пить.
Возле ручья на гнилой коряге сидел мужик. Ворот суровой рубахи был
разодран, но рубаха, и порты, и обужа облегали мужика складно и, видно,
были одеваны первый раз. На пальце его сверкал перстень.
<Что за человек?> - подумал гонец. Но Воря-река текла невдалеке, а
нож за голенищем наточен справно.
- Эй, брате, поднес бы испить! - сказал гонец.
- Не во что воды набрать. Напейся сам.
Гонец пораздумал и тяжело слез с седла. Разминая ноги, перекинул коню
через голову повод, чтоб и копя попоить. Они подошли к воде и рядом вошли
в реку, гонец повыше, конь ниже по течению.
Мужик, всклокоченный, волосатый, сурово и молча смотрел на них.
Почудилось ему: <А може, из тех? Меня ищут?>
Выждав, пока напьются, он спросил:
- Далеко ль путь?
- В Троицу.
- На богомолье?
Гонец обиделся: от самого князя скачет, письмо везет. Вот что значит
лесной человек - не смыслит другого человека. Надо бы сразу догадаться.
- Нет, от самого Дмитрия Ивановича, всея Руси.
<Вона что...> - смекнул мужик.
- Милостив, что ль, к тебе Дмитрий-то Иванович?
Гонцу почудилось, что мужик как бы насмехается над ним. Но вдомек ли
дорожному мужику над великокняжеским гонцом насмехаться!
- Щедр, велик, многомилостив, - ответил он.
- А что-то одежина твоя - не с княжеского ль плеча? - усмехнулся
мужик.
Верно, одежина у гонца незавидная, но оружие привозное, не малого
стоит. Да и не мужику в такие дела вникать.
- С княжеского али нет, твое дело стороннее! - прикрикнул на него
гонец.
Сомнения не оставалось: из тех.
- Знатно ответил. Ты уж не в боярах ли у князя служишь? - И подумал:
<Видно, не опознал. Я тогда шел опрятно. А может, и опознал, да таится?>
- Стороннее твое дело, говорю. Пень ты лесной, а мыслить тщишься!
- А ты, вижу, даже и не тщишься?
- Не книгочей, не чернец, а воин, воину ж розмыслы в голову кидаются,
головную хворь вынуждают.
- Эна как? Сам-то московский?
- Коренной.
- Поди, и дом у тебя там каменный?
- Он хоть и не каменный, а уж худей твоего навряд ли будет.
- А у меня ни нового, ни кленового, где сижу, там и служу. У тебя,
поди, и жена в Москве?
- А как же!
- Красавица?
Воин смолчал.
Мужик пододвинулся ближе.
- Поди, есть у тебя и малые детушки?
И не успел гонец вымолвить ответ, мужик сшиб его сильным ударом и
вскочил ему на грудь.
Рука гонца потянулась к голенищу за ножом, но колено мужика наступило
на руку пониже локтя.
Воин напрягся, силясь вывернуться из-под тяжкого тела, шуйцей пытался
сорвать с горла руки, но, прежде чем сорвал их, дыхание захватило и тьма
застлала лесную мглу.
Когда тело перестало содрогаться, Кирилл привстал. Все теперь
принадлежало ему: кинжал, нож, меч, конь, панцирь, шелом, за седлом -
топор. А еще утром он пробирался лесом, не предвидя пути, <не на пользу
себе думаша>.
Теперь он справлен, как воин. И коня гонцу дали отборного: <чтоб
добре поспешал>.
Кирилл отвел коня за деревья. Вернулся и потащил туда воина: в
стороне от пути можно спокойнее разобраться.
Много оказалось добра. Жалко, что еда была почата, но и осталось
достаточно. В ладонке на груди нашлось и письмо.
Когда три дня назад он вывернулся из-под воинского клинка и проскочил
под брюхом коня, сгоряча он думал лишь об одном: дальше, дальше, дальше!
Корневища подвертывались под ноги, сучья царапали лицо, хвоя встревала в
волосы. Путь к Троице ведом был ему, неведомо было лишь, как объявиться
там. Примут за беглого раба, спустят в монастырские погреба, доколе хозяин
не сыщется, а не сыщется - в монастырского раба обратят, это же горше
смерти. Голод морил его, и все не знал, куда двинуться. Сидел у родника,
запивал водой голод. И могло б всяко случиться. Но вот наехал на него
воин, и стал Кирилл воином.
