Юрий БРАЙДЕР, Николай ЧАДОВИЧ
ТРОПА 1-2
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ТИМОФЕЯ
КЛИНКИ МАКСАРОВ
Юрий БРАЙДЕР
Николай ЧАДОВИЧ
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ТИМОФЕЯ
Жизнь и смерть - одна ветвь, возможное и
невозможное - одна связка монет.
Чжуан-Цзы. IV век до н.э.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Наверное, это именно та ситуация, когда человеку остается только одно
- тупое покорное терпение. Терпение слепой клячи, обреченной весь свой век
крутить скрипучий рудничный ворот. Терпение галерною раба, прикованного к
веслу. Терпение смертника, дожидающеюся неминуемой казни. Терпение
прокаженного, наблюдающего за медленным разложением собственного тела.
Терпение, терпение, одно терпение и никакой надежды...
Существует, конечно, и другой выход. Но это уже на крайний случай,
когда не останется ни воли, ни физических сил, ни привычки к жизни -
ничего. Не стоит об этом думать сейчас. Рано.
Надо бы отвлечься от мрачных мыслей. А для этого лучше всего
сконцентрировать внимание на чем-то хорошем. Что там у нас хорошего нынче?
Ну, во-первых, с самого утра над нами не каплет (а капать здесь, кроме
банального дождика, может еще много чего) и мой плащ наконец высох.
Во-вторых, свежий ветерок разогнал стаи мошкары-кровохлебки, еще вчера
буквально сводившей меня с ума. В-третьих, ладони мои почти зажили и
успели привыкнуть к своему топору. Он хоть и недостаточно тяжел, зато
отменно остер - обломок нижней челюсти кротодава, насаженный на короткую
крепкую палку. Таким орудием при желании можно побриться, заточить
карандаш, разрезать стекло, вспороть глотку - хоть свою, хоть чужую. После
каждого взмаха топора в сторону отлетает кусок древесины, желтоватый и
твердый, как слоновая кость, - язык не поворачивается назвать ее щепкой.
Сколько я себя помню, меня всегда влекло в новые края, в
беспредельные просторы лесов, степей и океанов, к чужим городам и
незнакомым людям. Дорога была моим домом, а скитания - судьбой. Даже две
ночи подряд я не мог провести на одном месте.
Теперь же все доступное мне пространство сведено до размеров тюремной
камеры, а быть может, и могилы. Слева и справа - отвесные стены. Впереди -
косматая, как у гориллы, клейменная раскаленным железом спина Ягана. В
темечко мне дышит вечно мрачный неразговорчивый болотник, имени которого
никто не знает. Позади него кашляет и бормочет что-то Головастик, самый
слабый из нас. И лишь до неба - бархатно-черного ночью и жемчужно-серого
днем - я не могу дотянуться. Впрочем, как и до края этой проклятой
траншеи, похожей больше всего на десятый - самый глубокий ров Злых Щелей,
- предпоследнего круга Дантова Ада, предназначенного для клеветников,
самозванцев, лжецов и фальшивомонетчиков.
Последний круг преисподней ожидает меня в самом ближайшем будущем.
Сомневаться в этом не приходится.
Впереди и позади нас, а также и над нами (траншея уступами
расширяется кверху, иначе в ней невозможно было бы работать) копошится
великое множество всякого люда, так же, как и мы, разбитого на четверки -
бродяги, дезертиры, попрошайки, разбойники, военнопленные и просто
случайные прохожие, прихваченные в облавах на скорую руку. И чем бы ни
занималась каждая отдельно взятая четверка - ела, спала, вкалывала в поте
лица, справляла естественную нужду, - она неразлучна, как связка
альпинистов или сросшиеся в чреве матери близнецы. Длинный обрубок
лианы-змеевки надежно соединяет людей, тугой спиралью обвиваясь вокруг
лодыжки каждого. Гибкое и податливое в естественных условиях, это растение
очень быстро приобретает твердость и упругость стали, стоит только лишить
его корней и коры. Отменная получается колодка: ни челюсти кротодава, ни
клык косокрыла, ни редкое и драгоценное здесь железо не берут ее. По
крайней мере, в этом я уже успел убедиться. Случается, что служивый,
накладывающий путы на новичка, делает чересчур тесную петлю, и лиана,
усыхая и сжимаясь, ломает кости. И тогда невольные сотоварищи этого
несчастного оказываются перед дилеммой: или подохнуть с голода, поскольку
выполнить норму, таская за собой калеку, практически невозможно, или
освободиться от него при помощи нескольких ударов все того же
замечательного топора.
