налетел на то, что осталось от ездового оленя - полуобглоданная голова,
пара копыт, клочья шерсти и раздробленные хребтовые кости.
- Наташа! - рискуя застудить легкие, орал он через каждые десять
шагов. - Наташа!
Следов становилось все меньше и меньше, и Пряжкину, чтобы охватить
поиском как можно большую территорию, приходилось бежать зигзагами. Он уже
перестал надеяться на удачу, когда наткнулся наконец на отпечаток узкой
остроносой подошвы с глубоко вдавленным каблуком. Этот след мог
принадлежать только Наташе. Вот она бежала, вот шла, вот присела
отдохнуть, вот снова побежала, вот ее путь пересекла цепочка крупных
собачьих следов. Впереди что-то вспыхнуло несколько раз, словно человек
пытался закурить на ветру, затем донесся приглушенный короткий треск,
сразу же перешедший в дикий всхлипывающий визг умирающего зверя.
- А-а-а! - заорал Пряжкин, ускоряя бег. - За-а-арублю! Распотрошу к
чертовой матери!
Наташа стояла, прислонившись спиной к заснеженному валуну, а возле ее
ног билась, извивалась змеей и колотила лапами смертельно раненная собака.
Еще три пса, хоть и слегка озадаченных, но отнюдь не перепуганных,
полукругом расположились перед ней. Появление Пряжкина псы вначале не
восприняли всерьез, что стоило жизни одному из них и послужило хорошим
уроком для остальных. Ноги у Наташи сразу подкосились, и она села на снег,
предварительно отбросив далеко в сторону что-то маленькое и блестящее.
- Что с тобой? Ты цела? - бросился к ней Пряжкин. - Все нормально?
- Нормально, - прошептала она. - Вот только ног не чувствую...
Пряжкин присел рядом и стянул с нее правый сапог. Узкая, с крутым
подъемом ступня была такая же холодная, как и снег вокруг.
- Больно? - он содрал тоненький белый носок и ущипнул за подошву.
- Нет...
Пальцы с окрашенными ногтями были как сосульки - кажется, дерни
резко, отвалятся. Наташа сама уже не могла пошевелить даже мизинцем.
Пряжкин выхватил из внутреннего кармана фляжку со спиртом, плеснул его на
ладони и принялся грубо, изо всех сил тереть ступню.
- Сейчас, сейчас, - бормотал он. - Потерпи немного.
Опомнившись, он разул ее левую ногу и засунул по колено себе за
пазуху, под нательную рубашку. Едва-едва светало. Лишь тяжелое,
прерывистое дыхание Пряжкина нарушало тишину вокруг. Неяркий и скудный,
стертый белизной вечных снегов мир был пуст, равнодушен и непоколебим.
Человеку не было в нем места, точно так же, как в открытом космосе или в
глубинах океана.
- Ой, - тихо вскрикнула Наташа. - Колет...
- Это хорошо, хороню...
Уже не доверяя своим огрубевшим рукам, Пряжкин коснулся порозовевшей
ступни губами и почувствовал под тонкой кожей пульсирующее тепло. Внезапно
утратив над собой контроль, он впился ртом в эту хрупкую, маленькую ногу и
принялся целовать, кусать, почти грызть ее.
Появившийся спустя полчаса Пашка так и застал их: Наташа сидела на
снегу, откинув голову и полузакрыв глаза, а Пряжкин, стоя на коленях, мял,
целовал, отогревал своим дыханием ее ступню, на этот раз уже левую.
- Ну, привет, - сказал комендант, слезая с нарт. - Куда это вы
подевались? Все уже собрались. Только вас ждут...
- Подождут, - сказал Пряжкин странным голосом.
Пашка носом втянул еле уловимый запах спирта и подумал: "Что это с
ним? Может, пьяный?"
Экспедиция потеряла третью часть оленей, дюжину нарт и кое-что из
поклажи, однако все люди остались живы. Раненых перевязали, а Наташу
заставили обуть валенки и намотать под них по две пары толстых шерстяных
портянок. Остальным обмороженным поднесли по кружке спирта, и караван
продолжил путь.
