заговорить с караульщиками:
- Спасибо, брат!
- Леший тебе брат! - глухо донеслось из караулки.
- Не ведаю, куда пеня привезли? Скажи, стрелец!
- Нам растабарывать с тобой не делено!
Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел
коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на
улицу, оглянулся, потряс руками решетку.
- Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! - из
караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по
обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он. Болотников.
Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо слушались,
подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как снимешь,
если ноги в железах?
"Решетка крепка. Стены - тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не сделаешь.
Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны... Головами небось отвечают
за меня", - думал он.
Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал память
- напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням.
В пути его почти не выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах
обогрели да накормили горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху
хлеба да баклажку с водой - и все...
По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут
куда-то на Север. Мороз становился все лютей. "То ли Вологда? То ли Устюг
Великий? - Неведомо..."
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит ли
Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке Муромцу?
Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских
болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью
четвертованными на Лобном месте?..
А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял
сознание, но лишнего не сказал.
В памяти вставало недавнее.
...Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него - железные прутья да
клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем
озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках,
почему царь решил испробовать узника лишь плетью?
А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было, чтобы
он имел силы не умереть в дороге.
- Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, - предупредил дьяк,
глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным
пером. - Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От
языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал
дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
- Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
Болотников подумал и ответил спокойно:
- Обещаний никаких не давал.
- Зачем тогда они к тебе пришли?
- То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
- Во лжи мало толку! - нахмурился дьяк. - Что сулил холопам в подметных
письмах?
- В тех письмах говорил народу правду.
- За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию - Мишке
Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
- С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил.
- Опять ложь! - крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью, ожег
спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на месте.
- Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды? Так?
- Неправда это.
- Правда! Нам ведомо!
- А ведомо, так что спрашиваешь? Дьяк взбеленился:
- Шкуру спущу!
- Тебе не привыкать то делать...
- Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
- То - ему ведомо, а мне - нет...
- Тебе неведомо? Так... Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя полезет
клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым
воинством?
Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине
плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
- Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй! Молчал узник. В пытошную
вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели их в ременные кольца дыбы,
ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то хрястнуло, заскрипело, как
колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с вывернутыми суставами.
Острая боль прорезала тело. На миг сознание помутилось, голова склонилась
на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в себя, замотал головой.
Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился, повеселел:
- Так-то толковать сподручней, - и подошел и как будто участливо заглянул
в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал.
Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел,
утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
- Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
- Сколь войска собрал перед походам на Москву?
- Боле, чем у царя, - поднял голову Иван Исаевич. - И войско доброе! Не
то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
- Ах, ты вот как! - задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника
по скуле. - Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками:
- Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по
стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
- А что думал с государем учинить?
- Про государя ничего не скажу. А для твоей з... изладил бы добрый кол,
вострой!
...Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму. Иван Исаевич
чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в
набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал неподвижно, потом
стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал
засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
- Кинуть ему, ай нет?
- Не ведено!
- То так. Не велено... Но смерзнет вор.
- Смерзнет. Кинь, пожалуй.
- Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
- Да уж так. Кидай!
Сквозь дрему Иван Исаевич слышал, как кто-то вошел и набросил на него
какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как
вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и надсадно,
и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И воеводская
чарка не помогла.
На рассвете воевода поспешил к съезжей - проверить, не случилось ли чего
ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
- И днем тут стоять?
- Стоять. Смена будет! - ответил Кобелев. Внутренняя охрана бодрствовала.
Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил безделку из
хлебного мякиша.
- Как вор? - спросил воевода, заглянув в оконце.
- Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решетку шатал.
- Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться норовит...
- Будешь ли, нет ли ругать нас, - сказал стрелец, сидевший, у стола, - мы
ему попону кинули, не закоченел бы...
- Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет - ваши головы с плеч!
- Бдим, воевода!
- Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой.
Молчанко будет ему приносить. Разумеете?
- Разумеем!
III
Днем ворота старинной крепостцы отворяли настежь, чтобы стрелецкие жены,
дворовая челядь воеводы и прочие люди могли пойти на посад, на торг или в
Христорождественский собор на богослужение.
Крепости-острожку уже более ста лет. Стены и башни изрядно подточены
временем. Башен семь - одна въездная, "воротняя", и шесть "затинных" с
бойницами и чугунными пушками. В лихие времена за стенами укрывались от
врагов посадские, купеческие да ремесленные люди и духовенство. Крепость
огрызалась пушечным да фузейным огнем, поливала незваных гостей кипящей
смолой со стен, стойко выдерживала осаду и прогоняла недругов лихими
вылазками.
