1. ВЫШКИ В СТЕПИ
Когда, поеживаясь спросонья, мы вылезали из палаток, над степью
только занимался рассвет. В синей дымке вдали проступали контуры вышек и
паутина колючей проволоки, нереальные, неправдоподобные, будто
неоконченный набросок какого-то средневекового острога. Лишь отчетливо
слышный лай овчарок да крики команд выдавали, что за этим неправдоподобием
таится реальная жизнь, что это не декорация, не мираж. Там жили наши
землекопы.
Я был тогда студентом и работал в археологической экспедиции при
одной из великих строек коммунизма - на Волго-Доне. С вольной рабочей
силой было туго, и для экспедиции строительство уделило несколько сотен из
своих заключенных. Наша работа считалась не из самых тяжелых, и нам дали
женские отряды.
В шесть утра распахивались ворота лагеря и издалека слышался тенорок
кого-то из конвоиров:
- Па-па торкам! Па-па торкам!
Сначала я не мог понять, о каком папе речь и кого там "торкают".
Позже до меня дошло: конвой большей частью состоял из среднеазиатов, а они
говорили с сильным акцентом, и крик означал: "По пятеркам!" - заключенных
выпускали пятерками, чтобы легче было считать. Затем длиннющая колонна
направлялась к месту работ, сотни сапог взбивали пыль, а над степью
разносилась залихватская - с гиком и свистом - песня, вылетающая из сотен
женских глоток: "Гоп, стоп, Зоя!..."
Серая масса зэков растеклась по участкам, каждый студент практикант
(или студентка) получала примерно по десятку человек, конвой вставал
рядом, и начинался рабочий день. Солнце поднималось все выше и выше и
вскоре уже нещадно палило, в худых руках мелькали лопаты и кирки, густая
пыль застилала неглубокий котлован.
Постепенно мы знакомились ближе с нашими подопечными, узнавали про их
беды и вины, ужасались их исковерканным жизням. Но мы не могли примерить к
себе их судьбы, а в их речах, суждениях и поступках многое ставило нас в
тупик. Нам были непонятны их обиды, странны их радости. Казалось, эти
женщины подчиняются какой-то особой логике, а о чем-то важном упорно
молчат. "Вам этого не понять", - часто говорили они. Словом, это был
другой, чуждый нам мир, в который нам доступ был закрыт - и слава богу. Мы
довольствовались внешними знаниями этого мира - достаточным, чтобы
общаться и поддерживать рабочие отношения. О прочем старались не думать.
На ночь конвоиры уводили заключенных в лагерь, ворота закрывались, и
все снова начинало напоминать мертвую декорацию или средневековый острог.
С болезненным любопытством мы бродили вокруг, пытаясь углядеть что-то за
оградой, но конвоиры не допускали нас близко, и никогда никто из нас не
бывал внутри. Внутренность лагеря оставалась недоступной нашему взору, как
другая сторона луны.
На следующий год мы прибыли снова на то же место, и опять нас ждали
вышки, конвой и лай собак, опять серые ряды заключенных. Но одного из
студентов - синеглазого смешливого Сашки - уже не было с нами. Где-то в
таком же лагере он стоял в рядах заключенных: по пьянке он совершил
преступление. А кроме того не было среди нас и одного из научных
сотрудников. Этот никакого преступления не совершал, но прежде сидел по
подозрению в политической неблагонадежности, а теперь таких сажали снова -
для профилактики. Все это задевало каждого из нас: это были люди нашего
круга. Сашку мы жалели открыто, иные поругивали ("сам виноват"), а
исчезнувшем ученом вспоминали только шепотом. Или молча. Но тут мы впервые
задумались о вечных вопросах - о преступлении и наказании, случае и воле,
характере и судьбе, вине и исправлении. Потому что старались себе
представить, каким Сашка вернется много-много лет спустя из далекого
лагеря, который должен его покарать и исправить.
