Вольфганг Борхерт.
Рассказы
Набрано по книге Вольфганг Борхерт "Избранное", М. Художественная
литература, 1977
Родился в Гамбурге 20 мая 1921 года. Отец его был школьным учителем,
мать публиковала рассказы в местной печати. Его семья считалась
неблагонадежной в фашистской Германии и сам он неоднократно преследовался
гестапо, несколько раз арестовывался, сидел в тюрьмах, ожидал смерти, воевал
на Восточном фронте, несколько раз был ранен, бежал из плена (от французов в
апреле 1945 года под Франкфуртом-на-Майне).
10 мая 1945 года он возвратился домой больной, изнуренный частыми
приступами лихорадки и ставшей к тому времени неизлечимой болезнью печени.
И несмотря ни на что, полон надежд и планов, особенно театральных, но
уже к концу 45-го года болезнь приковала его к постели.
В течение неполных двух лет Борхерт писал наперегонки со смертью. Писал
как одержимый, с фанатической страстью, превозмогая голод (жестокого
спутника первых послевоенных лет), холод нетопленных комнат, мучительную
болезнь.
20 ноября 1947 года он умер в базельском госпитале святой Клары 26 лет
от роду.
-==Останься, жираф==-
Перевод Н. Ман
Он стоял на воющем сквозняке пустынного ночного перрона под грязной и
безлунной стеклянной крышей вокзала. А по ночам пустынные вокзалы -- это
край света, вымерший, бессмысленный и пустой. Пустой, пустой, пустой. Но
если ты пойдешь дальше, ты пропал.
Тогда ты пропал. Ибо у тьмы страшный голос. От тьмы не спасешься, миг
-- и она тебя одолела. Она на тебя нападает, вооруженная воспоминанием об
убийстве, совершенном тобою. Или чаянием убийства, которое ты совершишь
завтра. И она растит крик в тебе: неслыханный рыбий крик, крик одинокого
зверя, загубленного собственным морем. Этот крик рвет на части твое лицо,
испещряет его промоинами, полными страха и опасности, так что другие
шарахаются от тебя. Так нем ужасный темный крик одинокого зверя в родимом
море. Он прибывает, как полная вода, рокочет, бушует, как прибой. Шипит
гибельно, как пена.
Он стоял на краю света. Дуговые фонари, холодные и белые, безжалостно
оголяли все кругом. Но за ними вырастала устрашающая тьма. Не было черноты
более черной, чем тьма вокруг белых фонарей по ночному пустынного перрона.
-- У тебя, кажется, сигареты есть, -- сказала девушка с губами, слишком
красными на бледном лице.
-- Да, -- отвечал он, -- найдутся.
-- Почему же ты не идешь со мною? -- прошептала она совсем близко.
-- А зачем? -- отвечал он.
-- Ты же не знаешь, какова я, -- крутилась она вокруг него.
-- Знаю, -- отвечал он, -- как все.
-- Ты жираф, долговязый, упрямый жираф! Ты ведь даже не знаешь, какой у
меня вид.
-- Голодный, -- сказал он, -- раздетый и размалеванный, как у всех.
-- Ты долговязый и глуповатый, слышишь, жираф, -- прохихикала она еще
ближе, -- и все-таки ты милый. И сигареты у тебя есть. Пойдем, мальчик, ночь
на дворе.
Тогда он взглянул на нее и рассмеялся.
-- Ладно, -- сказал он, -- ты получишь сигареты, а я тебя поцелую. Ну,
а если я дотронусь до твоего платья, что тогда?
-- Тогда я покраснею, -- сказала она, и ее ухмылка показалась ему
пошлой.
Товарный поезд загорланил на путях. И внезапно замолк. Скупой свет от
огонька последнего вагона медленно рассеялся впотьмах. Кряхтя, охая,
спотыкаясь -- мимо.
И он пошел с ней.
Потом были руки, лицо, губы. Но все лица истекают кровью, думал он,
кровь сочится изо рта, а все руки держат ручные гранаты. Но тут он
почувствовал запах косметики, и ее рука сжала его худую руку повыше локтя.
Раздался стон, упала стальная каска.
-- Ты умираешь, -- крикнул он.
-- Умирать? Это бы еще куда ни шло, -- вскрикнула она.
И снова надвинула на лоб каску. Ее темные волосы тускло блестели.
