1. ВЫШКИ В СТЕПИ
Когда, поеживаясь спросонья, мы вылезали из палаток, над степью
только занимался рассвет. В синей дымке вдали проступали контуры вышек и
паутина колючей проволоки, нереальные, неправдоподобные, будто
неоконченный набросок какого-то средневекового острога. Лишь отчетливо
слышный лай овчарок да крики команд выдавали, что за этим неправдоподобием
таится реальная жизнь, что это не декорация, не мираж. Там жили наши
землекопы.
Я был тогда студентом и работал в археологической экспедиции при
одной из великих строек коммунизма - на Волго-Доне. С вольной рабочей
силой было туго, и для экспедиции строительство уделило несколько сотен из
своих заключенных. Наша работа считалась не из самых тяжелых, и нам дали
женские отряды.
В шесть утра распахивались ворота лагеря и издалека слышался тенорок
кого-то из конвоиров:
- Па-па торкам! Па-па торкам!
Сначала я не мог понять, о каком папе речь и кого там "торкают".
Позже до меня дошло: конвой большей частью состоял из среднеазиатов, а они
говорили с сильным акцентом, и крик означал: "По пятеркам!" - заключенных
выпускали пятерками, чтобы легче было считать. Затем длиннющая колонна
направлялась к месту работ, сотни сапог взбивали пыль, а над степью
разносилась залихватская - с гиком и свистом - песня, вылетающая из сотен
женских глоток: "Гоп, стоп, Зоя!..."
Серая масса зэков растеклась по участкам, каждый студент практикант
(или студентка) получала примерно по десятку человек, конвой вставал
рядом, и начинался рабочий день. Солнце поднималось все выше и выше и
вскоре уже нещадно палило, в худых руках мелькали лопаты и кирки, густая
пыль застилала неглубокий котлован.
Постепенно мы знакомились ближе с нашими подопечными, узнавали про их
беды и вины, ужасались их исковерканным жизням. Но мы не могли примерить к
себе их судьбы, а в их речах, суждениях и поступках многое ставило нас в
тупик. Нам были непонятны их обиды, странны их радости. Казалось, эти
женщины подчиняются какой-то особой логике, а о чем-то важном упорно
молчат. "Вам этого не понять", - часто говорили они. Словом, это был
другой, чуждый нам мир, в который нам доступ был закрыт - и слава богу. Мы
довольствовались внешними знаниями этого мира - достаточным, чтобы
общаться и поддерживать рабочие отношения. О прочем старались не думать.
На ночь конвоиры уводили заключенных в лагерь, ворота закрывались, и
все снова начинало напоминать мертвую декорацию или средневековый острог.
С болезненным любопытством мы бродили вокруг, пытаясь углядеть что-то за
оградой, но конвоиры не допускали нас близко, и никогда никто из нас не
бывал внутри. Внутренность лагеря оставалась недоступной нашему взору, как
другая сторона луны.
На следующий год мы прибыли снова на то же место, и опять нас ждали
вышки, конвой и лай собак, опять серые ряды заключенных. Но одного из
студентов - синеглазого смешливого Сашки - уже не было с нами. Где-то в
таком же лагере он стоял в рядах заключенных: по пьянке он совершил
преступление. А кроме того не было среди нас и одного из научных
сотрудников. Этот никакого преступления не совершал, но прежде сидел по
подозрению в политической неблагонадежности, а теперь таких сажали снова -
для профилактики. Все это задевало каждого из нас: это были люди нашего
круга. Сашку мы жалели открыто, иные поругивали ("сам виноват"), а
исчезнувшем ученом вспоминали только шепотом. Или молча. Но тут мы впервые
задумались о вечных вопросах - о преступлении и наказании, случае и воле,
характере и судьбе, вине и исправлении. Потому что старались себе
представить, каким Сашка вернется много-много лет спустя из далекого
лагеря, который должен его покарать и исправить.
Через много лет ученый снова появился из небытия, постаревший,
какой-то облезлый и злой, а Сашка исчез навсегда. Наши пути более не
пересекались.