Правда, и служивому такая оплошность не проходит даром - нельзя без
нужды переводить рабочий скот. Суд вершат его же приятели и сослуживцы.
Здесь это одно из главных развлечений. Наказание зависит от настроения и
степени подпития коллектива. За один и тот же проступок можно заплатить
жизнью и клоком шерсти со спины. Приговор обжалованию не подлежит, по
крайней мере, в сторону смягчения. Глас народа - глас божий!
Чтобы жесткое кольцо колодки не стирало ногу, под нею обычно набивают
траву или мох. Я для этой цели использую тряпки, оторванные от подола
плаща. Даже не знаю, что бы я без него делал здесь. Плащ спасает меня и от
насекомых, и от всех видов осадков. В первый же день какой-то служивый
хотел отобрать его - одежда здесь привилегия немногих избранных, - но,
узрев мое голое, бледное тело, так не похожее на его собственное, смуглое
и волосатое, передумал. К счастью, внешность моя вызывает здесь или
брезгливость, или сочувствие, но никак не подозрение. Никто пока не
разглядел во мне чужака. Действительно, мало ли всяких уродов шляется по
здешним дорогам - не только по ровнягам, но и по крутопутью.
Близятся сумерки, и нам приходится подналечь на топоры. Работаем мы,
как всегда, стоя в затылок друг другу. Я и Головастик рубим левую стенку
траншеи, Яган и болотник - правую. Если до темноты удается наполнить щепой
пять огромных корзин (а это, по моим прикидкам, кубов десять-двенадцать),
мы получим еду - бадейку липкой, комковатой размазни, вкусом похожей на
вареную репу, и стопку сухих кисловатых лепешек. Питье нам не полагается -
под ногами всегда вдосталь мутного сладковатого сока, слегка разбавленного
дождевой водой и человеческими испражнениями. Иногда, когда в траншею
попадает древесный крот, неосторожно покинувший нору, мы получаем
возможность несколько разнообразить свой вегетарианский рацион. Головастик
умеет очень ловко свежевать и разделывать этих жирных тупорылых грызунов.
Когда же дело доходит до дележки, я всегда отказываюсь от своей доли,
обычно в пользу молчаливого болотника. Человек сильный и решительный, со
своим строгим кодексом чести, здесь он беззащитен и одинок еще в большей
степени, чем я. Болотников кормят последними и убивают первыми. Его
счастье, что он оказался на самом дне траншеи, подальше от глаз служивых.
Очередная корзина, наполненная до краев, уходит наверх, и мы
передвигаемся на несколько шагов вперед. Яган, стоящий в колодке первым,
обухом топора тщательно обстукивает дно и стенки траншеи. На новом месте
надо соблюдать осторожность - можно повредить крупный древесный сосуд, из
которого под бешеным давлением хлестанет струя сока, можно провалиться в
глубокую, как карстовая пещера, выгнившую полость, полную трухи и ядовитых
насекомых, можно нарваться на логово кротодава - и уж тогда нашей четверке
несдобровать! Мы даже не успеем утешиться мыслью, что наши никчемные жизни
не такая уж дорогая цена за несколько центнеров вполне съедобного мяса,
обладающую многими замечательными свойствами шкуру и драгоценные челюсти,
из которых выйдет целая дюжина топоров.