Через много лет ученый снова появился из небытия, постаревший,
какой-то облезлый и злой, а Сашка исчез навсегда. Наши пути более не
пересекались.
Прошло тридцать лет. За это время я проделал шестнадцать экспедиций,
пять последних в качестве начальника экспедиции, написал полтораста
научных статей и несколько книг. У начальников экспедиций в те времена
было так много обязанностей и так мало прав, деятельность их была скована
такой уймой бессмысленных запретов и предписаний, что им то и дело
приходилось встречаться с ревизорами и сотрудниками ОБХСС, и частенько
перед нами маячили следствие и суд, но меня судьба миновала. И вот когда я
уже перестал ездить в экспедиции и поверил, что меня минула чаша сия,
потому что за мной теперь грехов и быть не может, пришел мой черед. По
бокам встали молодые конвоиры, я оказался на жесткой скамье - сначала
перед разговорчивыми следователями, потом перед молчаливыми судьями, а в
промежутках все это время - в тюремной камере, перед понурыми
сокамерниками.
Не буду описывать, как я добивался оправдания, а не добившись и отбыв
срок полностью - реабилитации. Речь не о том. Когда прозвучал приговор и я
понял, что мне предстоит долгий путь, пройденный до меня многими, я
подумал, что в любых обстоятельствах надо оставаться верным своему
призванию - науке. В сущности мне предстоит семнадцатая экспедиция -
этнографическая. Вероятно, это будет самая трудная из моих экспедиций,
может быть, опасная для здоровья, но, пожалуй, и самая интересная.
Экспедиция в мир, совершенно чуждый, не освещенный в литературе (или
выборочно освещенный в неподцензуреных мемуарах), плохо изученный. И я
вскинул свою котомку на плечо, готовый наблюдать запоминать и осмысливать.
Из далекого прошлого возник полузабытый образ отгороженного
пространства с вышками по углам, виденного только снаружи Наплывом, как в
кино, он придвинулся ко мне, и я очутился в кадре.
Что там? То бишь, что тут - за двумя стенами с контрольной полосой
между ними, с единственным входом-выходом через шлюз? Машина входит в
шлюз, как судно на Волго-Доне: закрывают ворота сзади, тогда лишь
откроются ворота спереди. И - вот она, внутренность тайны, другая сторона
луны. Пугающая и все-таки притягательная.
2. ДРУГАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
Внутри лагерь разгорожен на зоны высоченными - в три человеческих
роста - решетками и поэтому напоминает цирковую арену при показе хищных
зверей (потом я понял, что это не зря и что здесь люди бывают опасные
звери). Зона, где сосредоточены производства (небольшие заводики),
столовая зона, несколько жилых зон - отдельно одна от другой во избежание
междоусобных драк, плац для построения, карантин - это для новоприбывших.
Огляделись. Какие-то серые фигуры, опасливо озираясь, бродят по
зонам, жмутся к стенкам. Перед нами деловито проходят другие фигуры, тоже
явно из заключенных, но поосанистее. И над всем веет какой-то готовностью
к тревоге, хотя видимых причин для нее нет. Какой-то напряженностью,
которая здесь разлита во всем и ощущается сразу. Некий глухой, затаенный
ужас - в согнутых позах, в осторожных движениях, в косых взглядах. Будто
незримый террор связывает всех. Между тем офицеры из администрации лагеря
выглядят добродушными людьми, разговаривают порой грубовато, но
доброжелательно.
Однако у меня за плечами был уже год пребывания в тюрьме. Еще там я
понял, что главная сила, которая противостоит здесь обыкновенному,
рядовому заключенному и господствует над ним, - не администрация, не
надзиратели, не конвой. Они в повседневном обиходе далеко и образую
внешнюю оболочку лагерной среды, такую же безличную и непробиваемую, как
камни стен, решетки и замки на дверях. Силой, давящей на личность
заключенного, повседневно и ежечасно, готовой сломать и изуродовать его,
является здесь другое - некий молчаливо признаваемый неписанный закон,
негласный кодекс поведения, дух уголовного мира. Его не оспаривают. От
него не уклоняются. Избежать его невозможно. Он не похож на правила
человеческого общежития, принятые снаружи.
