АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕСТУЖЕВ-МАРЛИНСКИЙ
Страшное гаданье
/Рассказ/
Посвящается Петру Степановичу Лутковскому
Давно уже строптивые умы
Отринули возможность духа тьмы;
Но к чудному всегда наклонным сердцем,
Друзья мои, кто не был духоверцем?
..Я был тогда влюблен, влюблен до безумия. О, как
обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую
улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей
в кругу красавиц, считали меня равнодушным и
хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко
проявляются именно потому, что они глубоки; но если б они
могли заглянуть в мою душу и, увидя, понять ее, они бы
ужаснулись! Все, о чем так любят болтать поэты, чем так
легкомысленно играют женщины, в чем так стараются
притворяться любовники, во мне кипело, как растопленная
медь, над которою и самые пары, не находя истока,
зажигались пламенем. Но мне всегда были смешны до жалости
приторные вздыхатели со своими пряничными сердцами: мне
были жалки до презрения записные волокиты со своим зимним
восторгом, своими заученными изъяснениями, и попасть в
число их для меня казалось страшнее всего на свете.
Нет, не таков был я; в любви моей бывало много
странного, чудесного, даже дикого; я мог быть непонятен,
но смешон никогда. Пылкая, могучая страсть катится как
лава; она увлекает и жжет все встречное; разрушаясь сама,
разрушает в пепел препоны и хоть на миг, но превращает в
кипучий котел даже холодное море.
Так любил я... назовем ее хоть Полиною. Все, что
женщина может внушить, все, что мужчина может
почувствовать, было внушено и почувствовано. Она
принадлежала другому, но это лишь возвысило цену ее
взаимности, лишь более раздражило слепую страсть мою,
взлелеянную надеждой. Сердце мое должно было расторг-
нуться, если б я замкнул его молчанием: я опрокинул его,
как переполненный сосуд, перед любимою женщиною; я
говорил пламенем, и моя речь нашла отзыв в ее сердце. До
сих пор, когда я вспомню об уверении, что я любим, каждая
жилка во мне трепещет, как струна, и если наслаждения
земного блаженства могут быть выражены звуками, то,
конечно, звуками подобными! Когда я прильнул в первый раз
своими устами к руке ее, душа моя исчезла в этом
прикосновении! Мне чудилось, будто я претворился в
молнию; так быстро, так воздушно, так пылко было чувство
это, если это можно назвать чувством.
Но коротко было мое блаженство: Полина была столько же
строга, как прелестна. Она любила меня, как никогда еще я
не был любим дотоле, как никогда не буду любим вперед:
нежно, страстно и безупречно... То, что было заветно мне,
для нее стоило более слез, чем мне самому страданий. Она
так доверчиво предалась защите моего великодушия, так
благородно умоляла спасти самое себя от укора, что
бесчестно было бы изменить доверию.
Милый! мы далеки от порока, говорила она, но всегда
ли далеки от слабости? Кто пытает часто силу, тот готовит
себе падение; нам должно как можно реже видеться!
Скрепя сердце, я дал слово избегать всяких встреч с
нею.
И вот протекло уже три недели, как я не видал Полины.
Надобно вам сказать, что я служил еще в Северском
конноегерском полку, и мы стояли тогда в Орловской
губернии... позвольте умолчать об уезде. Эскадрон мой
расположен был квартирами вблизи поместьев мужа Полины.
О самых Святках полк наш получил приказание выступить в
Тульскую губернию, и я имел довольно твердости духа уйти
не простись. Признаюсь, что боязнь изменить тайне в
присутствии других более, чем скромность, удержала меня.
Чтоб заслужить ее уважение, надобно было отказаться от
любви, и я выдержал опыт. Напрасно приглашали меня
окрестные помещики на прощальные праздники; напрасно
товарищи, у которых тоже, едва ль не у каждого, была
сердечная связь, уговаривали возвратиться с перехода на
бал, я стоял крепко.
