* * *
Есть три сферы, в которых строится мир отношения.
Первая: жизнь с природой, где отношение застывает на пороге речи.
Вторая: жизнь с людьми, где отношение оформлено в речи.
Третья: жизнь с духовными сущностями, где отношение не обладает речью,
однако порождает ее.
В каждой сфере, в каждом акте отношения, сквозь все становящееся, что ныне
и здесь предстает перед нами, наш взгляд ловит край вечного Ты, в каждом Ты
наш слух ловит его веяние, в каждом Ты мы обращаемся к вечному Ты, в каждой
сфере соответствующим образом. Все сферы заключены в вечном Ты, оно же - ни в
одной из них.
Все сферы пронизывают лучи одного Настоящего.
Но мы можем каждую сферу отрешить от Настоящего.
Из жизни с природой мы можем взять "физический мир", мир консистенции; из
жизни с людьми - "психический" мир, мир чувственности; из жизни с духовными
сущностями - "поэтический мир", мир значимости. Теперь они лишены
прозрачности и тем самым лишены смысла, каждая из них стала приспособленной
к использованию и потускнела, и они останутся поблекшими, хотя мы и
наделяем их столь блестящими наименованиями, как Космос, Эрос, Логос. Ибо
поистине космос существует для человека лишь тогда, когда вселенная
становится ему домом, со священным жертвенником, на котором он приносит
жертву; эрос же есть только тогда, когда существа становятся для него
образами вечного и общность с ними становится откровением; а логос есть для
него только тогда, когда он обращает к тайне речь своего творчества и
служения в духе.
Вопрошающее молчание образа, преисполненная любви речь человека, говорящая
немота твари - все суть врата, ведущие в присутствие Слова.
Когда же должна произойти совершенная встреча, все врата соединяются в одни
Врата Действительной Жизни и ты уже не ведаешь, через какие ты вошел.
* * *
Из трех сфер особенно выделяется одна: жизнь с людьми. Здесь речь достигает
завершенности как последовательность в речи и ответной речи. Единственно в
этой сфере оформленное в речи слово встречает свой ответ. Только здесь
основное слово, сохраняя неизменной свою форму, устремляется к
пред-стоящему и отражается от него, обращение и отклик живут внутри Одной
Речи, Я и Ты со-стоят не только в отношении, но и находятся в нерушимой
чистосердечной "ответности" друг перед другом. Здесь, и только здесь
моменты отношения связывает стихия речи, в которую они погружены. Здесь
предстоящее расцвело в полноту действительности Ты. Единственно в этой
сфере наше созерцание и созерцание нас, наше познание и познание нас, наша
любовь и любовь к нам даются как действительность, которую невозможно
утратить.
Это Главный Вход, в объемлющее пространство которого входят, в нем
растворяясь, оба боковых.
"Когда человек всею душою вместе с женой своей, овевают их приятности
холмов вечных".
Отношение к человеку есть подлинное подобие отношения к Богу: в нем
истинному обращению уделяется истинный ответ.
Но лишь в ответе Бога дается откровение всего, дается откровение всего
сущего как речи.
* * *
- А одиночество? Разве оно не может быть тоже входом? Разве порой в
безмятежном уединении не открывается нежданное созерцание? Разве не может
общение с самим собой таинственным образом преобразиться в общении с
тайной? И разве не тот единственно достоин выйти навстречу пред-стоящему
перед ним существу, кто более не порабощен привязанностью к кому бы то ни
было? "Приди, Одинокий, к одинокому", - взывает к Богу Симеон Новый
Богослов.
- Одиночество бывает двоякого рода, в соответствии с тем, от чего оно
отвращается. Если одиночество означает свободу от приобретения опыта и
использования в обхождении с вещами, то оно потребно всегда, для того чтобы
вообще прийти к акту отношения, не только наивысшего. Или же это другое
одиночество, подразумевающее отсутствие отношения: Бог примет того, кого
покинули существа, к которым он обращался с истинным Ты, но не того, кто
сам покинул их. Порабощен привязанностью к ним лишь тот, кто одержим
желанием их использовать; тот же, кто живет в силе, осуществляющей
присутствие, может быть лишь обязан тем, с кем пребывает в обоюдной связи.
