стремясь туда-туда-туда. И некоторое время спустя уже много дальше снова:
туда-туда...
Путник сказал:
-- Нет, жизнь -- это больше, чем бродить под дождем и браться за ручки
двери. Она больше, чем проходить мимо людей и вспоминать запахи. Жизнь --
это и страх. И радость тоже. Страх, что попадешь под поезд. И радость, что
ты под него не попал. Радость, что можно идти дальше.
Возле железнодорожного полотна стоял домишко. Человек уменьшил огонь в
фонаре и подал руку путнику:
-- Так, значит в Гамбург!
-- В Гамбург, -- ответил тот и пошел дальше.
Рельсы в свете Луны блестели. А на горизонте стояло светлое пятно:
город.
-==Гамбург==-
Перевод Н. Ман
Гамбург!
Это больше, чем груда камней, крыш, окон, обоев, кроватей, улиц, мостов
и фонарей. Больше, чем фабричные трубы и сигналящие автомобили, больше, чем
хохот чаек, звонки трамваев и грохот поездов, -- это больше, чем пароходные
сирены, скрипучие портовые краны, проклятия и танцевальная музыка, -- о,
бесконечно, бесконечно больше.
Это наша воля -- быть. Не где-нибудь, не как-нибудь, но здесь, между
Альстером и Эльбой, и быть только такими, какие мы есть, мы, гамбуржцы. Без
стыда мы признаемся, что морские ветры, что речной туман одурманили,
приворожили нас к этим местам, и здесь мы остаемся, остаемся здесь! И что
речушка Альстер соблазнила нас густо строить дома среди нее, а река, широкая
серая река соблазнила нас плыть на парусах по морям вслед за нашей тоской,
уезжать, уходить, рассеиваться по свету -- плыть, чтобы вернуться, вернуться
больными и смиренными, вернуться к нашей синей речушке меж зеленых стеблей
башен и серо-красных крыш.
Гамбург, город: каменный лес из башен, фонарей и шестиэтажных домов.
Каменный лес и камни его мостовой с поющим своим ритмом как по волшебству
уподобляются лесной земле, по ночам иногда ты слышишь на ней шаги умерших.
Город: доисторический зверь, храпящий, сопящий, зверь из дворов,
стекла, вздыхателей, слез, парков, сладострастных вскриков -- зверь с
глазами, горящими при солнечном свете, -- серебристыми, в масляных пятнах
отводными каналами! Доисторический зверь с глазами, мерцающими при лунном
свете: трепетными, тлеющими фонарями.
Город: родина, небо, возвращение -- возлюбленная меж небом и адом, меж
морем и морем. Мать меж лугов и отмелей, меж рекой и речушкой; ангел меж
бодрствованием и сном, меж туманом и ветром -- Гамбург!
Поэтому мы сродни тем, что живут в Гарлеме, Марселе, во Фриско и в
Бомбее, в Ливерпуле и в Капштадте, -- тем, которые любят Гарлем, Марсель,
Фриско и Капштадт, так же, как мы любим наши улицы, нашу реку и порт, наших
чаек, туман, ночи и наших женщин.
Ах, наши женщины! Крылья чаек растрепали, спутали их кудри -- или то
был ветер? Конечно, ветер, это он не оставляет в покое женщин, ни юбок их,
ни кудрей, Этот ветер на море и в порту выведывает у матросов тайны их
приключений и обольщает наших женщин своими напевами о дальних далях, о
тоске по родине, об отплытии и о слезах, о возвращении и нежных, сладостных,
страстных объятиях.
Наши женщины в Марселе, в Гарлеме, Фриско и Бомбее, в Ливерпуле и в
Капштадте -- и в Гамбурге, в Гамбурге! Мы их знаем и как же мы любим их,
когда ветер на секунду-другую откроет нам их колена, когда одарит нас
нежданной нежностью, и мягким локоном пощекочет нам нос: милый, чудный
гамбургский ветер!
Гамбург!
Это больше, чем груда камней, несказанно больше. Это набухшие
земляникой, цветущие яблоневым цветом луга, по берегам Эльбы, это набухшие
цветами, цветущие девичьей юностью сады вилл, стоящих по берегам Альстера.
