что слова эти звучат глупо, как женский каприз, что поступает он сейчас не
самым разумным образом - восьмиметровый вал дотянет обязательно, и сейчас
каждая минута - на вес золота, но уж очень не любил он энкаведешников.
Хмызников бросился вниз, наверное, в каюту, собрать все самое ценное;
в это время раздался оглушительный треск, это из обшивки вылетели
заклепки. Сзади возник штурман Борис Виноградов и сдавленно сообщил:
- Разорван левый борт у носового трюма.
Нет, в такой ситуации терять время - не просто глупый каприз, а
преступление. И Шмидт дал команду:
- Тревога! Все ценное, все, что можно спасти - на лед!
Штурман кинулся выполнять приказание. Шмидт подумал: "Ему только и
нужно было, чтобы я скомандовал, - душу его наполнили страх и отчаяние. -
Какого черта; с какой стати он считает, что я лучше его знаю, что сейчас
нужно делать? Сейчас, когда на моих глазах рушится дело всей моей жизни,
рушится жизнь. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы меня в этот миг
оставили в покое?... Нет, проклятие, не могу!"
Корабль тряхнуло, палуба накренилась, и тут с диким свистом наружу из
недр корабля вырвался пар; прорвало один из котлов. Шмидт бросился на
корму. Выгрузка шла полным ходом. Капитан Воронин следил за состоянием
льда: то тут, то там появлялись новые и новые трещины, они увеличивались,
но, слава богу, пока не настолько, чтобы всерьез опасаться отделения
льдины.
Люди распались на две группы: одни сбрасывали ящики с галетами и
консервами, бочки с нефтью и керосином за борт, другие - оттаскивали все
это подальше от агонизирующего судна. Природа словно почувствовала, что
власть, наконец, в ее руках и решила поизгаляться вдосталь. Все - мороз,
сумерки, пурга - все одновременно с аварией навалилось на людей.
Шмидт заметил, что работа вроде бы вошла в определенный ритм и,
выбрав момент, спешно спустился в свою каюту; схватил портфель и,
поочередно открывая ящики стола, набил его документами. "Тьфу ты, -
пронеслось в голове, - на кой черт мне все эти бумажки? Разве я верю в то,
что мы спасемся?" Он бросил портфель на пол, во все стороны полетели
брызги, и Отто Юльевич тут только заметил, что стоит по щиколотку в воде.
Тогда он забрался, не снимая сапог, на постель и, сорвав со стены портрет
жены и сына Сигурда, сунул его за пазуху под шубу.
Ругая себя за бездарно потраченное время, он выскочил из каюты, чтобы
немедленно вернуться на палубу, и вдруг услышал детский плач. Сначала он
не поверил своим ушам, потом кинулся заглядывать в каюты и в одной из них
обнаружил Дору Васильеву, кормящую грудью маленькую Карину.
- Вон! - закричал Шмидт и, выхватив ребенка из рук матери, побежал по
лестнице. Но Васильева быстро догнала его и, молча отобрав дочку, полезла
наверх.
На корме матрос Гриша Дурасов огромным кухонным ножом колет плачущих
свиней и тушки бросает на лед. Шмидт почувствовал, что ощущение реальности
покидает его. Но вновь раздается душераздирающий скрежет. Кажется, пробит
и правый борт. Погружение стало таким быстрым, что заметно стало, как за
бортом поднимается лед.
Шмидт стряхнул с себя оцепенение и хриплым от волнения голосом
скомандовал:
- Всем - покинуть судно!
Люди стали прыгать за борт. Шмидт отвернулся и, стараясь делать это
незаметно (старый коммунист), трижды перекрестился.
Но вот на корабле, кажется, не осталось никого. Шмидт и Воронин
последними спустились на лед. Именно тут корабль резко пошел ко дну, все
сильнее накреняясь вперед. Кусок доски, оторвавшийся от трапа, сбил
Воронина с ног, он рухнул в полынью, но был тут же вытащен товарищами.
Шмидт без приключений обрел твердую почву под ногами и в этот миг увидел
на корме невесть откуда взявшегося Бориса Могилевича с его извечной
пижонской трубкой во рту. Фраер!
- Прыгай! - закричал ему Шмидт и закашлялся, сорвав голос.