Единственно этот последний являет себя готовым для Господа. Ибо он один
несет навстречу Его действительности действительность человеческую.
И еще есть два рода одиночества, в соответствии с тем, к чему оно
обращено. Если одиночество - это место очищения, необходимое и тому, кто
пребывает в обоюдной связи, чтобы вступить в Святое-святых, и необходимое
ему среди всех его забот и предприятий, между неизбежными неудачами и
восхождением к удостоверенности, то без такого одиночества нам не обойтись:
оно свойственно нам. Если же одиночество - оплот разобщения, где человек
ведет диалог с самим собой не ради того, чтобы себя проверить и исследовать
перед встречей с тем, что его ожидает, но в самоупоении созерцает
формирование своей души, то это - настоящее падение духа, его скатывание в
духовность. И это падение может усугубляться вплоть до последней
бездонности, когда человек в своем самоослеплении мнит, будто имеет Бога в
себе и говорит с Ним. Но, хотя 'поистине Бог объемлет нас и обитает в нас,
мы никогда не имеем Его в себе. И мы говорим с Ним только тогда, когда в
нас уже не говорится.
* * *
Один современный философ полагает, будто каждый человек непременно верит
либо в Бога, либо в "идолов", то есть в какое-то конечное благо - свою
нацию, свое искусство, власть, знание, обогащение, "все новое покорение
женщины", в такое благо, которое сделалось для него абсолютной ценностью и
встало между ним и Богом; нужно лишь доказать ему обусловленность этого
блага, "сокрушить" идолов, и ложно направленный религиозный акт сам собой
обратится к соответствующему объекту.
Это воззрение предполагает, что отношение человека к тем конечным благам,
которые сделались его "идолами", в сущности, ничем не отличается от его
отношения к Богу, разница лишь в объекте; ибо только в этом случае простая
замена ложного объекта подлинным может спасти заблудшего. Но отношение
человека к тому "особенному Нечто", которое завладело высочайшим престолом
ценностей его жизни и вытеснило вечность, всегда направлено на приобретение
опыта и использование некоего Оно, некой вещи, некоего объекта наслаждения.
Ибо только это отношение может лишить нас лицезрения Бога, заслонив Его от
человека непроницаемым миром Оно: тогда как подлинное отношение, говорящее
Ты, вновь и вновь открывает Его. Тот, над кем возобладали идолы, которых он
стремится приобретать, иметь и сохранять, тот, кто одержим жаждой
обладания, тому нет иного пути к Богу, кроме возвращения, который есть
изменение не одной только цели, но и способа движения. Одержимого исцеляют,
пробуждая и взращивая его для обоюдной связи, а не тем, что его одержимость
направляют на Бога. Когда некто остается в состоянии одержимости и больше
уже не называет имя демона или какого-либо существа, которое видит в столь
искаженном свете, что и оно приобретает в его глазах демонические черты, но
призывает Бога, что это означает? Это означает, что теперь он кощунствует.
Когда низвергнутый идол упал за алтарь, а лежащую на нем жертву,
оскверненную и нечестивую, приносят Богу, - это кощунство.