В полдень и без того бледное небо посветлело над горизонтом еще
больше и стало похоже на беспредельно-огромную размытую картину, на
которой вверх тормашками смутно рисовались силуэты огромных ледяных
утесов. Медленная и низкая прибойная волна, отягощенная шугой и снежным
салом, лизала узкий пляж, покрытый черной крупной галькой. Воздух был
полон солоноватых неуловимо легких кристаллов.
Олени сразу бросились лизать морскую воду, а люди разбрелись по
берегу в поисках принесенных течением и ветром чужеземных сокровищ. Кто-то
обнаружил бутылку диковинной формы, кто-то пустую пластмассовую канистру,
кто-то доску с гвоздями, из которых можно было выковать вполне приличный
нож. Больше всех повезло министру здоровья - ему достались хоть и слегка
изодранные, но еще вполне годные к употреблению матросские клеши. Ливония
хоть и находилась на самом отшибе, чуть ли не у черта на рогах, считалась
тем не менее одной из богатейших провинций государства. Нужды в строевом
лесе и топливе она никогда не испытывала.
Именно по высокой пирамиде бревен экспедиция и отыскала просторную,
двухэтажную избу губернатора. Страховидные сторожевые псы - прямая родня
ночных разбойников - долго не подпускали гостей на территорию усадьбы, но
на крыльце появился, наконец, заспанный и недовольный хозяин. В отличие от
столичных жителей, он курил не самокрутку, а причудливо изогнутую резную
трубку. Фамилия его была Козлявичус. Губернатор Крайней Козленко и
губернатор Белой - Козел были его родными братьями.
Их отец, глуховатый бирюк Тихомир Козлов, когда-то не захотел
перебираться в город, и теперь его наследники вынуждены были править
провинциями. Дело это было довольно неблагодарное и совсем небезопасное.
Их четвертого брата, губернатора Нагорной Козлошвили несколько лет назад
задрали волкособаки, после чего в тех краях никто не селился.
- И на какого рожна вас принесло на ночь глядя? - растягивая слова и
не выпуская из зубов трубки, спросил Козлявичус.
- Окстись, хозяин, - вылез вперед Пашка. - Какая ночь! Мы еще даже и
не обедали.
- Куда я столько народу, интересно, дену? Да и еды на всех не хватит.
- Не прибедняйся, - перебил его министр распределения. - Ты в этом
году столько пшена и сахара получил, что до конца жизни не слопаешь.
- Если согласны пшено и сахар есть, тогда проходите, - флегматично
произнес Козлявичус. - Добро пожаловать.
- А куда это все ваши идолы подевались? - недоуменно огляделся по
сторонам шурин министра бдительности.
- Ваши нам не годятся, - спокойно ответил Козлявичус, выколачивая
трубку о ладонь. - Ливонии свои собственные идолы нужны.
- Какие, например? - не без ехидства поинтересовался Пашка. - Свиной
окорок? Или бочка пива?
- Зачем же. Все отец наш - Один. А еще Тор и Фрейя.
- Ишь, чего захотел... - присвистнул министерский шурин. - Может, ты
еще и отделиться захочешь?
- Там видно будет... Дальше болтать станете или в мызу пройдете?
Ничего особенного не обещаю, но как говорится - чем богаты, тем и рады.
Сыновья Козлявичуса, такие же несуетливые и малоразговорчивые, как и
отец, уже распрягали оленей, и погнали их пастись в тундру.
Когда все разместились за необъятным столом, сработанным из похожих
на железнодорожные шпалы сосновых, плах, был подан обед, по мнению
Козлявичуса состоявший из национальных ливонских блюд: соленой селедки,
кровяной колбасы и сыра с тмином. С избытком хватало также оленины,
медвежатины, копченой рыбы, моченой клюквы и консервов всех видов, начиная
от детского тыквенного пюре и кончая яичным порошком, который здесь
принято было есть ложками. Самогон, на изготовление которого, надо думать,
ушел весь запас достославного сахара, был разлит в сервизные фаянсовые
чашки. Такой посуды не было даже у Великого Князя, Государя и Генсека Силы
Попова. Перехватив завистливый взгляд зайцевского шурина, придирчиво
изучавшего убранство стола, Пряжкин подумал, что в самое ближайшее время
министерство бдительности приступит к разработке версии о причастности
Козлявичуса к шпионажу, контрабанде и вероотступничеству.
