- Ночи холодны становятся. У меня тут изнутри засов. Не сумлевайся,
гостюшко.
- Спаси Христос. Доглядь коня.
- Гляну,гляну.
В темноте Кирилл забрался на ложе и стал слушать. Хозяину не верь,
ему и стена - дверь. Он опять пощупал кинжал: <Эх, в лес бы да за ночь
выспаться!>
Когда хозяин вернулся в избу, Щапа и другого уже не было. На столе
лежали полушки за пристанище.
- Куды ж в эту темень их понесло? - удивился хозяин.
- Бог с ними! - довольно ответил рыжий.
- Ну, их дело, - согласился хозяин.
Хозяин пошел к печи.
- А купца я на зады в сарай отвел. Пущай на сене отсыпается.
Рыжий хитро подмигнул:
- Тебе виднее!
Успокоившись, старик спросил:
- Вы-то на полатях, что ль, ляжете?
- Да не. Нам скоро пора.
- Ну, как знаете! - и полез на печь.
Едва стало рассветать - а утро запаздывало из-за обложных туч, -
Кирилл услышал притаенные шаги. Несколько человек прошло мимо клети к
сараю.
Кирилл тихо сполз с закромов, принатужился, чтоб не скрипнуть,
отодвинул засов и вышел наружу.
Он воровато обошел сырые бревна стен, держась ближе к ним, слегка
шурша мокрой крапивой, и зашел к воротам двора. Попробовал затвор, но
ворота были заперты. Хотел подлезть снизу, но, видно, навоз со двора давно
не свозили: в подворотню не протиснешься.
<Не может быть, чтоб на двор лаза не было>.
И правда - одна из досок шаталась. Кирилл оттянул ее и пробрался во
двор. Его конь стоял поодаль, сонно шелестя сеном.
Кирилл погладил его и заглянул в кормушку - сена задали много и овса
засыпали. Он отошел в сторону и залег в сене. Когда зарывался в него,
хозяин вышел во двор из избы и крикнул:
- Н-но! Не балуй!
<Сторожко спит!> - подумал Кирилл о старике.
Едва хозяин ушел в избу, чья-то рука тронула ворота снаружи. Тихо
отодвинулась доска лаза. Кто-то постоял, свыкаясь с мраком двора. Вверху,
под крышей двора, завозились голуби. Кирилл скосил в ту сторону глаз и
увидел острую, как лезвие, щель в крыше - рассветало.
Человек от ворот прошел к Кириллову коню и потрепал по шее,
успокаивая. Потом схватил цепь и принялся отмыкать правой рукой, а левой
почесывал коню шею.
Кирилл мгновенно приподнялся. Человек, застыв, остановился. Это был
Щап.
- Ну-ка, не замай!
- Что ты! Что ты! Я - так.
Но Кирилл подступил ближе. Между Щапом и воротами стоял конь. Щап
вдруг пригнулся, нырнул под брюхо коня и кинулся к воротам.
<Ишь! - удивился Кирилл. - Истинно, как я, от смерти из-под конского
брюха вынырнул! - И усмехнулся, вспомнив пережитый день: - Два звания за
день испробовал! Как поступать дальше? Воином ходить несподручно> всякий
подумает: почему, мол, от воинства отбился? Купцом - тяжело, спать мешают.
И так, и этак мяса на костях не нарастишь. Надо в рясу, что ли, опять?
Самое мирное дело по нашим временам!>
Но тут же вспомнил, что невдалеке под мхом запрятан хороший запас.
Можно, значит, не спешить, оглядеться, а там видно будет.
Он снова закрепил цепь, вышел через лаз на утреннюю светлую улицу и
пошел в клеть.
Десятая глава
СЕРГИЙ
Осенняя тихая, длинная ночь прошла. В лесу едва занимался мокрый
рассвет. Сергий проснулся и приподнялся, прислонившись к стене. В соседней
келье глухо разговаривали. Ему показалось, что оттуда доходит женский
голос:
- Пора, пора. Светает.
Осторожно он спустил ноги на мягкий беленький половик. Вышел в сени,
постоял возле двери, за которой жил инок Александр. Сергию послышался
голос Александра, но глухо, невнятно, женский ответил тихо, но отчетливо,
с позевотой:
- Пора идти.
- Рано.
- Может, кто встретится. Нехорошо. А ты спал бы.
- Пора и мне.