Тот, кто любит женщину, осуществляя в своей жизни ее жизнь как присутствие
в настоящем, тому Ты ее глаз позволит узреть луч вечного Ты. Если же некто
вожделеет ко "все новому покорению", не рассчитываете ли вы утолить его
страсть, предложив ему призрак вечного? Когда человек служит своему
народу, сгорая в пламени необъятной судьбы, то он, предаваясь ему без
остатка, служит Богу. Если же нация стала для кого-то идолом, которому он
хочет подчинить все, поскольку, возвеличивая образ нации, в нем он
возвеличивает и свой образ, - не тешите ли вы себя надеждой, что надо лишь
внушить ему отвращение к этому идолу - и он узрит Бога? И что, собственно,
означает, что с деньгами, этим олицетворенным не-сущим, обращаются так,
"словно это Бог"? Что общего между сладострастием наживы и накопительства и
радостью от присутствия настоящего? Может ли слуга маммоны сказать деньгам
Ты? И как приступить ему к Богу, если он не умеет сказать Ты? Он не может
служить двум господам - даже если он служит сначала одному, потом другому;
прежде всего он должен научиться служить иначе.
Ставший обращенным посредством замены объекта своей веры теперь "обладает"
призраком, которого именует Богом. Но Богом, вечным Настоящим, никому не
дано обладать. Горе одержимому, который возомнил, будто он владеет Богом!
* * *
О "религиозном" человеке говорят как о таком, которому нет нужды состоять
в отношении к миру и существам, поскольку ступень социального, которое
определяется извне, преодолена здесь благодаря силе, действующей
единственно изнутри. Но в понятии социального смешивают две вещи, в корне
отличные друг от друга: общность, вырастающую из отношения, и скопление
лишенных отношения человеческих единиц, ставшую очевидной лишенность
отношения, столь характерную для современного человека. Однако светлое
здание общности, к которому приводит освобождение даже из темницы
"социальной жизни", есть создание той же силы, которая действует в
отношении между человеком и Богом. Но последнее не является одним из
отношений наряду с другими; это всеотношение, в которое впадают все реки,
не иссякая при этом. Море и реки - кто вознамерится здесь разделять и
устанавливать границы? Это только одно течение от Я к Ты, течение все более
бесконечное, один безграничный поток Действительной Жизни. Человек не может
распределить свою жизнь между действительным отношением к Богу и
недействительным Я-Оно-отношением к миру - обращаться с истинной молитвой к
Богу и использовать мир. Тот, кто знает мир, как подлежащее использованию,
тот и Бога не может знать по-другому. Его молитва - это некий прием,
приносящий облегчение; она падает в пустоту, которая к ней глуха. Он - в
отличие от "атеиста", который среди ночи в тоске взывает из окна своей
каморки к Безымянному, - лишен Бога.
Далее утверждают, что "религиозный" человек предстает перед Богом как
единичный, как единственный, как обособленный, поскольку он перешагнул и ту
ступень, где находится "нравственный" человек, над которым еще тяготеет
повинность и долг перед миром. Об этом последнем говорят, что он еще
обременен ответственностью за деяния действующего, поскольку он полностью
определен напряжением между бытием и долженствованием, и в
гротескно-безнадежном самопожертвовании он бросает в этот невосполнимый
провал свое сердце, отрывая от него часть за частью. Между тем для
"религиозного" человека это напряжение упраздняется, поскольку он переходит
на другой уровень, где имеет место напряжение между миром и Богом; здесь
господствует заповедь, повелевающая, чтобы он снял с себя заботу об
ответственности, а также о тех требованиях, которые он к себе предъявляет,
здесь нет своей воли, есть лишь подчинение Провидению, здесь всякое
долженствование растворяется в безусловном бытии, а мир, хотя и существует
еще, но уже не имеет значимости; в нем надо исполнить свое, но в этом как
бы нет жесткой необходимости, учитывая ничтожность всякого деяния. Но
утверждать подобное означает полагать, будто Бог создал свой мир
иллюзорным, а человека сотворил себе на усладу. Бесспорно, тот, кто
предстал пред Лицом, вознёсся над повинностью и долгом, но не потому, что
удалился от мира, а в силу того, что истинно приблизился к нему. Долг и
повинность бывают лишь перед чужим: к близким питают любовь и расположение.
Кто предстает пред Лицом, тому в полноте настоящего мир становится всецело
присутствующим, осиянным вечностью, и он может Одним Речением сказать Ты
