насыпать!
Воевода опрокинул стопку меда и решился сказать прямо:
- Надо бы мне, дорогой гостенек, оставить тебя на время малое, отлучиться
на посад по торговым делам.
- Ну, ежели так, то... - гость повел оком на хозяйку, - торговые дела
промашки не терпят. Они яко железо в горне: перегорит - плохо, и не
докалится - тож не ладно. Знаю, сам в Москве в суконном ряду лавчонку
держу.
- На обратный путь для твоих стрельцов я сготовил все, что потребно.
- Добро, добро!
Метель на какое-то время затихла. Ветер налетал лишь порывами. Ульяна
выбежала на крыльцо проводить мужа. Сани-кресла давно уже ждали. Воевода
тяжело сел на разостланный поверх сена ковер. Молчан на облучке взмахнул
кнутом. Ефимко Киса с плеткой за поясом едва успел вскочить сзади на
полозья.
Ульяна вернулась в дом, поеживаясь от стужи. Данила Дмитрич вскоре миновал
крепостные ворота и помчал к торгу.
Сугробы курились дымными вихорьками, будто по ним, взметая пыль хвостами,
бегали белые лисицы. Стало совсем светло, мороз пощипывал носы.
На городскую площадь прибывали подводы из ближних деревень - Калитинки,
Гужова, Ловзанги, Надпорожья, Залесья. Андомские гончары выгружали из
розвальней на утоптанный снег горшки, крынки, ладки, масляники,
цветочники. Подходили посадские хозяйки, смотрели товар, пробовали его на
звон. Толстая старуха в овчинной шубе, с головой, закутанной черным
полушалком, взяла на ладонь горшок, козенками постучала по его каленому
боку, прислушалась: дребезжит или нет?
Баба в шубе-пятишовке разложила на рядне прямо в санях глиняные игрушки.
Утушки, медвежата, коровушки - детишкам утеха. Возле бабы толпились
замурзанные, посиневшие от холода посадские ребятенки, просили подудеть в
утушки-свистульки. Товар у бабы шел не ходко: у покупателей в карманах -
ветер. Она поглядывала только, чтобы игрушки не растащили.
Но вот подошла купчиха Серебрина - тощая, длинная, в лисьей шубе до пят и
кашемировой цветастой шали. За руку она вела купеческого наследника лет
семи от роду. У наследника румяные щеки, нос пуговкой, глазенки
глуповатые, но живые. На нем белая шубка, расписные катанки и лисья, как у
стрелецкого сотника, шапка. Купчиха сказала:
- Выбирай, дитятко, что те по душе!
Мальчишка стал вертеть игрушки в руках, рассовывать их по карманам.
Торговка угодливо подсовывала ему то медвежонка, то пастушонка с рожком.
Набив карманы игрушками, наследник взялся за материнскую шубу, опасливо
косясь на посадских детей. Купчиха отсчитала торговке деньги и ушла,
бережно охраняя свое детище.
Старик-бондарь степенно похаживал вокруг ушатов, треногов, колодезных
черпал, схваченных железными обручами. По соседству с ним ловзангский
санный мастер немало места занял полозьями розвальней, расписными дугами с
кольцами для колокольчиков, а гужовец, подслеповатый старикашка с
поделками из еловой драни - коробами, бураками, полубурачьями расположился
на виду у всех, посередке базара. Но и его товар шел плохо. Покупатели все
больше тянулись к хлебному ряду, где торговали ячменем, овсом, толокном,
мукой, редькой, сушеной и пареной брюквой.
Людно было у рыбного ряда, где на прилавках грудами лежали мороженые
налимы да сиги, а в плетеных коробах - тихмангский сущик да лекшмозерские
ряпусы.
За всеми этими товарами расположились возы с говядиной, зайчатиной, битой
дичью, домашней птицей. Мухортые мужицкие лошаденки обындевели от хвоста и
до ушей.
Крестьянин из Гужова разрубал топором мерзлую коровью тушу. К нему
подошел посадский в тулупе. Он был навеселе. Громко крикнул:
- Своей ли смертью умерла животина? Из-за спины гужовца вывернулась бойкая
жонка в суконном полукафтанье:
- Чирей те на язык! Растелиться не могла коровушка. Прирезать пришлось!
- То-то и видно, что не могла. Синяя вся, как у дьячка Мигуева носина! -
отозвался посадский.
- Сам-то синий! Отойди, греховодник!
Посмеиваясь, посадский отошел.