Прошло тридцать лет. За это время я проделал шестнадцать экспедиций,
пять последних в качестве начальника экспедиции, написал полтораста
научных статей и несколько книг. У начальников экспедиций в те времена
было так много обязанностей и так мало прав, деятельность их была скована
такой уймой бессмысленных запретов и предписаний, что им то и дело
приходилось встречаться с ревизорами и сотрудниками ОБХСС, и частенько
перед нами маячили следствие и суд, но меня судьба миновала. И вот когда я
уже перестал ездить в экспедиции и поверил, что меня минула чаша сия,
потому что за мной теперь грехов и быть не может, пришел мой черед. По
бокам встали молодые конвоиры, я оказался на жесткой скамье - сначала
перед разговорчивыми следователями, потом перед молчаливыми судьями, а в
промежутках все это время - в тюремной камере, перед понурыми
сокамерниками.
Не буду описывать, как я добивался оправдания, а не добившись и отбыв
срок полностью - реабилитации. Речь не о том. Когда прозвучал приговор и я
понял, что мне предстоит долгий путь, пройденный до меня многими, я
подумал, что в любых обстоятельствах надо оставаться верным своему
призванию - науке. В сущности мне предстоит семнадцатая экспедиция -
этнографическая. Вероятно, это будет самая трудная из моих экспедиций,
может быть, опасная для здоровья, но, пожалуй, и самая интересная.
Экспедиция в мир, совершенно чуждый, не освещенный в литературе (или
выборочно освещенный в неподцензуреных мемуарах), плохо изученный. И я
вскинул свою котомку на плечо, готовый наблюдать запоминать и осмысливать.
Из далекого прошлого возник полузабытый образ отгороженного
пространства с вышками по углам, виденного только снаружи Наплывом, как в
кино, он придвинулся ко мне, и я очутился в кадре.
Что там? То бишь, что тут - за двумя стенами с контрольной полосой
между ними, с единственным входом-выходом через шлюз? Машина входит в
шлюз, как судно на Волго-Доне: закрывают ворота сзади, тогда лишь
откроются ворота спереди. И - вот она, внутренность тайны, другая сторона
луны. Пугающая и все-таки притягательная.
2. ДРУГАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
Внутри лагерь разгорожен на зоны высоченными - в три человеческих
роста - решетками и поэтому напоминает цирковую арену при показе хищных
зверей (потом я понял, что это не зря и что здесь люди бывают опасные
звери). Зона, где сосредоточены производства (небольшие заводики),
столовая зона, несколько жилых зон - отдельно одна от другой во избежание
междоусобных драк, плац для построения, карантин - это для новоприбывших.
Огляделись. Какие-то серые фигуры, опасливо озираясь, бродят по
зонам, жмутся к стенкам. Перед нами деловито проходят другие фигуры, тоже
явно из заключенных, но поосанистее. И над всем веет какой-то готовностью
к тревоге, хотя видимых причин для нее нет. Какой-то напряженностью,
которая здесь разлита во всем и ощущается сразу. Некий глухой, затаенный
ужас - в согнутых позах, в осторожных движениях, в косых взглядах. Будто
незримый террор связывает всех. Между тем офицеры из администрации лагеря
выглядят добродушными людьми, разговаривают порой грубовато, но
доброжелательно.
Однако у меня за плечами был уже год пребывания в тюрьме. Еще там я
понял, что главная сила, которая противостоит здесь обыкновенному,
рядовому заключенному и господствует над ним, - не администрация, не
надзиратели, не конвой. Они в повседневном обиходе далеко и образую
внешнюю оболочку лагерной среды, такую же безличную и непробиваемую, как
камни стен, решетки и замки на дверях. Силой, давящей на личность
заключенного, повседневно и ежечасно, готовой сломать и изуродовать его,
является здесь другое - некий молчаливо признаваемый неписанный закон,
негласный кодекс поведения, дух уголовного мира. Его не оспаривают. От
него не уклоняются. Избежать его невозможно. Он не похож на правила
человеческого общежития, принятые снаружи.
Первое, что меня поразило в тюрьме, это кровавые исступленные драки в
прогулочных двориках. Не сами драки, а как они происходят. Дерутся молча,
дико, без меры и ограничений. Бывает, несколько бьют одного, все молча
стоят вокруг и смотрят. Это "разборка" - решение конфликтов, которые тебя
не касаются, ну и стой тихо.