Накануне Нового года мы совершили третий переход и
расположились на дневку. Один-одинехонек, в курной хате,
лежал я на походной постеле своей, с черной ДУМОЙ на уме,
с тяжелой кручиной в сердце. Давно уже не улыбался я от
души, даже в кругу друзей: их беседа стала мне несносна,
их веселость возбуждала во мне желчь, их внимательность
досаду за безотвязность; стало быть, тем раздольнее было
мне хмуриться наедине, потому что все товарищи
разъехались по гостям; тем мрачнее было в душе моей: в
нее не могла запасть тогда ни одна блестка наружной
веселости, никакое случайное развлечение.
И вот прискакал ко мне ездовой от приятеля, с
приглашением на вечер к прежнему его хозяину, князю
Львинскому. Просят непременно: у них пир горой; красавиц
звезда на звезде, молодцов рой, и шампанского разливанное
море. В приписке, будто мимоходом, извещал он, что там
будет и Полина. Я вспыхнул... Ноги мои дрожали, сердце
кипело. Долго ходил я по хате, долго лежал, словно в
забытьи горячки; но быстрина крови не утихала, щеки
пылали багровым заревом, отблеском душевного пожара;
звучно билось ретивое в груди. Ехать или не ехать мне на
этот вечер? Еще однажды увидеть ее, дыхнуть одним с нею
воздухом, наслушаться ее голоса, молвить последнее
прости! Кто бы устоял против таких искушений? Я кинулся в
обшивни и поскакал назад, к селу князя Львинского. Было
два часа за полдень, когда я поехал с места. Проскакав
двадцать верст на своих, я взял потом со станции почтовую
тройку и еще промчался двадцать две версты благополучно.
С этой станции мне уже следовало своротить с большой
дороги. Статный молодец на лихих конях взялся меня
доставить в час за восемнадцать верст, в село княжое
Я сел, катай!
Уже было темно, когда мы выехали со двора, однако ж
улица кипела народом. Молодые парни, в бархатных шапках,
в синих кафтанах, расхаживали, взявшись за кушаки
товарищей; девки в заячьих шубах, крытых яркою китайкою,
ходили хороводами; везде слышались праздничные песни,
огни мелькали во всех окнах, и зажженные лучины пылали у
многих ворот. Молодец, извозчик мой, стоя в заголовке
саней, гордо покрикивал: пади! и, охорашиваясь,
кланялся тем, которые узнавали его, очень доволен, слыша
за собою: Вон наш Алеха катит! Куда, сокол, собрался? и
тому подобное. Выбравшись из толпы, он обернулся ко мне с
предуведомлением:
Ну, барин, держись! Заложил правую рукавицу под
левую мышку, повел обнаженной рукой над тройкою, гаркнул
и кони взвились как вихорь! Дух занялся у меня от
быстроты их поскока: они понесли нас.
Как верткий челнок на валах, кувыркались, валялись и
прыгали сани в обе стороны; извозчик мой, упершись в
валек ногою и мощно передергивая вожжами, долго боролся с
запальчивою силою застоявшихся коней; но удила только
подстрекали их ярость. Мотая головами, взбросив дымные
ноздри на ветер, неслись они вперед, взвивая метель над
санями. Подобные случаи столь обыкновенны для каждого из
нас, что я, схватясь за облучок, преспокойно лежал внутри
и, так сказать, любовался этой быстротой путешествия.
Никто из иностранцев не может постичь дикого наслаждения
мчаться на бешеной тройке, подобно мысли, и в вихре
полета вкушать новую негу самозабвения. Мечта уже
переносила меня на бал. Боже мой, как испугаю и обрадую я
Полину своим неожиданным появлением! Меня бранят, меня
ласкают; мировая заключена, и я уж несусь с нею в
танцах... И между тем свист воздуха казался мне музыкою,
а мелькающие изгороди, леса пестрыми толпами гостей в
бешеном вальсе... Крик извозчика, просящего помощи,
вызвал меня из очарования. Схватив две вожжи, я так
скрутил голову коренной, что, упершись вдруг, она едва не
выскочила из хомута. Топча и фыркая, остановились наконец
измученные бегуны, и когда опало облако инея и ветерок
разнес пар, клубящийся над конями:
Где мы? спросил я ямщика, между тем как он
перетягивал порванный чересседельник и оправлял сбрую.