В гостином ряду, в низеньких лавчонках с откинутыми, кованными полосовым
железом ставнями купчишки торговали мукой, сукнами, белеными холстами,
солью и постным маслом. В особом ларе ошевенские монахи продавали сальные
и восковые свечи, кипарисные афонские крестики, медные литые складни. К
ним подходили посадские жонки да монахини. Поверх теплых полушубков
черницы надели долгополые монашеские одежды и оттого были толсты и
неповоротливы.
А в соборе, что на берегу Онеги, шло богослужение. Там кончалась заутреня.
В сизой дымке тускловатого дня ярым огнем светились стрельчатые, забранные
решетками окна.
Воевода подкатил к рыночной площади под зычное гиканье Молчана: "Эге-ей!
Доро-гу!" Народ расступался, шарахался в стороны. Воевода молодцевато
выскочил из саней и пошел по рядам, орлино поглядывая на народ, расправляя
плечи под крытой сукном дорогой шубой. По пятам за ним следовал Ефимко
Киса, саженного роста мужик, угрюмый, бородатый, в лисьем треухе. Он
поглядывал по сторонам, поигрывал ременной плеткой, как бы высматривая,
кого бы вытянуть ею по спине. Нос у Кисы побелел, и он украдкой от воеводы
тер его шерстяной варежкой.
Воевода дал знак Молчану следовать за ним с санями, а потом для порядку
закричал на весь торг:
- Расселись, как курицы-паруньи! Сколь говорить вам, чтобы всяк знал свое
место! Гончары чтоб в одном месте, бондари - в другом, а убоину везли бы
подале, к гостиному двору, да рубили бы не на плахах, а на чурбаках!
- Да ить все едино, воевода, что тут - что там! - бойко заговорил щуплый
сизолицый мужичонка с парой деревянных грабель, купленных про запас, к
лету. - Только бы товару поболе!
- Было бы все едино, так ходил бы ты не в штанах, а в бабьем сарафане! -
сказал воевода.
Мужичонка прыснул в рукав и скрылся в толпе. Грабли поплыли над головами
людей с базара к кабаку.
Воевода пошел к саням с битыми зайцами. Хозяин успел незаметно прикрыть
товар рядном, но Данила Дмитрич бесцеремонно откинул рядно и стал бросать
в свои сани заячьи туши, выбирая покрупнее да помясистее. Хозяин,
переступив с ноги на ногу, не утерпел:
- Хватит, Данила Дмитрич! Оставь для торговлишки. Мне надоть деньжонок
выручить да обувки робенку справить. А жонке шаль кашемирову купить -
наказывала...
- Купишь! Добра у тя зайчатина. В другой раз привези, уважь воеводу! -
ответил Кобелев, направляясь к мясникам.
Подойдя к мужику с бычьей тушей на розвальнях, он показал, как отрубить
кусище побольше, пожирнее, с "сахарной" костью. Молчанко подхватил
отрубленное мясо, унес к саням. А Данила Дмитрич уж двинулся к возам с
битыми тетерками, рябчиками да курами.
Из-за возов показался пьяный Петруха Обросимов, тот, что сидел в съезжей
избе и получил тридцать ударов вполплети. На нем лапти с серыми суконными
онучами, овчинный, подпаленный с левого боку полушубок. Шапку Петруха
потерял, и длинные спутанные волосы его поседели от инея. Завидев воеводу,
Петруха завопил с притворным восторгом:
- И-и-их, боярин-воевода! Друг ты мой сердешнаи!
- Цыц, пьянчужка! Опять в съезжую захотел? То место, на котором сидишь, уж
не болит? Поправилось?
- Малость зажило! А съезжая у тя, бают?, занята! Сажать теперича некуды!
Ефимко Киса вышел из-за спины воеводы:
- Берегись! А то попотчую тя с правого плеча!
- Берегусь! Береженого бог бережет! - крикнул Петруха и убежал в сторону.
Там заприплясывал на снегу под хохот толпы, запел хрипло кабацкую песню:
Ах, береза, ты моя береза!..
Все мы пьяны, ты одна твереза...
Петруху дергали за рукава, допытывались:
- Кто в съезжей ноне сидит?
- Бают, ночью кого-то привезли?
- Из самой Москвы!
- Скажи, Петруха, ежели знаешь!
Петруха перестал скоморошничать. Он вроде бы протрезвел и, воровато
оглянувшись, зашептал:
- Бунтовщика привезли. Против царя шел! А кто по имени - не ведаю...
Петруха исчез в толпе.
Мужики сбились в кучу, зашептались.