Поражало, как все подчиняются дурацкой процедуре "прописки" -
изуверским обрядам при поступлении новичка в камеру. Он должен ответить на
каверзные вопросы, выдержать жестокие испытания. "Отвечай: кол в задницу
или вилку в глаз?" (выражения смягчаю). И по лицам старожилов
новоприбывший понимает, что ведь не шутят - выполнят, что выберешь. Стать
педерастом на усладу всей камере или лишиться глаза? Только опытный зэк
знает, что надо выбрать вилку: вилок в камере не бывает. "Летун или
ползун?" - кем ни признаешь себя, все может выйти боком. "Ползун" велят
носом протирать грязный пол, а согласившись, станет он общим слугой, даже
рабом. "Летун" придется с верхних нар падать с завязанными глазами на
разные угловатые предметы, расставленные по полу. Если новичок пришелся ко
двору, его подхватят, если не привлек расположения - предметы незаметно
уберут, если вовсе не понравился - расшибется в кровь, ребра поломает. А
что, сам согласился, сам падал. Придумок много. Хорошо еще, что так
встречают новичков не во всех камерах: попадаются ведь камеры, где еще не
завелись такие традиции, где просто нет бывалых уголовников. уж как
повезет.
А бывалые приговаривают: это еще цветочки, ягодки впереди. Вот
попробуем в лагерь... И встречи с лагерем ждут все (уж скорее бы!): одни
со страхом, другие - с покорностью, третьи, немногие - со злорадным
вожделением.
Лагерь охватывает человека исподволь, еще в тюрьме. Гангрена души.
Камеры в корпусе подследственных - еще со сравнительно либеральными
нормами, с дележом передач на всех, с равенством прав; камеры осужденных -
мрачнее и суровее, здесь уже произошло расслоение, обозначилось, кто есть
кто; этапные камеры (где ждут отправки по этапу) - еще суровее,
отрешеннее, здесь уже каждый держится за свою котомку и крепчают лагерные
права. Когда после многодневного путешествия в "столыпинских" вагонах
"черные вороны" доставляют контингент к шлюзу лагеря, люди уже
психологически готовы принять лагерные нормы жизни.
3. ЛЮТАЯ ЗОНА, ДОМ РОДИМЫЙ
Мне повезло: мой маршрут был коротким, лагерь находился поблизости от
Ленинграда. У каждого лагеря свое лицо, свое прозвище, под которым он
слывет в тюрьмах. У нашего очень миленькое: "лютая зона". Он был ненамного
хуже других, в чем-то даже лучше, поскольку город близок. Во всяком случае
прокламированная прозвищем лютость не означала каких - то зверств его
администрации. Как я потом убедился, первое впечатление было верным: в
администрации и охране здесь работали такие же люди, как и везде, - одни
грубее, другие культурнее, как и в любом советском учреждении. Попадались
пьяницы и проходимцы, но именно у офицеров (большинство с университетским
образованием) я встречал и подлинную человечность, а ведь сохранить
человеческие качества в здешних условиях нелегко.
Лагерь вообще не принадлежал к числу тех, которые предусматривали
особые строгости в содержании заключенных, положенные по наиболее суровым
приговорам. это не был лагерь усиленного или строго режима. Наш был
"общак" - лагерь общего режима. Но как раз такие лагеря имеют недобрую
славу среди заключенных. В лагеря более сурового режима попадают за особо
тяжкие и масштабные преступления. Там содержатся преступники крупного
калибра, люди серьезные, с размахом, они на мелочи не размениваются и
суеты в лагере не любят. Сидеть им долго, и они предпочитают спокойный
стиль поведения (хотя в любой момент готовы к побегу и бунту). Да и
строгости режима сковывают возможную неровность их нрава. В "общаке" таких
строгостей нет, режим вольнее, и для дурного нрава уголовников больше
возможностей реализации. А сидят здесь в основном уголовники не того
пошиба - хулиганы, воры, наркоманы, насильники. Почти все они - пьяницы.