Куда ж теперь? На Москву? Но ежели опознают? В Троице воину делать
нечего. Он лениво развернул письмо. Писал сам Дмитрий.
Как теперь ненавистен Кириллу Дмитрий! Вывел из Рузы, обласкал,
разгорячил на дело, а когда дело сделано, повел в темный лес... Остались
там и Алис, и Ефрем-повар, и каменщики - Панкратий, Авдей, Елизар и Ахмет
Букей, и черемис Лазарь, и булгарин Хузан. Одного Кирилла вынес бог,
одного Кирилла осенила допрежь того мысль, что нечистое о них задумано. И
подтвердились его опасения, когда Дмитрий, проходя мимо на кладке
Тайницкой башни, сказал Боброку: <Вижу, помнишь наш уговор о немоте
каменщиковой>. И как тогда опасливо и поспешно оглянулся на него Боброк.
<Крепко задумано!> - догадался тогда Кирилл и задумался, как из этого
выйти. Спрыгнуть с Кремлевских стен - значит убиться до смерти. Пробиться
сквозь сторожей надежды не было.
<Сбегу, когда выведут! - думал. - Сманю Алиса!> Но не внял словам его
Алис и за это лежит нынче в ельнике, где нашел Кирилл свежий бугорок
земли,- видно, рыли мечами: землю накидали не пластами, а комьями. А в
помятой траве, оброненный кем-то, сверкнул золоченый перстень. Перстень не
здешний. Византийский али угорский. Вставлен в него камень опал, волчий
глаз.
Кирилл читал письмо ненавистного Дмитрия:
<Отче Сергие!
Близится час испытания.
Татары вступили в землю Русскую.
Встретим их не по-прежнему. О чем бога молили и ночами на совете у
святителя Алексея замышляли, близится. Оружие запасено. Люди обучены.
Сшибемся во имя божие. И да будет воля его.
Чаю слышать тебя. Прошу твоей молитвы. Благослови, отче!>
И ниже, видно по размышлении, скорописью подписано:
<Ведь Русь оборонять встали! Не прежние походы, когда усобицами меч
потупляли, отче!>
<Не Дмитрию - сие Москве надобно!> - подумал Кирилл.
Он пошел к коню, вынул из седельного мешка снедь, поел. Стало на душе
спокойнее. Принялся облачаться. Кое-что оказалось не по росту - узковато
чуть. Но и то добро: стал стройнее, моложе. Вооружение словно стряхнуло с
него сонь, одурь - шаг окреп, даже взгляд изменился; волосы мешали, и он,
сколь мог, подсунул их под шелом.
Остатное скрыл подальше в кустах. Мясо в зубах навязло, и, колупая
его оттуда, он перешагнул через распластанного гонца. Осмотрелся,
прислушался: мирно посвистывали птицы, встрепенувшиеся после полуденного
покоя.
Он отволок тело в овраг. Похрустывая сухими ветками, оно укатилось
глубоко вниз.
Седьмая глава
СЕРГИЙ
На пригорке в поредевшем лесу засветлели строения монастыря,
обнесенные бревенчатой стеной. Глухо и протяжно доносилось, словно
издалека, церковное пение. Пели вечерню.
Кирилл спешился у ворот и прислушался.
<Скоро кончат>.
Тягучий напев молитв слоился в воздухе, как ладанный дым. Так пели в
этот час и в Царьграде, и в Орде у православного епископа Сарайского, и
далеко на Севере, в Новгородских пятинах. Этот напев, уже слегка
поиначенный на лад русских песен, родился далеко на востоке - может быть,
в языческих Афинах, может, в Александрии, может, даже от египетских
пирамид донесли его в этот болотный лес, - менялись слова, умирали народы,
а лад гимнов тянулся сквозь века. Не молиться хотелось теперь Кириллу, а
сесть в дорожную пыль, закрыть глаза и слушать эти напевы детства.
Но воин поборол в нем сладость воспоминаний. Он ударил в кольцо
ворот.
В глазок его осмотрели. Кирилл сказал:
- Во имя отца и сына и святого духа...
- Аминь! -ответили ему из-за ворот и приоткрыли въезд. Сняв шелом, он
ввел коня под ворота.
Во дворе было безлюдно.
Золотоперый петух, выкатив грудь, шел поперек лужайки.
