Но не успел. Так давай же теперь я тебя - мою любимую бабочку - буду звать
Майей, так, как звали ту женщину.
Бабочка призадумалась. Потом ответила:
- Хорошо. В этом имени есть что-то весеннее: май - Майя.
- Ну что ж, - сказал он, берясь за крышку шкатулки, - мне придется
проститься с тобой; до завтра, Майя.
- До свидания, - покорно склонила голову бабочка, - возвращайся
поскорее... любимый.
- Они оба не заметили, как тоненькая змейка, таившаяся доселе в
расщелине между камней, поспешно юркнула прочь.
11
Один в комнате общежития. В той самой комнате. Один. Он уже знал, что
враг его повержен и сейчас, лишенный всего, даже свободы, находится в
следственном изоляторе. Но вместо торжества или хотя бы облегчения он
чувствовал что-то напоминающее скорее угрызения совести. И еще: он был
один. "Какая тоска. Какая скука. Боже ж ты мой, ну случилось бы хоть
что-нибудь..." - так думал он засыпая, стараясь не обращать внимания на
послеоперационную ноющую боль в груди. И судьба сжалилась над ним. Когда
он проснулся, НЕЧТО случилось: всего его, с ног до головы, покрыли грибы.
Такие, какие можно встретить в лесу на стволах деревьев. Они были везде -
на ногах, на руках, на животе, на груди, а один несимметрично торчал чуть
левее середины лба. Он встал и босиком прошлепал к зеркалу. Вот это да!..
Он попробовал отломить один - слева подмышкой (он не давал ему опустить
руку вдоль тела). Ощущение было такое, словно пытаешься отодрать от пальца
ноготь. Из образовавшейся между телом и грибом щелки выступила капля
розоватой полупрозрачной жидкости. Он потянул сильнее, и боль стала
нестерпимой, а из щелки засочилась кровь. Пришлось отказаться от этой
затеи, но подмышкой саднило до вечера. До самого душного, самого
невыносимо душного вечера в его жизни, во время которого он метался по
комнате, не зная, что предпринять: выйти он в таком виде не мог, телефоны
в общежитские кельи пока что не проводят... Оставалось одно - ждать
неизвестно чего. А духота сгущалась и сгущалась.
И вот, за несколько минут до полуночи, грянул гром, и ливень застучал
в подоконник. Ему стало немного полегче. И он почувствовал, что чертовски
проголодался. Но все, что могло быть съедено, было съедено им еще в обед,
в дверце маленького и пустого холодильника одиноко стояла бутылка коньяка.
А, в общем-то, это как раз то, что ему нужно.
Он сел на мокрый подоконник, так, чтобы ни один гриб ни за что не
цеплялся, налил себе полстакана коньяку и залпом выпил его... И в этот миг
грянул яростный раскат грома, такой, что, казалось, небо, не выдержав
натяжения на пяльцах горизонта, лопается посередине. А еще через несколько
секунд, когда стрелки часов окончательно сошлись на цифре 12, на темной,
противоположной окну, стене, вдруг вспыхнула, дрожа, яркая алая точка
размером с копейку. Она светилась сильнее и сильнее, подрагивая при этом
все с большей и большей амплитудой; она вроде бы как пыталась сорваться с
места, а некая магнетическая сила удерживала ее. Но, в конце концов, она
сорвалась-таки и побежала по стене, оставляя за собой алую пылающую
надпись: "сказано так в книге Владыки сущего: и один раз лишь в тысячу лун
явится тот скверный, кто употребит сердце свое на пагубу спасителя своего,
и быть тому василиском мерзостным, и быть ему сожранным преемником своим".
Я почувствовал дикий животный ужас: значит, эти грибы не странная,
страшная, но временная болезнь, а нечто длительное, что закончится вовсе
не выздоровлением, а полным перерождением черт знает в кого.
Действительно, - поздно осознал я, - что может быть подлее? Ведь я
засадил в тюрьму того, кто спас мне жизнь! Ради чего? Из ревности? От
ощущения униженного честолюбия. Но ведь и Майя хотела мне только добра.