Это люди низкого культурного уровня, истеричные и конфликтные. Сшибка
таких характеров непрестанно высекает нервные разряды, и в атмосфере
грозовая напряженность. Верх берут те, кто наиболее злобен и агрессивен, и
под внешним порядком устанавливается обстановка подспудного произвола -
"беспредела", как это звучит на жаргоне заключенных.
"Беспределом" наш лагерь действительно отличался, хотя в других
"общаках", по отзывам побывавших там, примерно тоже самое, может, лишь
самую малость помягче. Впрочем, у нас говорилось так: "Кому лютая зона, а
мне - дом родимый". Насчет дома, это, конечно, правда, но у всякой палки
две стороны. Одна - у тех, кто бьет.
Может быть, дело в том, что мой глаз был изощрен исследовательским
опытом в социальных науках, но с самого начала то, что выглядело снаружи
серой массой, расслоилось. Я увидел, что равенством тут и не пахнет. Все
заключенные очень четко и жестоко делятся на три касты: воры, мужики и
чушки.
"Вор" - это не обязательно тот, кто украл. По лагерной терминологии,
вор - это отпетый и удалой уголовник, аристократ преступного мира,
господин положения. По специализации он может быть грабителем, убийцей,
бандитом, а может и спекулянтом. Важно, чтобы он лично был опасен и
влиятелен. В лагере он если и ходит на работу, то не трудится за станком,
а либо руководит, либо надзирает, либо снисходительно делает вид, что
работает, а норма записывается за счет мужиков и чушков. Воры должны
следовать определенному кодексу воровской чести: не сотрудничать с
"ментами", не выдавать своих, платить долги, быть смелыми и тому подобное.
Но зато они обладают и целым рядом самочинных прав (например, отнимать
передачи у других). Воры образуют высшую касту.
"Мужики" - из преступников помельче. Название определяется тем, что
они в лагере "пашут". За себя и за воров. Нередко в свою смену и в
следующую за ней. У них много обязанностей и некоторые права - так, нельзя
отнимать у них пайку хлеба (это "положняк", то, что положено), остальное
можно. Это средняя каста.
"Чушок" - это раб. Чушки работают в свою смену и в следующую, а кроме
того, несут непрерывные наряды по зоне и обслуживают воров лично. У чушков
- никаких прав. с ними можно проделывать все, что угодно. А угодно многое.
Это низшая каста - каста неприкасаемых, париев. Сюда попадают грязные
(отсюда и название), больные кожными заболеваниями, слабые, смешные,
малодушные, психически недоразвитые, чересчур интеллигентные, должники,
нарушители воровских законов, осужденные по "неуважаемым" здесь статьям
(например, сексуальным) и те, кто страдает недержанием мочи.
Особую категорию чушков составляют "пидоры" - педерасты. С ними вор
или мужик не должен на виду даже разговаривать или находится рядом. Если
случайно окажется рядом, то - процедить сквозь зубы: "Дерни отсюда (то
есть поди прочь), пидор вонючий!" Вот и все что можно сказать пидору на
людях. Или врубить ему по зубам и демонстративно вымыть руку.
В пидоры попадают не только те, кто на воле имел склонность к
гомосексуализму (в самом лагере предосудительна только пассивная роль), но
и по самым разным поводам. Иногда просто достаточно иметь миловидную
внешность и слабый характер. Скажем, привели отряд в баню. Помылись (какое
там мытье: кран один на сто человек. шаек не хватает, душ не работает),
вышли в предбанник. Распоряжающийся вор обводит всех оценивающим взглядом.
Решает: "Ты, ты и ты остаешься на уборку", - и нехорошо усмехается.
Пареньки, на которых пал выбор, уходят назад в банное помещение. В
предбанник с гоготом вваливает гурьба знатных воров. Они раздеваются и,
сизо-голубые от сплошной наколки, поигрывая мускулами, проходят туда, где
только что исчезли наши ребята. Отряд уводят. Поздним вечером ребята
возвращаются заплаканные и кучкой забиваются в угол. К ним никто не
подходит. Участь их определена.