Ямщик робко оглянулся кругом.
Дай Бог памяти, барин! отвечал он. Мы уж давно
своротили с большой дороги, чтобы упарить по сугробу
гнедышей, и я что-то не признаюсь к этой околице. Не ведь
это Прошкино Репище, не ведь Андронова Пережога?
Я не подвигался вперед ни на полвершка от его топо-
графических догадок; нетерпение приехать меня одолевало,
и я с досадою бил нога об ногу, между тем как мой парень
бегал отыскивать дорогу. Ну, что?
Плохо, барин! отвечал он. В добрый час молвить, в
худой помолчать, мы никак заехали к Черному озерку!
Тем лучше, братец! Коли есть примета, выехать не
долга песня; садись и дуй в хвост и в гриву!
Какое лучше, барин; эта примета заведет невесть
куда, возразил ямщик. Здесь мой дядя видел русалку:
слышь ты, сидит на суку, да и покачивается, а сама волосы
чешет, косица такая, что страсть; а собой такая смазливая
загляденье, да и только. И вся нагая, как моя ладонь.
Что ж, поцеловал ли он красавицу? спросил я.
Христос с тобой, барин, что ты это шутишь?
Подслушивает она, так даст поминку, что до новых веников
не забудешь. Дядя с перепугу не то чтобы зааминить или
зачурать ее, даже ахнуть не успел, как она, завидя его,
захохотала, ударила в ладоши, да и бульк в воду. С этого
сглазу, барин, он бродил целый день вокруг да около, и
когда воротился домой, едва языка допыталися: мычит по-
звериному, да и только! А кум Тимоша Кулак нонесь
повстречал тут оборотня; слышишь ты, скинулся он свиньей,
да то и знай мечется под ноги! Хорошо, что Тимоша и сам в
чертовщине силу знает: как поехал на ней чехардой, да
ухватил за уши, она и пошла его мыкать, а сама визжит
благим матом; до самых петухов таскала, и уж на рассвете
нашли его под съездом у Гаврюшки, у того, что дочь
красовита. Да то ли здесь чудится!.. Серега косой как
порасскажет...
Побереги свои побасенки до другого случая, возразил
я, мне, право, нет времени да нет и охоты пугаться!..
Если ты не хочешь, чтоб русалка защекотала тебя до смерти
или не хочешь ночевать с карасями под ледяным одеялом, то
ищи скорей дороги.
Мы брели целиком, в сугробах выше колена. На беду нашу
небо задернуто было пеленою, сквозь которую тихо сеялся
пушистый иней; не видя месяца, нельзя было узнать, где
восток и где запад. Обманчивый отблеск между перелесками
заманивал нас то вправо, то влево... Вот-вот, думаешь,
видна дорога... Доходишь это склон оврага или тень
какого-нибудь дерева! Одни птичьи и заячьи следы плелись
таинственными узлами по снегу. Уныло звучал на дуге
колокольчик, двоя каждый тяжелый шаг, кони ступали,
повесив головы; извозчик, бледный как полотно, бормотал
молитвы, приговаривая, что нас обошел леший, что нам
надобно выворотить шубы вверх шерстью и надеть наизнанку
все до креста. Я тонул в снегу и громко роптал на все и
на всех, выходя из себя с досады, а время утекало, и где
конец этому проклятому пути?! Надобно быть в подобном
положении, надобно быть влюбленну и спешить на бал, чтобы
вообразить весь гнев мой в то время... Это было бы очень
смешно, если б не было очень опасно.
Однако ж досада не вывела нас на старую дорогу и не
проторила новой; образ Полины, который танцевал передо
мною, и чувство ревности, что она вертится теперь с каким-
нибудь счастливцем, слушает его ласкательства, может
быть, отвечает на них, нисколько не помогали мне в
поисках. Одетый тяжелою медвежьею шубою, я не иначе мог