Первое, что меня поразило в тюрьме, это кровавые исступленные драки в
прогулочных двориках. Не сами драки, а как они происходят. Дерутся молча,
дико, без меры и ограничений. Бывает, несколько бьют одного, все молча
стоят вокруг и смотрят. Это "разборка" - решение конфликтов, которые тебя
не касаются, ну и стой тихо.
Поражало, как все подчиняются дурацкой процедуре "прописки" -
изуверским обрядам при поступлении новичка в камеру. Он должен ответить на
каверзные вопросы, выдержать жестокие испытания. "Отвечай: кол в задницу
или вилку в глаз?" (выражения смягчаю). И по лицам старожилов
новоприбывший понимает, что ведь не шутят - выполнят, что выберешь. Стать
педерастом на усладу всей камере или лишиться глаза? Только опытный зэк
знает, что надо выбрать вилку: вилок в камере не бывает. "Летун или
ползун?" - кем ни признаешь себя, все может выйти боком. "Ползун" велят
носом протирать грязный пол, а согласившись, станет он общим слугой, даже
рабом. "Летун" придется с верхних нар падать с завязанными глазами на
разные угловатые предметы, расставленные по полу. Если новичок пришелся ко
двору, его подхватят, если не привлек расположения - предметы незаметно
уберут, если вовсе не понравился - расшибется в кровь, ребра поломает. А
что, сам согласился, сам падал. Придумок много. Хорошо еще, что так
встречают новичков не во всех камерах: попадаются ведь камеры, где еще не
завелись такие традиции, где просто нет бывалых уголовников. уж как
повезет.
А бывалые приговаривают: это еще цветочки, ягодки впереди. Вот
попробуем в лагерь... И встречи с лагерем ждут все (уж скорее бы!): одни
со страхом, другие - с покорностью, третьи, немногие - со злорадным
вожделением.
Лагерь охватывает человека исподволь, еще в тюрьме. Гангрена души.
Камеры в корпусе подследственных - еще со сравнительно либеральными
нормами, с дележом передач на всех, с равенством прав; камеры осужденных -
мрачнее и суровее, здесь уже произошло расслоение, обозначилось, кто есть
кто; этапные камеры (где ждут отправки по этапу) - еще суровее,
отрешеннее, здесь уже каждый держится за свою котомку и крепчают лагерные
права. Когда после многодневного путешествия в "столыпинских" вагонах
"черные вороны" доставляют контингент к шлюзу лагеря, люди уже
психологически готовы принять лагерные нормы жизни.
3. ЛЮТАЯ ЗОНА, ДОМ РОДИМЫЙ
Мне повезло: мой маршрут был коротким, лагерь находился поблизости от
Ленинграда. У каждого лагеря свое лицо, свое прозвище, под которым он
слывет в тюрьмах. У нашего очень миленькое: "лютая зона". Он был ненамного
хуже других, в чем-то даже лучше, поскольку город близок. Во всяком случае
прокламированная прозвищем лютость не означала каких - то зверств его
администрации. Как я потом убедился, первое впечатление было верным: в
администрации и охране здесь работали такие же люди, как и везде, - одни
грубее, другие культурнее, как и в любом советском учреждении. Попадались
пьяницы и проходимцы, но именно у офицеров (большинство с университетским
образованием) я встречал и подлинную человечность, а ведь сохранить
человеческие качества в здешних условиях нелегко.
Лагерь вообще не принадлежал к числу тех, которые предусматривали
особые строгости в содержании заключенных, положенные по наиболее суровым
приговорам. это не был лагерь усиленного или строго режима. Наш был
"общак" - лагерь общего режима. Но как раз такие лагеря имеют недобрую
славу среди заключенных. В лагеря более сурового режима попадают за особо