-- А, твои волосы, -- прошептал он.
-- Ты останешься? -- спросила она тихонько.
-- Да.
-- Надолго?
-- Да.
-- Навсегда?
-- Твои волосы пахнут, как влажные ветви, -- сказал он.
-- Навсегда? -- переспросила она.
И вдруг из дальней дали: близкий, огромный крик. Рыбий крик, крик
летучей мыши, крик навозного жука. Неслыханный животный крик паровоза. Уж не
зашатался ли поезд на рельсах от страха перед этим криком? Никогда не
слыханным, новым, желто-зеленым криком под побледневшими созвездиями. Звезды
не зашатались ли от этого крика?
Он распахнул окно, так что ночь холодными руками схватила его
обнаженную грудь, и сказал:
-- Мне надо идти.
-- Останься, жираф! -- ее рот мучительно-красно мерцал на бледном лице.
Но жираф уже шагал гулкими шагами по мостовой. А позади него
серо-лунная улица вновь замолкала, вновь замыкалась в свое каменное
одиночество. Окна были как мертвые, уже остекленелые, глаза пресмыкающихся.
Занавеси, словно отяжелевшие от сна, тайно трепещущие веки, тихонько
развевались. Покачивались белые, мягкие, тоскливо кивая ему в след.
Оконная створка мяукнула. На грудь ей повеяло холодом. Когда он
оглянулся, за стеклом виднелся слишком красный рот. Жираф, плакал он.
-==Мимо, мимо.==-
Перевод Н. Ман
Иногда он встречался с самим собой. Кривоплечий, неслышными шагами шел
себе навстречу, волосы у него были слишком длинные, закрывали одно ухо;
пожимая себе руку, не очень крепко, он говорил:
-- Здравствуй.
-- Здравствуй. Ты кто?
-- Ты.
-- Я?
-- Да.
Тогда он говорил сам себе:
-- Почему ты кричишь временами?
-- Это зверь.
-- Зверь?
-- Зверь -- голод.
Тогда он спрашивал себя:
-- почему ты так часто плачешь?
-- Это зверь! Зверь.
-- Зверь?
-- Зверь -- тоска по родине. Он плачет. Зверь -- голод кричит. А зверь
я -- он удирает.
-- Куда удирает?
-- В ничто. Нет прибежища в бегстве. Повсюду я встречаю себя. Большей
частью по ночам. Но приходится удирать все дальше. Зверь-любовь хватает
тебя, но зверь-страх лает под окном, за которым живет девушка и стоит ее
кровать. Потом хихикает дверная ручка, и ты удираешь. И опять гонишься за
собой. В брюхе у тебя зверь-голод, в сердце-зверь-тоска. И нет прибежища в
бегстве. Все время натыкаешься на себя. Всюду. От себя не убежишь.
Временами он встречался с собою. А потом опять удирал. Свистя проходил
мимо окон и кашлял мимо дверей. А временами чье-то сердце, чья-то рука
удерживала его на ночь. Или рубашка, соскользнувшая с плеча, с груди, с
девушки. Временами одна из них удерживала его на ночь. И тогда среди
поцелуев он забывал о другом, которым был сам, если девушка всей душой
льнула к нему. И смеялась. И страдала. Хорошо, когда рядом было такое
существо с длинными волосами в светлом белье. Или некогда светлом, да еще в
цветочках. А если у нее вдобавок была губная помада, совсем хорошо. Пестрое
что-то поблизости. И в темноте хорошо, если кто-то прильнет к тебе, тогда
темнота не так огромна. И тогда не так холодно в темноте. Губная помада
тогда рисует маленькую печурку на ее губах. Пышущую жаром. Как это хорошо в
темноте. А белья тогда совсем не видно. Как-никак возле тебя человек.
Он знал одну девушку, и летом кожа у нее была как плод шиповника.
Бронзовая. А в волосах у нее, это шло от цыган, было больше синевы, чем
черноты. И они были как лес: густые. На руках у нее, как перышки только что
вылупившегося цыпленка, росли светлые волоски, а голос был приятен, как
голос портовой девчонки. И при этом она ни о чем не знала. И звали ее Карин.
А другую звали Али, и ее белокурые волосы были светлы, как морской
песок. Смеясь, она морщила нос, и еще она кусалась. Но потом появился некий
человек, он был ее мужем.