Да, я достоин лютого наказания. Я - чудовище.
И я крикнул в ночь:
- Я - чудовище!
Но мне ничуть не полегчало. Вспыхнула и мгновенно перегорела спираль
небесной электролампочки, чуть озарив подмоченный мир. Тут я подумал: "Я -
главный виновник. Я был ослеплен яростью. И я наказан. А Гендос? Он все
понимал, но не остановил меня; куда там, напротив, он с радостью помог мне
совершить подлость. Собака."
- Гендос - собака! - крикнул я, и мне согласно подмигнула очередная
зарница. Знал ли я, что означают эти вспышки после моих слов? Что это -
знак подтверждения и согласия некоего Владыки сущего. И в то утро, когда я
обнаружил, что мои "грибы" становятся все тоньше и жестче, превращаясь в
твердые, как сталь и блестящие, словно слюда, чешуйки, Гендос проснулся
уже немножко собакой - миллиметра на два высунулась щетина (по всему телу)
и показался кончик хвостика.
Обнаружив все это, Гендос хотел было вскрикнуть, но вместо того,
скорее, слегка взвыл. И проснулся окончательно. Вскочил с постели и
грохнулся на четвереньки: спина не желала принимать вертикальное
положение. Держась за мебель, он заставил-таки себя выпрямиться. Его
неудержимо влекло вниз, но он встал и даже попытался сделать шаг; и тут с
грохотом рухнула полка, в которую он упирался. Он взвизгнул, испуганно
отскочил от полки, упав снова на четвереньки и испытывая огромное
облегчение от того, что больше не надо вставать. Поскуливая и теперь
буквально на глазах (если бы было кому смотреть) обрастая густой черной
шерстью, он кругами забегал по комнате, пока не нашел, наконец, дверь.
...Я - василиск. С шеи и до кончика хвоста я закован в доспехи из
алмазных пластин, а голова моя покоится в футляре из платины. Я знаю, что
я - властелин змеиного княжества, хозяин подземных богатств и носитель
множества магических свойств. Я знаю, как мне попасть в свой дворец и
взойти на блистательный трон мой. Я знаю свое единственное предназначение
- повелевать. Эти знания появились в моем мозгу так же неожиданно,
самостоятельно и полно, как изменился я внешне. Я знаю, также, что, прибыв
на место, я некоторое время буду увеличиваться в размерах, поедая останки
своего предшественника, пока не достигну длины в тринадцать метров, после
чего лишь мое перерождение закончится.
Я выскользнул за дверь на площадку, быстро сполз по лестнице вниз,
вышел на мокрую ночную улицу и, с шелестом прижимаясь к холодному камню
стен, изгибаясь под прямым углом на поворотах, двинулся по пустынным шоссе
в заданном только что родившимся инстинктом направлении. Прохожая -
пожилая женщина - вскрикнула и отшатнулась, увидев меня. Я скользнул по
ней взглядом, и она превратилась в статую из хрупкого минерала. Статуя,
потеряв равновесие, упала и разбилась на тысячу кусочков. Возле кучки
щебня на тротуаре остался лежать раскрытый зонт.
...Подземный источник. Несколько суток вплавь в кромешной тьме. Бег
по пещерным лабиринтам недр. Бой с огромным, но неповоротливым ящером.
Победа. Восхождение на престол и пышная феерическая коронация. Все это
заняло верхний слой его памяти. Но не смогло напрочь вытеснить память
человека. Однако, с каждым днем все труднее ему становилось вспомнить, что
уж такого привлекательного он находил раньше в том, чтобы быть мягким и
теплым, как гейзерная жижа.
12
Все стремительно менялось в жизни Майи Дашевской. Сначала - внезапная
сумасшедшая любовь. Потом - отвратительная сцена обвинения ее в
предательстве. Еще через день - ее любимый (а сейчас, в то же время и
ненавидимый) человек лежал на операционном столе со вскрытой, как
консервная банка грудной клеткой. А после операции - арест человека,
которого она боготворила.