Борис, не торопясь, приблизился к борту, картинно занес ногу... В
этот момент корабль сильно тряхнуло, и Борис, поскользнувшись, упал. И в
миг он был завален покатившимися по палубе бочками. Из-за треска и
скрежета крика его слышно не было. Отто Юльевич сжал виски руками. Слезы,
не успев выкатиться из глаз, превращались в сосульки. Хорошо, что никто
сейчас не смотрит на него.
Грохот. Треск. Это ломаются металл и дерево. Корма обволакивается
дымом и погружается в воду за три-четыре секунды.
- Дальше от судна! - кричит Воронин, - сейчас будет водоворот!
Действительно, вода вскипает белыми обломками льда, они кружатся и
перевертываются с той же неопределенностью, какая царит в душе Шмидта.
- Отто Юльевич, - тихо сказал ему возникший сзади Хмызников, - думаю,
первое, что в этой обстановке нужно сделать - собрать партийное собрание.
- Пошел-ка ты в задницу, товарищ гидрограф, - так же тихо ответил
Шмидт, ощущая огромное наслаждение от того, что теперь-то ему не придется
пресмыкаться перед этим сталинским выродком. Но ощущение триумфа вмиг
покидает его, уступив место тяжелым мыслям о предстоящей борьбе за жизнь.
Не отрывая взгляда от круговерти обломков там, где только что было судно,
он шепчет одними губами, без звука: "Проклятая Арктика. Гадина. Как же я
тебя ненавижу".
В этот-то момент его мозг и покинуло чужое сознание и через время и
пространство помчалось к Хозяину.
10
...Запечатав очередное письмо Витальке, василиск возжелал наведаться
в сокровищницу.
Чего тут только нет! Племя шелестящих кобр охраняет эти груды
жемчугов и алмазов, изумрудов и сапфиров, эти прекрасные золотые статуи,
выполненные мастерами древнего Перу, и византийскую утварь из слоновой
кости, инкрустированную самоцветами...
Хозяин, сопровождаемый рабами-лилипутами, проследовал через янтарную
и малахитовую комнаты и вступил в радужный, бензиново переливающийся
стенами, перламутровый зал.
Здесь по приказу сметливого сциталлиса-церемониймейстера, под музыку
цикад и гипнотическое пение дуэта двухголовой амфисбены, сотня светлячков
исполнила перед василиском бенгальский танец. Хозяин был растроган и
отблагодарил артистов благосклонным кивком, чем привел их в неописуемый
восторг. Но в монетном зале василиск вновь лишился приобретенной только
что веселости: вид разнообразных денег снова воскресил в нем мучительные
воспоминания.
...Гендос дежурил неподалеку от двери операционной. В другом конце
коридора сидели на скамеечках три сотрудника милиции в белых халатах
поверх штатской одежды. Гендоса в лицо они не знали, только слышали его
голос по телефону. Но они, естественно, не знали, что это был голос именно
этого человека - то ли родственника оперируемого, то ли его друга -
расхаживавшего сейчас в тупичке больничного коридора.
Надпись "не входить, идет операция" светилась больше трех часов.
Гендос хотел-было уже плюнуть на все и уйти; в конце концов, не так уж
щедро ему заплачено, когда дверь отворилась и в сумрак коридора из залитой
стерильным светом операционной вышел Грибов. Он остановился на пороге,
снял белую шапочку и вытер лоснящийся лоб тыльной стороной ладони. Гендос
торопливо приблизился к нему:
- Ну, что там, доктор?
По условиям договора, если бы Грибов ответил, что пациент умер (а
вероятность такого исхода была много большая), Гендос изобразил бы на лице
неуемную скорбь и ушел бы восвояси (в этом случае вся тысяча досталась бы
ему).
Но Грибов ответил:
- Все в порядке. Выкарабкался.
И далее Гендос действовал по сценарию.
- Спасибо, доктор, спасибо, - тряс он руку Грибова, наблюдая, как
трое в конце коридора встают со скамейки и с нарочито отсутствующим видом
направляются в их сторону. - Спасибо, доктор, - еще раз повторил Гендос и
добавил, - а это - вам, - вкладывая в руку Грибова пухлый конверт.