Инициативу за столом сразу же захватил Пашка. Потребовав общего
внимания, он обратился непосредственно к хозяину.
- Отец ты наш, я поднимаю эту кружку за то, чтобы ты сдох, - с
надрывом произнес он, сделав ударение на последнем слове. Переждав
поднявшийся шум, Пашка закончил: - И все мы выпили на твоих поминках...
ровно через сто лет!
Самогон ухнул в луженые глотки, а затем дружно заработали челюсти,
перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только Наташа.
Вяло ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно поглядывала по сторонам.
Яркие красные пятна горели на ее высоких скулах. Пряжкину не удалось
захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал за
тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как только
что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был не одинок: масляные
кобелиные взоры подвыпивших мужчин кинжальным огнем простреливали все
прилегающее к девушке пространство.
Сильно пьяных еще не было - гости не столько пили, сколько ели,
дорвавшись до дармовщины. Во главе стола на почетных местах восседали два
министра - распределения и здоровья. После каждой очередной кружки первый
немного краснел, а второй немного бледнел. Можно было подумать, что где-то
под столешницей их организм загадочным образом сообщается, и, пользуясь
этим, дебелый, раскормленный министр распределения, постепенно, малыми
порциями высасывает кровь из своего и без того худосочного, квелого
коллеги.
- Налить! Всем налить по полной! - опять вскочил Пашка, самозваный
тамада. - А сейчас я прошу поднять кружки за ту силу, которая заставляет
пчелу искать цветок, лебедя - лебедушку, оленя - важенку...
- Таракана - тараканиху... - пьяно ввернул кто-то.
- ...отрока - отроковицу, мужика - бабу, короче, выпьем за
светловолосую богиню Ладу и ее златокудрых сыновей Леля и Полеля! Выпьем
за любовь! А кто не выпьет с нами сейчас, тот позабудет любовь прежнюю,
сгубит нынешнюю, отчурается любви будущей! А к вам, барышня, - он повел
кружкой в сторону Наташи, - обращаюсь персонально!
- За любовь, так за любовь, - сказала Наташа, храбро поднося свою
кружку к губам. Взгляд ее при этом скользнул по рядам пирующих и вдруг
уперся во взгляд Пряжкина - болезненно-страстный, как у обуянного гоном
оленя. В зрачках Наташи что-то дрогнуло, веки опустились и снова взлетели.
Расписанная розами, выщербленная чашка качнулась вверх-вниз, словно в знак
молчаливого приветствия. Пила она, уже не спуская с Пряжкина глаз.
Между тем шум за столом нарастал. Каждый талдычил что-то свое. Рожа
министра распределения стала багровой, как пузо насосавшегося кровью
постельного клопа. Министр здоровья, хотя и был похож на долго валявшийся
на морозе труп, пить не переставал. Пашка успел сбегать по нужде и сейчас
вовсю расхваливал преимущества теплого люфт-клозета, оборудованного в избе
Козлявичуса, перед дворовым сортиром.
- Нет, что ни говори, а дело стоящее, - говорил он. - Тем более, если
есть кому порядок поддерживать. А от сортира, скажу я вам, одни убытки.
Однажды случай со мной был. Выпил я с друзьями и малость ослабел. Они меня
до избы доперли и возле калитки оставили. Дальше идти побоялись.
Сожительница моя тогдашняя уж очень крутая баба была. Сильно осерчать
могла и даже искалечить ненароком. Стою я, значит, один, возле калитки и
сам с собой рассуждаю, как дальше быть и что бабе соврать. Но первым
делом, думаю, загляну в сортир. Там мне, кстати, самые дельные мысли
приходят. А сортиром этим, кроме нас, еще десять дворов пользовалось. Да
еще прохожий люд норовил заскочить. Чистили его в последний раз, чтобы не
соврать, лет пять назад. До сортира я еще вполне удачно добрался, а уж
когда на щеколду заперся, цель свою окончательно забыл. Привиделось мне,