Чтобы не травмировать больного своим видом в послеоперационный период
(да и самой ей было больно видеть его), чтобы осмыслить все происшедшее,
Майя взяла отпуск и поехала домой, к маме. Поела "своих" овощей с огорода,
позагорала на речке. Буря в душе ее мало-помалу улеглась, и она все чаще
корила себя за черствость и эгоизм, и решила, что, вернувшись, каких бы
унижений ей это не стоило, заставит его понять и поверить, что она не
предавала, не отрекалась, что она любит его. А уж потом пусть ОН
вымаливает прощение у нее.
И, когда отпуск закончился, она дважды приходила в общежитие к его
двери. И дважды дверь оставалась мертвой. И когда во второй раз
"участливая" старушка-вахтер ехидно спросила: "Неужто и записки не
оставил?" и добавила: "Его уж недели три как тута нету", она окончательно
уверилась: он вернулся к семье. А значит, она - Майя - никогда больше, как
бы ни было ей больно, не станет искать с ним встреч, пытаться что-то ему
объяснить.
Сегодня ее по селекторной связи вызвали в кабинет шефа. В кабинете
зам, округлив глаза, объявил, что звонили прямо ОТТУДА (он потыкал пальцем
в потолок) и велели передать, чтобы она немедленно шла в горисполком
получать ключ и ордер на квартиру.
Первое, что она почувствовала - горечь: та самая дурацкая квартира,
из-за которой он возненавидел ее. Но горечь уступила любопытству, и она
отправилась, куда было сказано.
В горисполкоме разговаривали с ней не просто вежливо, а с каким-то
неприличным подобострастием. А уже через полтора часа она стояла на пороге
своего нового жилища. Она не верила своим глазам: огромный коридор, три
комнаты с высоченными потолками, балкон, лоджия, паркетный пол... На миг в
голове мелькнуло, что здесь они, наверное, были бы еще счастливее, чем в
его комнатушке, но она поспешила загнать эту мысль поглубже.
Есть даже телефон. Который вдруг зазвонил. Майя вздрогнула и, схватив
трубку, прижала ее к уху: "Алло, алло!" Наверное, кто-то звонит прежним
хозяевам, решила она. В трубке молчали. Вдруг ей стало страшно в этом
большом, пустом и таком еще чужом доме. А в трубке молчали. Но она все не
возвращала ее на аппарат, продолжая прислушиваться к чему-то. И тут она
услышала: очень тихий и очень низкий, на пределе восприятия, рокот. Или ей
показалось? Что на том конце провода из этого почти несуществующего рокота
сложилось слово. "ПРОСТИ".
...Ирину уже несколько раз посещали сотрудники милиции. Ведь он
буквально пропал без вести. Как ни велика ее обида, все-таки он не был
чужим ей человеком, и когда он исчез - почти сразу после операции - (о
каждом его шаге после ухода из дома она знала получше его самого) она сама
заявила в органы. А потом стали приходить эти странные письма ниоткуда
(слава богу, жив), которые Виталька складывал в свой ящик с игрушками,
бережно хранил, а иногда просил Ирину перечитывать их вслух - то одно, то
другое. Она соглашалась неохотно, сознавая, что в письмах этих нет ни
слова правды. Но все-таки читала. И для Витальки айсберги и эскимосы,
китовые фонтаны и белые медведи стали буквально второй жизнью, возможно
даже более реальной, чем та, которая видна окружающим.
...После обработки троицей рецидивистов в следственном изоляторе,
Грибов безропотно подписал признание, которое выложил перед ним абсолютно
уверенный в своей правоте (ведь взят арестованный был с поличным)
следователь. Суд был показательным, выездным в аудитории главного корпуса
медицинского института, переполненной врачами города, преподавателями и
студентами. Выступали его сослуживцы и коллеги, говорили о том, что он -
научное светило, что он - честнейший человек... Но улики были
неопровержимы, а его чистосердечное признание красовалось на столе судьи.
К тому же кому-то из местных властителей показалось, что "Дело Грибова" -
отличная возможность приструнить зарвавшихся коррумпированных медиков...
Единственное, омрачившее плавный ход судебного процесса, событие: в