Это белые, желтые песчаные и светло-зеленые домики лоцманов и
капитанов, разбросанные по холмам Бланкенезе. Но это и грязные, неряшливые,
шумные кварталы вокруг фабрик и верфей, воняющие дешевым жиром, дегтем,
рыбой и потом. О, это еще и ночная сладостность парков вдоль речки Альстер и
в пригородах, где в блаженно-тоскливые ночи гамбуржцев, истых гамбуржцев. А
гамбуржцам все нипочем, и ничто никогда не собьет их с толку. Но самые
счастливчики вплывают в эту бессмертную жизнь по освещенным луною водам
Альстера на лодке с пропахшими сыростью подушками, под кваканье лягушек!
Гамбург!
Это тропические безумные деревья, кустарник и цветы Маммутского
кладбища, этого пронизанного ликованьем птиц и самого ухоженного
девственного леса на свете, где мертвые в мечтах проводят свою смерть, и всю
смерть напролет грезят о чайках, девушках, мачтах, о майских вечерах и
морских ветрах. Оно не похоже на убогие военные крестьянские кладбища, где
мертвые (в строю, загнанные в изгороди из бирючины, словно орденами
украшенные примулами и кустиками роз) ведут наблюдение за живыми и поневоле
делят пот и стон работающих и рождающих -- ах, этим не насладиться смертью!
Но в Ольсдорфе -- там мертвые, бессмертные мертвые болтают о бессмертной
жизни! Ибо мертвые не забывают о жизни, и не могут, не могут забыть свой
город!
Гамбург! Это поседелые, неизбывные, неизбежные бесконечности безутешных
улиц, на которых мы все родились и однажды должны будем умереть, -- а это
ведь много, много больше, чем просто груда камней! Иди по улицам и раздувай
ноздри, как конь раздувает их; вдыхай запах жизни! Пеленки, капуста,
плюшевый диван, лук бензин, девичьи грезы, столярный клей, кофе, кошки,
герани, водка, автопокрышки, губная помада -- кровь и пот -- запах города,
дыханье жизни: и это больше, куда больше, чем груда камней! Это смерть и
жизнь, труд, сон, ветер и любовь, слезы и туман!
Это наша воля быть: Гамбург!
-==В мае куковала кукушка.==-
Перевод Н. Ман
Безумны мартовские утра у реки. Ты еще лежишь в полусне, часа так в
четыре, а тревожный животный стон чудищ-пароходов разносится над городом,
над льдисто-розовой утренней мглой, над серебристым дыханием реки и во сне,
последнем перед тем, как наступит день, часа так в четыре ты видишь уже не
светлоногих разоспавшихся девушек -- нет, в розовой утренней мгле, среди
рева пароходных гудков, утром у реки тебе снятся совсем иные сны, не черный
хлеб, не кофе и холодное жаркое, не что-то лепечущие, ерзающие девушки, нет,
тебе снятся совсем иные сны, полные предчувствий, - утренние, последние,
всемогущие, смутные сны видятся тебе в безумные мартовские утра у реки, часа
так в четыре...
Безумны ноябрьские ночи опустелых серых городов, когда крик паровоза в
сине-черных пригородных далях, боязливый, истерический, отважный и
обещающий, врывается в первый сон, самый первый сон, крик паровоза, долгий,
тоскливый, непостижимый; он заставляет нас повыше натягивать одеяло и крепче
прижиматься к теплому, обворожительному зверьку, зовущемуся Эвелиной или
Хильдой. В эти ночи, полные ноября и криков паровоза, девушка от
сладострастия и горя становится зверьком, сонливым, трепещущим, ненасытным,
паровозно-ноябрьским зверьком, ибо безумны, ах, безумны ночи в ноябре.
Это крики мартовского утра, истошные крики паровозов на реке, это
ночные ноябрьские крики паровозов над посеребренными рельсами в посинелых от
страха лесах, но мы знаем, мы знаем еще вскрики кларнета по вечерам в
сентябре, они несутся из баров, пропахших водкой и духами; и знаем
апрельские крики котов, жуткие, сладострастные, знаем июльские вскрики
шестнадцатилетних девушек, которых запрокидывают над перилами первого
попавшегося моста, покуда слезы не выступят у них на глазах; мы знаем и
морозно-январские, дикие вскрики юношей, вскрики непризнанных гениев над
несостоявшимися драмами и неудавшимися стишками.
Этот всемирный кромешный крик, затуманенный ночью, подсиненный ночью,
чернильного цвета, звездный, кроваво-рассветный крик, мы знаем его, мы
помним его, сносим его снова и снова год за годом, день за днем, ночь за
ночью.