- А я лежала, смотрела на тя, думала. Давно мы с тобой, а все не
пойму.
- Ты все о том?
- Сам помысли: тверд ты, когда других ведешь к богу, а сам... со
мной.
Сергий удивился: столько лет Александр служит ему келейником, а ни
разу не приходило на разум усомниться в Александровом целомудрии.
Александр за стеной говорил:
- Вера нужна. Вера нас собрала воедино. Вера горами движет. И если б
надо стало, чтоб ее удержать, я бы тя покинул!
- Покинул бы?
- Нонче Русь крепка верой. Вера как обод, как обруч.
- А сам обручен мне. Ты ж чернец. И греха не боишься?
Александр уже стоял у дверей, и она подошла к двери. Сергий не
отходил, слушая.
- Не боишься?
- Боюсь, что увидят, как ты пойдешь. Это грех будет, ибо сие есть
соблазн.
- А греха? Не боишься?
- Есть такой зверь - лев. Слыхивала о нем?
- Который в пустыне и мучеников и святых терзал?
- Он самый. Страсть - и есть лев. Каждому богом он дан. И каждому
чернецу тоже. Всяк бо есть человек. Дан и мне. Некоторые, в единой келье с
тем львом живя, морят его постом, молитвой; еженощно секут и угнетают. И
до времени зверь истомлен и пуглив. Но улучит миг слабости в хозяине
своем, яростно на хозяина кидается, и тогда нет спасения, ибо келья тесна,
а выход узок. Я же своего льва не томлю, а питаю, и он ласков, как кот, он
меня не сожрет, и я в келье моей покоен и без опасения предаюсь делам
веры.
- Притча!
- В ней истина. Ну, иди. Уже рассвело.
Сергий торопливо, прежде чем откроется Александрова дверь, вышел из
сеней во двор. Рассвет нежной росой ложился на кустарник. За деревьями, в
Симоновой обители, ударили в колокол. От Кремля, издалека, тоже был слышен
звон. Войска ушли из Москвы. Завтра вслед им уедет Дмитрий.
Сергий уходил, чуть сутулясь, спокойным, неспешным шагом, твердо
переставляя посох. Он шел не к Симонову, где останавливался, приезжая в
Москву, а прямо к Кремлю.
<Александр, Александр! Не чаял я, как близок, как упорен соблазн!>
Жизнь доверял Александру, брал с собой во многие странствия и пути!
Сергий шел, спокойно глядя встречным в лицо. И встречные не
выдерживали его прямого, непреклонного взгляда. Те, которые узнавали,
останавливались, кланяясь. Некоторые опускались на колени.
Шел и думал: крепок ли обруч веры вокруг подмосковных княжеств? Нет
ли трещин? Близится день битвы. Замирает сердце. Все ли готово? Дмитрий
уговаривал принять митрополичий сан. Стать над всею православной Русью.
Нет, в этой бедной одежде, в дорожной пыли, в славе подвижника и мудреца,
он сильнее всех князей и самого митрополита. Дмитрий не понимает, что эта
сила крепче кует обруч.
<Александр! Александр! Был воином, а ныне клонится к схиме; дам ему
схиму и меч. Схиму и меч! Пусть не искусом, а подвигом утвердит свой путь
к вере!>
Великокняжеский терем, позолоченный утренним светом, расписанный
усердной кистью, высился на зеленом холме. Воины сложили на груди руки, и
Сергий, переступая порог, благословил их.
У Дмитрия сидели ближние бояре, и они встали, когда Сергий вошел.
Встал и Дмитрий и подошел под благословение Сергия.
Сергий сел с краю, слушал, как говорил Тютчев. Слушая боярина, Сергий
разглядывал строгую, складную, опрятную его одежду.
- С западных стран есть двое ученых и мудрых человек - лях Горислав
Броневский и свей Рувальд. Эти обучать могут хорошо, твердо.
- А еще кто? - спросил Дмитрий.
- Про что он? - спросил Сергий у Боброка.
- Учителя Василью Дмитриевичу нарекают. Княжич в разум вошел, пора.
Словно и мысли не могло быть о том, что татары дорвутся сюда!
- А еще, - сказал Тютчев, - есть по древлему обычаю грецкие учителя.
Паисий - вельми книжен, с Афона. Ныне в Горицком монастыре на послухе у
старца Льва. Тож из Цареграда, от патриарха, есть грек Василий, твоему
сыну тезка, <Александрию> перевел, ныне житие митрополита Алексея пишет...