Дальнейшее было предсказуемо, а потому - легко рассчитано. Пока
Грибов тупо рассматривал конверт, а затем открывал его, машинально, не
успев еще отойти от мыслей об операции, разглядывал деньги (на глазах у
уже поравнявшихся с ним и окруживших его милиционеров), Гендос успел
сбежать по лестнице на первый этаж, промчаться через больничную столовую,
кухню и выскочить из раскрытой настежь двери посудомойки на задний двор
клиники. Десять шагов до забора, подтянуться, прыгнуть... И никто никогда
не узнает, как заработал он эти полкуска.
А вторая половина скромных сбережений того, кто лежал сейчас в
операционной - вторые пятьсот рублей - тщательно пересчитывались одним из
блюстителей порядка. И сумма эта была занесена в протокол. И подписи свои
в нем поставили понятые, в их числе и ошарашенная, отказывающаяся верить
своим глазам ассистентка хирурга Майя Дашевская.
...Порхая с цветка на цветок, она приблизилась к сводчатому
углублению в скале. Что ее дернуло влететь в пещеру? Любопытство?
Кокетливое желание всюду сунуть усики, наперекор своему страху? Как бы там
ни было, она влетела в пещеру и, само собой, вскоре заблудилась в мрачном
каменном лабиринте.
Через два дня, выбиваясь из сил, чудом уйдя от стаи летучих мышей,
она вылетела из темноты в ярко освещенную красочную залу. Огромный
чешуйчатый ящер спал посередине ее. Бабочка, не долго думая, подлетела к
нему и села ему на нос.
Василиск, потревоженный прикосновением, открыл глаза и обомлел:
бабочка. Словно послание из того мира, который он потерял навсегда. Он
осторожно пересадил ее с носа на палец.
- Как тебя зовут? - спросил он, стараясь говорить как можно мягче.
- А что такое "зовут"?
- Как твое имя?
- У меня нет имени. Мне оно ни к чему. Помоги мне выбраться отсюда.
Мне нужно любить, а кого я буду любить здесь? Помоги мне.
- Знаешь, это довольно сложно. Я не могу приказать сделать это своим
слугам, потому что они обязаны будут убить тебя: находиться здесь могут
только имеющие змеиные души. Закон этот выше даже моей великой власти.
- Тогда вынеси меня отсюда сам.
- Ладно. Но тебе придется потерпеть. Я нечасто выхожу на поверхность.
Если я сделаю это до положенного срока, вассалы мои и слуги заподозрят
неладное и выследят тебя. Я думаю, нам придется поступить так. До
положенного срока, несколько недель, ты поживешь здесь. Я спрячу тебя. А
потом, когда придет срок, я тайно вынесу тебя.
- Я вижу, несладко тебе тут живется, - взглянула она внимательно в
его глаза.
- Власть обязывает, - уклончиво ответил василиск и, вытряхнув из
янтарной шкатулки несколько ниток жемчуга, поставил ее перед бабочкой. -
Пока ты будешь жить здесь.
- Здесь? - удивилась та, вспорхнула, села на дно шкатулки. Потом,
примериваясь, сложила крылья и прилегла. - Ладно, - согласилась она. - А
кого я пока буду любить? Я должна.
- Люби пока меня, - предложил василиск, и ему вдруг показалось, что
его каменное сердце забилось в груди чуть сильнее.
- Тебя? - бабочка с сомнением оглядела гигантского ящера. Слезинки
досады навернулись ей на глаза. Но, вздохнув, она мужественно согласилась.
- Ладно. Буду любить тебя.
- Вот только, что ты будешь есть? - нахмурился василиск.
- Вообще-то, я могу совсем не есть. Я люблю попить нектар,
полакомиться пыльцой, но это только для удовольствия. Добывала пищу и ела
ее моя гусеница, мое дело - петь, танцевать и любить, а не думать о
пище... Хотя, мне так нравится нектар... - снова вздохнула она.
- Знаешь что, - сделал вид василиск, что не слышал ее последних слов,
- давай, я все же буду как-нибудь звать тебя. - (Идея уже пришла ему в
голову).
- Как?
- Когда-то давно я любил одну женщину, и я хотел назвать ее бабочкой.