Но кукушка, кукушка в мае! Кто из нас в силах снести в майские душные
ночи, в майские полдни ее безумное, ленивое, возбужденное кукование? Кто из
нас может привыкнуть к маю с его кукушкой, найдется ли такая девушка, такой
мужчина? Год за годом, ночь за ночью сызнова сводит она с ума жадно дышащих
девушек, одурманенных мужчин, эта кукушка, кукушка в мае, эта майская
кукушка. Ведь и в мае кричат паровозы, и пароходы, и коты, и женщины, и
кларнеты - кричат тебе что-то когда ты один проходишь по улице под вечер, в
сумерках, а тут еще и кукушка обрушивается на тебя. Свистки на железной
дороге, гудки пароходов, кошачьи вопли, меканье кларнетов, всхлипывание
женщин -- но кукушка, кукушка кукует, как сердце в майской ночи, как живое,
бьющееся сердце, и, когда она неожиданно обрушится на тебя ночью, майской
ночью тебе не помогут уже ни пароходы, ни паровозы, ни кошачья возня, ни
женская, и кларнет не поможет. Кукушка сведет тебя с ума. Кукушка смеется
над тобой, когда ты спасаешься бегством. Куда? - хохочет кукушка. Куда ты -
в мае? И ты стоишь, ополоумевший от кукушки, со всеми своими всемирными
желаниями, один стоишь, не зная, куда бежать, тогда ты ненавидишь май,
ненавидишь за любовную тоску, за мировую скорбь, ненавидишь всем своим
одиночеством, ненавидишь эту кукушку в мае, эту кукушку, кукушку.
...И мы бежим, таща за собой свою кукушечью судьбу, и, ах, не сбросить
нам своего кукушечьего жребия, этого рока, нависшего над нами, бежим среди
росистой ночи. Кукушка, кукушка! Кукуй о своем одиночестве весне и маю,
кричи, кукушка, сестра моя, птица, отверженная, покинутая, я знаю, сестра
моя кукушка, все твое кукование -- это вопль о матери, оставившей тебя на
произвол майской ночи, тебя, чужую, подброшенную чужим; кричи, кукушка,
выкрикивай звездам свое сердце, кричи... Кричи, птица-сирота, посрами
поэтов! Не знают они твоей безумной вокабулы; их одиночество и тоска
становятся болтовней, и только когда молчат, совершают они свой великий
подвиг, птица-сирота; когда твой материнский крик гонит нас сквозь бессонные
майские ночи, тогда совершаем мы свой подвиг. В немыслимом одиночестве,
ледяном, мужественном, живем мы тогда, живем без безумных твоих вокабул,
сестра-птица, ибо последнего, самого последнего все равно словами не
скажешь.
Героически умолкшим поэтам надо пойти и поучиться, как шьют башмаки,
ловят рыбу, кроят крышу, потому что вся их суета -- болтовня, мучительная,
кровавая, отчаянная, в сравнении с майскими ночами, кукованием кукушек, в
сравнении с истинной вокабулой жизни. Ибо кто из нас, кто знает рифму к
предсмертному крику простреленного легкого, рифму к воплю казнимого, кто
знает метр и ритм изнасилования, кто знает метр для лая автоматов, вокабулу
для только что остановившегося глаза мертвой лошади; в котором больше не
отражается небо, не отражаются даже горящие деревни? В какой типографии
найдутся литеры для ржавой красноты товарных вагонов, красноты всемирного
пожара и другой, кровавой красноты, запекшейся на белой человеческой коже?
Идите по домам, поэты, идите в леса, ловите рыбу, валите деревья и
совершайте свой героический подвиг: молчите! Молчите о кукушечьем кукованье
своего одинокого сердца, ибо нет рифмы на это, нет для этого метра: ни
драма, ни ода, ни психологический роман не вместят кукованья кукушки, ни в
одном словаре, ни в одной типографии не найдется вокабул или литер для твоей
бессловесной ярости, для твоей боли, для твоей любовной тоски.
Ведь засыпаем же мы под треск рухнувших домов (ах, поэт, нет у тебя
вокабул для вздохов умирающих домов), засыпаем под уханье снарядов (в какой
типографии найдутся литеры для этого металлического крика?), мы спали под
