. История эта такова.
Однажды я собрался в универмаг за тетрадками.
В автобусе мне на глаза попался плакат-листовка, приклеенный к стенке
кабины. На плакате были изображены два мрачноватых типа разного роста.
Тот, что поменьше, по-видимому, должен был изображать ребенка. Запечатлены
они были в момент преодоления препятствия - полосатого бордюра между