Днем в башне дозорного не было. Стрелец-караульщик в овчинном тулупе и
лихо заломленной шапке стоял у открытых ворот. В руке - бердыш, за кушаком
- пистолет. Стрелец посматривал на проходящих и проезжающих и, приметив
подозрительных, загораживал дорогу.
Осторожно, будто слепая лошадь, по склону земляного вала через ров
спускалась узкая наезженная дорога в посад. Там, на базарной площади,
перед гостиным двором бывал торг, обыкновенно по понедельникам. Торги
назывались "сборами". В понедельник второй недели великого поста - первый
сбор, на следующей неделе - второй, и затем - третий. Летом самая людная и
бойкая ярмарка бывала в Иванов день.
За площадью, белокаменной громадой, высился собор. Неведомые зодчие
построили его при Иване Грозном. Богомольцы шли сюда замаливать грехи,
кланяться чудотворному образу казанской божьей матери.
Вокруг площади - бревенчатые дома с высокими окошками, резными наличниками
и подзорами. В домах побольше жили каргопольцы побогаче, а на задах в
беспорядке - курные избы посадских: скорняков - белковщиков, бондарей,
кузнецов, сапожников и катовалов.
Понедельник, как и предыдущие дни, был вьюжный, серый. Побывав в съезжей,
воевода направился домой.
Гость только что встал с постели и умывался на кухне из медного
рукомойника, подвешенного на витой цепочке. Рукомойник вертел луженым
носиком во все стороны.
Стряпуха Прасковья старалась накормить огромную жаркую печь с прожорливым
устьем, без конца совала туда на деревянной лопате сляпанные из теста
караваи. Пахло кислыми щами, обгорелым сосновым помелом и свежеиспеченным
хлебом.
На лавке, у тусклого оконца, Марфушка ощипывала большую жирную курицу,
кидая перья в решето на полу.
Петрищев кончил плескаться водой. Стоявшая рядом Ульяна подала ему
утиральник беленого полотна с вышивкой. Гибкая, будто без костей, спина
хозяйки согнулась в полупоклоне. Праздничный сарафан колом стоял на бедрах.
Сотник принял утиральник, глянул на Ульяну, улыбнулся:
- Благодарствую, хозяюшка. Добра водица с ледышками. Такой умываться шибко
приятно. А принимать утиральник из твоих рук - много приятней.
Увидев вошедшего мужа, Ульяна отступила от сотника и ответила степенно:
- Рады угодить тебе, гостенек. Пойдем-ко теперича к столу! Петрищев
похлопал Марфушку по плечу и сказал:
- Эх, младена! Тебя бы малехонько пощипать так-то!
Марфушка толкнула ногой решето под лавку, покраснела. Передник у нее
холстинный, с лентами по подолу, кофтенка с заплатками на локтях. Лицо
белое-белое, красивое, большеглазое. Матовая кожа словно бы светилась при
золотистом утреннем луче, пробившемся в окошко сквозь иней.
Сотник полюбовался девушкой и довольный своей шуткой пошел следом за
хозяевами в покои.
В обеденной палате был щедро накрыт стол. Братины с медом, пивом, квасом,
серебряный кувшин с редкостным белым португальским вином - дар купцов
воеводе, всевозможные закуски. Все расставлено на тканой с набойчатыми
рисунками скатерти.
- По столу видать - справно живешь, воевода! - одобрительно заметил сотник.
- Какое ноне житье! - ответил Данила Дмитрич, кося хитрыми глазами куда-то
в угол. - На кормлении пробавляемся скудно. Не прежние времена. Вот
государевы наместники - те жили куда против нас богаче!
- Ноне что-то бояре в наместники в ваши края боле не просятся, - сказал
Петрищев. - Или края эти зело оскудели?
- Оскудели, сотник! Ой, как оскудели. На торге, кроме тощей говядины да
ободранных зайчишек, почитай, ничего боле и нету. А по осени привозят мне
мужики тоже не больно приглядный харч. Ну, кушай, гостенек, что бог
послал! - воевода налил в кубки.
Обильно угощая сотника. Данила Дмитрич нетерпеливо поглядывал в окошко. На
улице вроде бы стало светлее, вьюжит меньше. Воеводе до зарезу надо было
съездить на посад по своим делам. Он сидел как на иголках, беспокойно
ерзая на стуле. Гость это заметил:
- Чегой-то ты, Дмитрич, все ерзаешь? Уже не положила ли голуба Ульяна тебе
горячих угольев, а? Ульяна всплеснула руками:
- Такого и в мыслях не держу, чтобы горячих угольев своему муженьку