- Сына взрастит в страхе перед патриархом. Грецкому языку научится, а
по-русски мыслить сможет ли?
Боброк вдруг уловил мысль Дмитрия и посмотрел на Сергия, но и Сергий
понял и улыбнулся Боброку.
- Ну, а свей Рувальд в сенях дожидается. Он нам оружейные дела в
Свейской стране устрояет.
- Покличь свея. Взгляну.
Невысокий коренастый швед, уже седой, глядя серыми глазами из-под
строгих бровей, гордо вошел на зов великого князя.
Дмитрий, сидя по-хозяйски, чуть боком, на своей скамье, не ответил на
поклон шведа, только улыбнулся и спросил:
- Благополучно ли доехал, не обижен ли кем?
- Благодарю, великий государь, благополучно. Под Рузой в реке Москве
одна ладья с оружием затонула, но груз смогли достать, наша сталь воды не
боится.
- Добрая сталь?
- Отменная.
- А другой мы б и не взяли. В прошлом годе повез три ладьи кольчуг
назад. Так бы и на сей раз было.
- Очень тогда огорчил. Но я в Новгороде их сбыл: ливонские рыцари
перекупили.
- По Сеньке и шапка.
Дмитриево напоминанье явно рассердило шведа, хотя улыбка и не
сползала с его голых щек.
- Мы куем доброе оружье. У вас не умеют так.
- Научатся.
- А пока не умеют. Да и что здесь умеют?
- Ого! - Дмитрий насторожился.
- Какие ремесла знают? Народ сер, а наших мастеров смеют хулить...
Дмитрий встал и побагровел. Бояре заворочались на своих местах.
- Хулим! А вот помогло, привезли хороших мечей, добрых булатных
кольчуг. Сами поняли, надо ковать хорошо. А за нашу серость поклонитесь
нам в ноги, - ежели б мы не стояли впереди вас, оборотясь на восход, не
было б ни вас, ни ремесел ваших. Оттого-то вы и куете добрые мечи, что мы
не влагаем их в ножны!
Швед побледнел. Дмитрий спокойно сел на свое место.
- Тебя в наставники прочили моему сыну.
- Готов приложить свое усердие!
- Не потребуется. Дед мой Калита отца моего князя Ивана книжной
премудрости не обучал. И отец мой меня грецким наукам не учил тоже. И я
своих сыновей не стану учить ни грецким мудрецам, ни угорским, ни
болгарским книгам, ни ляцкому празднословью. Пусть русскую правду
разумеют. Пусть к народу поближе стоят. Так-то! Не то станут по сторонам
смотреть, а свое проглядят. Вон Рязанский Ольг вельми учен, всякие языки
разумеет, а своего русского понять не может. Время-то каково? Надо.
неплотнее друг к другу русским людям стать. А минет суровое сие время,
внуки научатся; разум при них останется, никто у них разума не отымет. А
нам знать одно надо - науку воинскую. Разум изощрять в битвах.
Швед возразил:
- Однако князья и короли западные, и угорские, и шведские, и немецкие
книгам вполне обучены и...
- А потому и обучены, что в наших руках - мечи, а не книги. И копья
наши к востоку повернуты! Ступай, свей. За оружье те заплатят. Ежели в
этом году еще наберешь на караван, привози - купим. Ежели худое наберешь,
назад повезешь. Иди!
Швед ушел.
Тютчев:
- Разреши, государь, сказать: к своим сынам я ляха Горислава
приставил. Нонче выгоню.
- Прежде сам о том размысли. Великому князю надобен воинский ум. А
Русь никогда книжной премудрости не гнушалась.
- То монастыри пусть мудрствуют. Нам не то надо. Ляха сгоню. Самому
приторен, да худей других быть опасался: скажут, серы, мол, Тютчевы.
Внуки, придет время, научатся, а сынам иное надо.
- Ты, мнится, сам-то из угорских бояр?
- Дед. А я - московский.
- Так ты ляха, ежели он негож, смени. А детей своих учи: это что ж,
смердами нам быть, что ль? Об том, что ты боярин, забывать не смей!
И отошел к Радонежскому.
- Что-то, отче Сергие, Тверской князь сызнова замышляет? Никак, ни
мечом, ни огнем, ни словом, не изгоню из него ропота.
- То сведаю. Его духовника кликну: наш, троицкий, при нем. Да и