То, чем мы занимаемся, напоминает мне попытку сумасшедших бритвенным
лезвием спилить телеграфный столб. Однако, если верить Ягану, длинные
трусы которого со следами сорванных орденов и знаков различия
подтверждают, что еще совсем недавно их обладатель занимал весьма
значительный пост в здешней иерархии, нынче у государства нет более
важного и неотложного дела.
Об этом, конечно, мне судить трудно. Достоверно я знаю лишь одно - мы
буквально рубим сук, на котором не только сидим, но и живем. И хотя затея
эта, учитывая размер сука, выглядит смехотворной, настойчивость, с которой
она проводится в жизнь, настораживает. В какую голову мог прийти такой
бредовый замысел? Чтобы сук (по местному - ветвяк) рухнул, траншею
необходимо углубить на километр, а может быть, и больше. Мы же выбираем
максимум полметра в день. Это сколько же времени и рабочих рук
понадобится? А ведь какой замечательный ветвяк! Целый уезд размещается на
нем - несколько десятков уже опустевших поселков, хорошо ухоженный
тракт-ровняга, немалое число плантаций хлебного корня и смоляной пальмы,
пограничный пост и многое другое, о чем я даже не знаю, днюя и ночуя в
тесной сырой щели.
И вся вина этого ветвяка заключается в том, что где-то в
зеленовато-серой смутной дали, за завесой причудливо расцвеченного
радугами тумана, он соприкасается с другим, точно таким же ветвяком, но
принадлежащим уже другому, враждебному дереву. И если он, как это
запланировано, рухнет, наконец, срезанный ударами десятков тысяч костяных
топоров, польза от этого будет двойная - и чуждое влияние пресечется и
неугомонные болотники получат сюрприз на голову. Будут знать, голозадые,
как отрицать Письмена и насмехаться над Настоящим Языком. А поскольку в
неугодную сторону направлен не только этот единственный ветвяк, вполне
возможно, что в данный момент где-то над нашими головами кипит точно такая
же упорная и бессмысленная работа.
Правильно, уж если рубить, так все сразу, чтоб и памяти не осталось.
Вот только неясно, что ожидает всех нас, когда огромная древесная
масса треснет от края до края, надломится и низвергнется в бездонную
пропасть. Мысль эта, похоже, беспокоит не одного меня. Служивые в
последнее время стараются как можно реже спускаться в траншею. Кормильцы,
прихватив свой скудный скарб, постепенно перебираются во внутренние
области. Пограничный пост, по слухам, еще остался, но жизни солдата цена
такая же, как и жизни колодника, - ноль.
Да, интересные открываются перспективы... Вот и попробуй тут
сконцентрироваться на чем-то хорошем...
- Все на сегодня. - Яган ладонями разровнял щепу в последней корзине.
- Можно отдыхать.
- Негоже предаваться праздности в столь нелегкое и достославное
время, - с самым серьезным видом возразил ему Головастик. - Особенно тебе,
Близкому Другу. Случалось мне лицезреть тебя в этой должности. И лицезреть
и внимать. Так что не ленись, наруби еще хоть полкорзины.
- Молчал бы, калека несчастный. Работаешь хуже всех, а жрешь не
меньше моего.
- Ты за свою жизнь столько сожрал, что мне бы на сто лет хватило. А
все дела твои были - языком молоть да пальцем указывать. Так что сейчас
тебе по всем статьям положено за меня вкалывать.
- Ноги скоро протянешь, а такие слова говоришь! Тебе не с людьми, а с
гадами ядовитыми жить. За болтовню сюда попал, признавайся?
- Почти.
- К неповиновению призывал или Письмена хаял?
- Песни пел. Сначала сочинял, а потом на свадьбах и поминках пел.
- За песни наказывать не положено.
- Не положено, правильно. Так меня не за песни наказали, а за
бродяжничество. Я по свадьбам и поминкам ходил, этим и кормился. А тут
указ вышел, что по любой из дорог только один раз в год ходить можно. Куда
мне было деваться? Скрываться стал, по бездорожью пробираться, в обход
постов. Вот и попал в облаву.
- Указ правильный, клянусь Тимофеем. Нечего по дорогам впустую
