успели проснуться и задать стрекача. Да и то спастись сумел только один -
самый ушлый, а может, просто поднаторелый в таких передрягах. Проворно
скинув форменные трусы, он ящерицей сиганул сквозь кусты в чащобу.
Остальные застряли, зацепившись за колючки, и стали легкой добычей
болотников.
По гладким, струганым доскам нас дотащили до края помоста и, не
выпутывая из сети, оставили там. Я уже успел догадаться, для чего
предназначена эта похожая на трамплин конструкция. Именно отсюда
сбрасывали в Прорву мертвецов и преступников. Короче говоря, эшафот и
некрополь одновременно. Невеселое местечко, что и говорить!
Болотники, между тем, занялись непонятным делом: быстро нарезав
длинных тонких жердей, они связали их верхушками по три штуки и в том же
месте крепили свои объемистые мешки. Затем одновременно - р-раз - каждый
ухватился за свою жердь, и с десяток высоких треножников выросло на
помосте. Мешки развернулись и огромными чулками упали вниз. Каждый из них
покрывала еще и сеть, точно такая же, в какой барахтались мы.
Жаркие смоляные факелы один за другим вспыхивали под горловинами
чулков, и те понемногу зашевелились, стали пухнуть и округляться.
Вскоре жерди за ненадобностью были разобраны и отброшены прочь. На
свежем ветру покачивалась целая эскадрилья тугих, крутобоких
монгольфьеров, с трудом удерживаемых на месте их хозяевами. Но вот,
повинуясь безмолвной команде Змеиного Хвоста, двое первых болотников,
увлекая баллон, побежали к краю помоста и смело прыгнули в бездну. В
последний момент оба они успели вскочить в широкие кожаные петли,
прикрепленные к сетке.
- Всякое случалось в моей жизни, - сдавленно пробормотал Головастик.
- Но вот в Прорве летать еще не приходилось.
- Ради такого случая ты просто обязан сочинить новую песню, -
посоветовал я.
- Сочинить ее я, может, и сочиню, - вздохнул Головастик, - только кто
ее, кроме косокрылов, слушать будет?
К нам уже подбегали четыре болотника, и каждый тащил с собой
непослушный, рвущийся из рук баллон.
Наш кокон, подхваченный за края, заскользил по настилу, провалился
вниз и плавно поплыл вдоль покатой, ощетинившейся тысячей веток, перевитой
гирляндами цветов и увешанной лохмотьями мха, зеленой стены. Длинные,
горизонтально торчащие побеги веретенника время от времени задевали
оболочку шара. Постепенно ветер увлекал нас все дальше в сторону, но еще
долго в белесой дымке угадывалось нечто неизмеримо огромное, заслоняющее
чуть ли не половину видимого пространства.
Болотники снова зажгли факелы, и спуск замедлился. Слева и справа от
нас бесшумно скользили другие шары. Все это походило на мирный воздушный
праздник, и я мало-помалу стал успокаиваться.
Что бы ни ожидало нас впереди, хуже уже не будет. (Ох, как жестоко я
ошибался!) Может, не все болотники такие отчаянные головорезы, как Змеиный
Хвост и его команда? Жаль, что я так мало знаю об этом народе. Вот только
штанов они зря не носят и очень уже все серьезные...
- Эй! - позвал я Шатуна. - Чем ты нас в гостях угощать будешь?
Болотник ответил что-то, но встречный поток воздуха отнес его слова.
- Не слышу, - настаивал я, но Шатун больше не реагировал на мои
вопросы.
- Не дери зря глотку! - крикнул мне Яган. - Зачем ему теперь говорить
с тобой? Кто мы для него такие? Сморчки! Видел, как его приятели резали
наших служивых?
- А правда, что с нами будет?
- Откуда мне знать! Ни одно существо, в жилах которого течет кровь,
не вернулось еще из Прорвы. Мимо Фениксов и косокрылов даже камень не
пролетит. Но если мы и достигнем Иззыбья, ничего хорошего нас там не ждет.
Болотники не щадят чужаков.