Молчан старательно укрыл мешковиной воеводин припас и следом за хозяином
двинулся к гостиному ряду, к лавке купца Воробьева, с которым Даниле
Дмитричу предстояло решить одно коммерческое дело.
____________________________
* Баить - говорить.
Обиженные воеводой крестьяне роптали вслед:
- Тать денной...
- Объедало, опивало!
- Горло широко, брюхо прожорливо!
- Наел шею-то на наших хлебах!
Однако роптали так, чтобы воевода не услышал - боялись.
IV
Съезжий домишко занесло снегом чуть ли не до крыши. Метель скреблась в
слюдяное оконце, кидалась к углам, к стрехе, просилась в тепло.
Узник с головой укрылся рядном, что бросили ему стрельцы подмял под себя
всю солому, какая была. Его лихорадило, и он силился согреться своим
дыханием.
Стрельцы в караулке гоготали, беззлобно ругались, играя в козни. Стучали
кости-бабки, что-то тоненько позвякивало стеклянным звоном. Тайком от
разводящего десятника караульщики распивали полуштоф водки, закусывали
ржаным пирогом с рыбой. Аппетитно чавкали, поводя по-песьи по сторонам
бородами.
А вьюга выла тоскливо, безысходно и, словно замерзающий бродяга, теперь
уже ломилась в двери. Но нет ей ходу в тепло, и от лютой злобы она ярилась
на людей, все закидывая, залепляя снегом.
Временами ночь, сжалившись, набрасывала на узника мягкое темное покрывало
сна, и он забывался. И видел он ковыльное, иссушенное полуденным солнцем
Дикое поле.
Тусклое, похожее на расплавленное стекло знойное небо, марево, дрожащее у
окоема.
Слышался топот копыт казачьих скакунов, от которого тяжко стонала земля.
Трепался на ветру атаманский бунчук, сверкали булатные сабли. Рты
всадников чернели в едином крике: "А-а-а!"
Налетели на татарскую конницу, сошлись в отчаянном бою. Падали головы с
плеч. Пронзительно и тревожно ржали кони с опустевшими седлами, отбегали
прочь от побоища. В месиве людей и лошадей хрястали сабельные удары,
слышались предсмертные вопли. Казачьи и крымские кони, осатанев, грызлись,
чуя непримиримую вражду своих седоков.
Иван Исаевич наотмашь ударил кривой и быстрой, как молния, саблей по
голому плечу татарина. У того бешмет разорван в клочья, смуглое тело
лоснится от пота. Татарин молча повалился с седла, и тут же кто-то со
страшной силой вырвал из седла и Болотникова. Шею его намертво схватил
татарский аркан. Крымец поскакал прочь, волоча за конем Ивана. Тот потерял
сознание. Очнулся лишь в татарском стане, в плену.
А где же побратимы казаки? Опять отступили перед тысячной татарской ратью,
усеяв Дикое поле трупами, умножив число вдов и сирот?
...Вонючий и душный трюм турецкой фелюги. Ивана продали в рабство в
Стамбул. Гребцом-колодником на галере богатого купца плавал он под палящим
солнцем из Стамбула в Трапезунд и Каир...
А после - военный корабль. Фелюги турок схватились в морском бою с
немецкими парусниками. Болотников попал в плен к немцам. Те увезли его в
Венецию. Оттуда удалось выбраться в Германию, а потом в Польшу.
Скитанья по Европе закалили бывшего холопа, познал он и военное дело, и
все превратности жизни. Стал думать.
Впереди - возвращение на Родину. А кем вернется? Прежним беглым холопом
князя? И что его там ждет? Нападут на след, схватят, закуют в кандалы. Жди
тогда княжеской "милости"!
Нет, уж если вернуться, то так, чтобы богач и властолюбец князь московский
Телятевский, бывший его хозяин и владыка, затрепетал от страха, услышав
имя Ивана.
Много беглых холопов на Руси скрывается по лесам да понизовым донским
станицам. Собрать вместе - сила. Да если еще черносошные пахари, да
посадские люди, да казаки? Пойдет с ними Иван гулять по боярским усадьбам
белой злой метелью, леденя жестокие княжеские душонки. Отплатит за все
сполна. Глядишь, одолеет рати Шуйского и даст народу хорошего царя,
своего, мужицкого, справедливого...
Он видел - Русь ждет. Она - как омет соломы: кинь клок зажженной пакли -
обернется таким пожаром, что не потушишь!
...Стучат костяшками сторожа, забавляясь, как дети малые. Чуть захмелели
от выпитого тайно зелена вина.
Забылся в тягостном, бредовом сне узник. Мнится ему, что в небе над ним