Но и миловидная внешность не обязательна. Об одном заключенном -
маленьком, невзрачном, отце семейства - дознались что он когда-то служил в
милиции, давно (иначе попал бы в специальный лагерь). А, мент! "Обули" его
(изнасиловали), и стал он пидором своей бригады. По приходе на работу в
цех его сразу отводили в цеховую уборную, и оттуда он уже не выходил весь
день. К нему туда шли непрерывной чередой, и запросы были весьма
разнообразны. За день получалось человек двадцать. В конце рабочего дня он
едва живой плелся за отрядом, марширующим из производственной зоны в
жилую.
Касты различаются по одежде и месту для сна. Воры ходят в ушитой по
фигуре и отглаженной форме черного цвета, похожей на эсэсовскую.
Предпринимаются всякие усилия, чтобы раздобрить черную краску и выкрасить
получерную со склада стандартную форму в черный цвет. Или выменивается на
продукты чью-то отслужившую форму - пусть верхнюю, но зато черную! Мужики
ходят в синей, реже в серой "робе", отутюженной, но не ушитой. Она висит
на мужике мешком и должна так висеть. Нечего ему модничать. Но он должен
быть чистым и часто стирать свою робу. Ну, а чушки - те в серой рвани, из
обносков. Утюга им не дают. Чушок тоже должен следить за собой, но при его
обязанностях (регулярно чистить постоянно засоряющиеся коллективные
уборные и прочее) это очень трудно, так что и спрос не велик. А вот пидоры
обязаны быть безукоризненно опрятными.
Спят воры на нижнем ярусе коек, мужики - на втором и третьем ярусах,
чушки и пидоры - в отдельных помещениях похуже, часто без окон - в
"обезьянниках". Даже мимо "обезьянника" проходишь - шибает в нос жуткая
вонь; это из-за тех, у кого недержание мочи.
Перед ворами все расступаются, они с гордо поднятой головой
разгуливают по центральной части двориков и помещений, обедают за
почетными местами - во главе стола, получают все первыми. Мужики скромно
ждут, когда дойдет до них черед, кучками собираются у стен, стараясь
поменьше попадаться ворам на глаза. Чушки стоят в конце стола, получают
все в последнюю очередь, часто довольствуясь объедками (вору и даже мужику
объедки подбирать негоже, "западло"). Чушка можно узнать по согнутой
фигуре, втянутой в плечи голове, забитому виду, запуганности, худобе,
синякам. Пидорам вообще не разрешается есть за общим столом и из общей
посуды - пусть едят в уголке по собачьи.
Администрация делает вид, что ничего не знает о делении на касты. На
деле знает, признает это деление и учитывает при своих назначениях
бригадиров, старшин и прочих. Иначе должности будут пустым звуком. Просто
невозможно себе представить, чтобы вор стоял навытяжку перед мужиком или -
еще того хуже - чушкой или чтобы чушок посмел хоть что-нибудь приказать
вору. Даже не смешно.
4. ДВОЕВЛАСТИЕ
Людей в лагере тьма тьмущая, и судьба каждого, по идее, зависит от
благоволения администрации. Сумел завоевать ее честной работой и примерным
поведением - приблизил освобождение. Администрацию составляют начальник
лагеря и его заместители, начальники отделов, офицеры - начальники
отрядов. В нашем лагере отрядов было двенадцать. Администрация может
поощрять заключенных премиями, разрешением добавочных передач и тому
подобное, а главное - представлять к сокращению срока. Нарушителя порядка
наказывают. От лишения передач и права переписки, может попасть во
внутрилагерную тюрьму - ПКТ, то есть помещение камерного типа (прежнее
название БУР - барак усиленного режима), а то и пойти снова под суд и
получить надбавку к сроку. Механизм действует продуманно и отлаженно.
Распоряжения начальников подлежат неукоснительному исполнению.
Исполнение обеспечивают солдаты внутренних войск (ВВ), которые не только
охраняют лагерь снаружи, но и проводят периодические обыски ("шмоны")
внутри, стоят на страже у дверей из зоны в зону, когда двери открыты. Они
же уводят нарушителей. Это сила, олицетворяющая здесь государственную
власть. За ней мощь государства. Сопротивляться ей бессмысленно и глупо.