- От князя к игумену,- сказал Кирилл привратнику.
- Он у вечерни. Пообожди малость, кмете '.
[' К м е т - воин.]
Привязав коня у прясл, Кирилл вернулся к воротам и сел на скамью.
Одинокий колокол под дощатой крышей звонницы ударил и повторил удар, и еще
раз ударил.
Привратник сел на другом конце скамьи:
- Приустал, сыне?
- Благодарение богу, отче, - не чрезмерно.
- Не страшно ли ныне лесом?
Кирилл подумал: <Небось у каждого это выспрашивает, а самому все одно
- уходить отседа некуда>.
И спросил, показывая на петуха;
- А курам у вас жить дозволено?
- А от кого ж нам к пасхе яйца сбирать?
- Соблазна чернецы от того не имут ли?
- Блуд в сердце сокрыт, а не в зрении, сыне.
- Оно бы и так, но через зрение блуд вползает в сердце.
Вечерня окончилась, и братия пошла из храма. Тесная и уже
покосившаяся церковка, срубленная из вековых сосен, была подобна улью,
откуда пчелы выбирались за взятком. Подошедший келарь, взяв от Кирилла
письмо, велел чернецу вести гонца трапезовать.
Длинные столы тянулись под низкими потолками. В трапезной стоял
полумрак. Казалось, что видные сквозь раскрытую дверь деревья объяты белым
пламенем. Там еще сиял летний день, а здесь уже наступили сумерки. Крепко
пахло смолой, ладаном и медом. Темные, как засохшая кровь, образа стояли в
углу на полке. Кто-то украсил их цветами и вербами.
Чернецы пододвинули к гонцу ближе миску и принесли ложку, но
спрашивать ни о чем не решались.
Кирилл приглядывался к ним. Много наслышан он был о Сергиевой Троице.
Здесь впервые обобщили имущество всей братии. Вступая сюда в братство,
надлежало отдать все свое достояние в общий достаток монастыря. Многие
монастыри уже откликнулись на призыв Сергия отречься от прежних правил, а
было прежде в монастырях у каждого свой дом, свое хозяйство при доме.
Каждый, сообразуясь со своим достатком, строился внутри монастырских стен
и, умирая, отказывал все монастырю. Ныне же отказывали при вступлении в
обитель. Человеку, кинутому в житейскую пучину без пристанища, без
покрова; бродягам, странствующим из города в город; странникам, покинувшим
разоренные войнами очаги; старцам, не сохранившим возле себя чад на
прокормление; юношам, алчущим просвещенья, - всей окровавленной, пожженной
врагами Руси - такой монастырь открыт. Шли сюда из киевских древних
монастырей, из опустошенной Рязани, из Ольгердовой Литвы, из городов, из
сел. Братство разрасталось, и ближних сел поселенцы уже не однажды
восставали на Сергия, жалобясь князю, что вскоре захватит Троица под свою
длань скудный достаток их, с превеликим трудом раскорчеванные поля, палы,
пасеки и всю жизнь. Великий князь отмалчивался, одаривая обитель новыми
землями, угодьями, рыбными ловами и звериными промыслами. А новые земли
нуждались в новых руках. И не благодать, а топор и соху давала Троица
приходящим под ее покров. И, постригая пришельцев в монашество, Сергий
говорил:
- Трудись, сыне: господь милует прилежных, ради монастырского блага
усердствующих.
И смердам, пахавшим отошедшие к монастырю земли, монахи поясняли:
- Труд во имя монастыря яко молитва ко господу: в тую же небесную
чашу падает.
Бояре слали сюда церковную утварь, родовое оружие и драгоценные
украшения для икон, отписывали монастырю деревеньки на помин своих душ. В
немногие годы Троица встала со своей покачнувшейся церковушкой выше
древних, почитаемых монастырей.
Кирилл всматривался в чернецов, хлебая щи из квашеной капусты и
запивая густым квасом соленую снедь.
Заросшие волосом, черным и русым, дородные и хилые, юные и древние,
все они искоса поглядывали па него. Они видели в нем человека из другого
мира, - может, он имеет жену и детей и не голодает, живя на воле. Кирилл
сам был когда-то чернецом и умел читать их думы. Было время, и они в миру
скитались, грешили, терпели, мечтали, пока не отреклись от надежд, пока не