- Да-да! - подтвердил Головастик, и непонятно было, шутит он или
говорит серьезно. - Людишек ничтожных, вроде меня, они просто топят в
трясине. А кто чином повыше, да еще в портках, того сажают в яму с
голодными пиявками.
Внезапно что-то изменилось вокруг нас. Шар резко ускорил падение.
Болотники, потушив факелы, энергично переговаривались, больше жестами, чем
словами. И хотя понять что-либо по их грубым, малоподвижным лицам было
весьма непросто, где-то внутри меня зародился скверный холодок тревоги.
Весьма и весьма неприятно, скажу я вам, если тот, в ком ты уверен больше,
чем в себе самом, начинает проявлять признаки растерянности и
беспокойства.
Болотники встали в своих хлипких седлах в полный рост и, вцепившись в
сеть, принялись дружно раскачивать шары. Тем же самым, насколько я мог
понять, были заняты и другие воздушные наездники. Шары, до этого
двигавшиеся компактной группой, начали расходиться в стороны.
Какой-то новый звук исподволь вплелся в неутихающую песню ветра -
тихий, скользящих шорох, негромкий посвист огромных невесомых крыльев.
Впереди и много ниже нас из тумана неспешно выплыла сероватая треугольная
тень, похожая на очень большой дельтаплан - тонкая, мохнатая перепонка,
растянутая между хрупкими, давно утратившими первоначальное предназначение
лапками (примерно десятиметровой длины каждая), четыре уродливых
рудиментарных пальца, беспомощно свисающих по краям перепонки, пятый,
развернутый вверх, кривой и острый, как петушиная шпора, длинная шея,
увенчанная маленькой круглой головкой, черная оттопыренная губа, черные
десны, две пары тускло-белых клыков.
Слегка кренясь и описывая концентрические, постепенно суживающиеся
круги, косокрыл медленно приближался. Один из шаров пронесся прямо над
ним, едва не задев хребет, однако это ничуть не заинтересовало летающую
тварь. Она уже наметила себе цель, самую крупную из представленных здесь.
Сначала косокрыл проплыл под нами, потом впереди, пересекая курс (нас при
этом качнуло, как ялик на штормовой волне), - и вот, затмив белый свет,
уже навис сверху. Шея его, до этого круто, как у лебедя, откинутая назад,
стремительно развернулась, и клыки достали одного из болотников. Каким-то
чудом тот все же удержался в петле, хотя остался без факела и без левой
руки. Обливаясь кровью, он зацепил нашу сетку за баллон и только после
этого камнем рухнул вниз. Косокрыл, разворачивающийся для нового захода,
нырнул вслед за ним и, подхватив поперек туловища, скрылся в тумане. Когда
спустя несколько минут он вернулся уже совсем с другой стороны, горло его
было непомерно раздуто и в нем медленно, толчками, передвигался какой-то
ком.
Начинался второй тур смертельного танца.
- Пой! - крикнул я Головастику. - Пой свою любимую поминальную песню!
Теперь уже можно!
- З-з-забыл! - едва выдохнул тот. Говорить Головастику мешали зубы,
клацавшие прямо-таки в пулеметном темпе. - Все з-забыл. И слова забыл, и
мотив.
Оставшиеся в живых болотники ножами кололи оболочку шаров. Теплый
воздух шипя вырывался из отверстий - и мы падали все быстрее. Внизу
потемнело - приближалось что-то гораздо более плотное, чем туман: может,
слой облаков, а может, долгожданная твердь, но косокрыл, продолжающий
неумолимое преследование, был уже совсем рядом.
Выше нас скользил одинокий шар, на котором гроздью висели сразу трое
болотников. Наверное, это были последние, кто покинул помост. И вот, когда
планирующий косокрыл оказался прямо под этим шаром, одна из фигурок
солдатиком бросилась вниз.
Никогда в жизни я не видел больше воздушной акробатики такого класса!
И нигде больше мне не встречались такие отчаянные храбрецы! Как он не
промахнулся, как не расшибся о жесткий хребет, как удержался на гладкой,
влажной от тумана шкуре? Сидя на спине косокрыла, у самого основания шеи,
человек казался крошечным, как слепень на загривке быка. Чудовище, похоже,
даже и не замечало его присутствия.