А возле одной двери вечно стоял худой серый человечек, становившийся
все меньше и меньше, он говорил:
-- Отлично, мой мальчик.
Позднее он узнал: это был его отец.
А ту, с ногами, с беспокойными, как палочки барабана, звали Карола.
Ноги точно у лани, нервные. Ее глаза сводили с ума. А передние зубы были
немного раздвинуты. Эту он знал.
И старичок временами говорил по ночам:
-- Отлично, мой мальчик.
Одна, он бывал у нее, была широка в бедрах. От нее пахло молоком. Имя у
нее было хорошее, да только он его позабыл. Мимо! По утрам иногда удивленно
пели овсянки, но его мать была далеко, а серый худой старичок ничего не
говорил. Потому что никто не проходил мимо.
И ноги его, казалось, шагали сами по себе: мимо, мимо.
А утром овсянки уже знали: мимо, мимо.
И телеграфные провода жужжали: мимо, мимо. И старичок ничего больше не
говорил: мимо, мимо.
И девушки по вечерам прижимали руки к алчущей коже: мимо, мимо.
И ноги шагали сами по себе: мимо, мимо.
Когда-то у него был брат. И он дружил с ним. Но потом, жужжа, как злое
насекомое, по воздуху пролетел кусок металла и угодил в него. И кусок
металла, как дождевая капля, шлепнулся о человеческую кожу: и кровь как мак
расцвела на снегу. Небо было из ляпис-лазури, но на крик оно не отозвалось.
И последний крик, который он прокричал, был не родина. Не мать и не бог.
Последний крик был остер и горек, как укус: зря я пропал. Тихое проклятие и
опять: зря.
И этот крик замкнул его уста. Навек. Мимо.
А худой серый старичок, его отец, никогда больше не говорил: "Отлично,
мой мальчик." Никогда. Все прошло, мимо, мимо.
-==Город==-
Перевод Н. Ман
Запоздалый путник шел по рельсам. В свете луны они блестели, как
серебро. Но они очень холодные, думал путник, очень холодные. Слева, вдали,
сверкнул одинокий огонек, хутор. И собака там была, долаявшаяся до хрипоты.
Огонек и собака делали ночь ночью. А после путник опять остался один. Только
ветер с долгими заунывными вздохами проносился мимо его ушей. А рельсы были
испещрены пятнами: облака наплывали на луну.
Вот идет человек с фонарем. Фонарь, поднятый между двумя лицами,
качается.
Человек с фонарем спрашивает:
-- Куда, собственно, молодой человек?
А путник плечом указывает ему светлое пятно на горизонте.
-- Небо.
-- В Гамбург? -- спрашивает тот, с фонарем.
-- В Гамбург.
Потом камушки потихоньку зашуршали под их ногами. Стукались друг об
дружку. И проволока на фонаре болталась взад-вперед, взад-вперед. Перед ними
лежали рельсы в лунном свете. Рельсы серебром струились к светлоте. А
светлота на небе в ту ночь, светлота была Гамбург.
-- Не так уж там хорошо, -- сказал человек с фонарем, -- Не так уж
хорошо в городе. Светло, конечно, очень светло, но под светлыми фонарями
нет-нет, да и попадаются голодные люди. Ты это запомни, слышишь?
-- Гамбург, -- засмеялся путник, -- и все другое тогда уже безразлично.
Только туда, только туда ты и стремишься, если пришел оттуда. Только туда
тебя и тянет. И потом, -- это он сказал, как будто невесть что при этом
думал, -- Гамбург -- это жизнь! Только там жизнь!
Фонарь качался взад-вперед, взад-вперед. И ветер монотонно выл,
проносясь мимо ушей. Рельсы лежали, лунно блестящие и холодные.
Человек с мерно раскачивающимся фонарем сказал:
-- Жизнь! Бог мой, да что ж она такое? Вспоминать запахи, браться за
ручку двери. Проходить мимо людей ночью, чувствуя капли дождя на волосах.
Это уже много.
За их спинами, как огромный ребенок, взвыл паровоз тоской по родине. И
этот вой ночь сделала ночью. Затем товарный поезд простучал мимо них. Как
опасность громыхал он над затканным звездами небом. Они оба, мужественные,
не затаили дыхания перед ней. А красные крутящиеся колеса тарахтели,
тарабанили под красными, ржаво-красными вагонами. Стучали, стрекотали,