Но вот болотник, ловко орудуя ножом, принялся кромсать неподатливую
плоть - и косокрыл вздрогнул, мотнул головой, заложил резкий вираж влево.
Теперь он уже не выписывал плавные круги, а метался из стороны в сторону,
то исчезая в тумане, то появляясь снова в самых неожиданных местах.
Болотник словно прирос к своему гигантскому противнику и резал, рубил,
долбил его шею, подбираясь к спинному мозгу.
Наконец косокрыл с резким хлопком сложил крылья и сорвался в штопор.
Маленькая фигурка, словно подброшенная катапультой, взмыла вверх.
Несколько баллонов устремились к смельчаку на выручку, но их перемещение
было настолько же медлительным и неуклюжим, насколько грациозен и
стремителен был свободный полет человеческого тела, увлекаемого к земле
неумолимой силой тяготения.
Снизу быстро приближалось что-то темное, бугристое, колючее, как
шкура дикобраза. Косокрыл, пытаясь набрать высоту, бился из последних сил
и вдруг весь смялся, переломился, разрушился, как столкнувшаяся с
препятствием хрупкая авиамодель. Острые вершины деревьев во многих местах
пронзили его крылья.
Последний слой тумана исчез, и в десяти метрах под собой я увидел
землю - черную, раскисшую, лишенную всякой травы, сплошь изрытую ямами,
канавами и ржавыми озерцами.
Мы шлепнулись в густую мерзкую грязь, и она сразу накрыла нас с
головой, залепила глаза и уши, хлынула в рот, нос, глотку, тисками сдавила
тело, проникла в легкие...
Если когда-нибудь мне доведется стать здешним историографом, труд
свой я начну примерно так:
"Мир сей состоит из враждебных друг другу, но неразделимых частей,
трех вечных стихий - Вершени, Иззыбья и Прорвы. Таким он был создан
изначально, таким он придет к своему концу.
Вершень, это всепланетный лес могучих и бессмертных занебников -
гигантских деревьев-вседержателей, любое из которых высотой и массой не
уступает Монблану. Соприкасаясь сучьями, они образуют целые континенты,
высоко вознесенные над поверхностью планеты. Своими соками занебники
питают несчетное количество живых тварей и растений-паразитов.
Занебник, давший мне приют, именуется Семиглавом. Странное, волнующее
значение заключено в названиях тех мест, где ты страдал или был
счастлив...
Вершень, если отвлечься от частностей (колодки, бадья с тошнотворной
размазней, кровавые мозоли на ладонях), ассоциируется для меня с вечным
шумом ветра, с туманами, расцвеченными тысячами радуг, с волшебной
чистотой воздуха, а главное - с зеленью. Зеленью всех возможных колеров и
оттенков.
Иззыбье - серая, топкая хлябь, лишенная всяких ярких красок. Здесь ни
тепло, ни холодно, а ветер не приносит свежести. Сюда никогда не достигают
солнечные лучи. Тут не знают смены времен года.
Но именно отсюда занебники сосут свои соки, в этой почве находят
опору их исполинские корни, сюда роняют они все мертвое, ненужное,
отслужившее свой срок. Иззыбье - колыбель жизни и прибежище смерти.
Между Вешенью и Иззыбьем только Прорва. Она объединяет, она же и
разъединяет эти две стихии. Прорва есть напоминание о высших, запредельных
силах. Символ ее - косокрыл, существо, никогда не искавшее себе иной
опоры, кроме пустоты. Косокрылы рождаются, кормятся, спариваются и спят в
полете. Даже мертвые, они способны многие месяцы подряд парить в
восходящих потоках воздуха, наводя страх на все живое...
Вершень, Иззыбье, Прорва - жуткая сказка, к которой я едва-едва
прикоснулся..."
Встретили нас хоть и не особенно любезно, однако захлебнуться в
трясине все-таки не дали. Из всего процесса реанимации самой неприятной
оказалась процедура очищения от грязи. Очищали нас, главным образом,
изнутри. На грязь наружную здесь внимания не обращают.
Едва только наша четверка немного отдышалась, обсохла и смогла