Да прямо вроде никто и не сопротивляется.
Но все представители этой силы - от солдата до начальника лагеря -
проходят внутрь лагеря только безоружными. Чтобы не напали, не отняли не
овладели оружием. В каждом из 12 отрядов есть комнатка для начальника
отряда. Не всякий день он появляется в ней, а когда появляется, то хоть и
можно попасть к нему на прием, но пройдешь под сотнями глаз, и если он
узнает что-либо лишнее, то будет ясно от кого. Поэтому лишнего он и не
узнает.
Как положено каждому коллективу в нашей стране, отряды обладают и
самоуправлением (тоже, конечно, под контролем администрации): во главе
отряда стоят председатель совета отряда и старшина. Совет отряда помогает
начальнику решать вопросы перевоспитания, следить за чистотой,
организовывать культмассовые мероприятия ("Вечерний звон, вечерний звон,
как много дум наводит он..."). Старшина распоряжается повседневным бытом -
назначает дежурных, раздает наряды и тому подобное. Есть, как всем
известно, и бригадиры ("бугры"), которые распоряжаются на производстве, но
опекают своих рабочих и в быту. Все опять же продуманно до мелочей, все
поднадзорно и подконтрольно.
Но вся эта разветвленная сеть власти оказывается сугубо
поверхностной. Она действует только днем, точнее часть дня, и даже тогда
ее воздействие ограничено. А уж ночью подавно. Когда наступает темнота
офицеры с солдатами уходят, подымают голову те, кого "зона" воспринимает
как истинных властителей. Конечно, и днем их молчаливое присутствие
ощущается всеми. Все делается с оглядкой на них. Таким тайным властителем
является некто, избираемый ночью на "сходе" влиятельных воров. В старину
его называли "паханом", нынешнее название - "главвор" (терминология по
стилю уже советская или, точнее советизированная). Он избирается на весь
свой срок заключения в этом лагере. Его мрачная власть безусловна и почти
безгранична. Когда я просил одного бывшего художника сделать для меня
рисунок, он должен был обратиться за разрешением к главвору. Авторитет
главвора поддерживают "бойцы" из воров с наиболее низким лбом и наиболее
тяжелыми кулаками. Это его свита и боевая дружина, человек 7-8.
Хоть власть главвора и тайная, но начальник отряда знает, кто у него
главвор. Ведь старшина может управлять, только если назначен с согласия
главвора и подчиняется ему. Иногда старшиной просто становится главвор
(так было в нашем отряде). Обычно известен и будущий главвор, который
займет трон, когда уйдет сегодняшний. Но это не гарантировано - бывают
кровавые стычки воровских кланов за место главвора. На "сходе" всех
главворов лагеря один из них объявляется главвором "зоны" (всего лагеря).
Эта фигура почти недосягаема для простого смертного.
Но и главвор отряда стоит достаточно высоко в "теневой" лагерной
иерархии. Ниже его располагаются его подручные - "главшнырь" (так сказать,
завхоз), "угловые" (влиятельные персоны, спящие на нижних угловых койках),
старшина и "бугры", "бойцы", затем уже идут прочие "воры" и "подворики". И
все это верхняя каста!
Главвора никто не называет по "кликухе" (кличке), обращаются к нему
по имени-отчеству, разумеется, на "вы". Он обедает за отдельным столом, с
ним могут разделять трапезу только угловые, старшина и бугры. От всех
передач ему относят лучшую долю.
В условиях лагеря одному очень трудно продержаться. Каждый
заключенный вступает в своеобразный союз с 1-3 зэками своего же ранга,
своей касты - "кентами". Кенты - это как бы побратимы. Они поддерживают
друг друга участием и материально, составляя "семью". Главвор обычно не
имеет семьи: она ему не нужна, да и кто же бы ему равен? Зато он ведет
семейную жизнь в ином, более точном смысле. Почти у всех главворов, да и у
некоторых других крупных воров, есть "жены" - юноши, обслуживающие их
сексуально. Этих не уважают, но и не задевают. Они даже одеваются в
черное. Пидорам их (не говоря уж о самих главворах) не зовет никто.
Когда в большом помещении, где стоит телевизор, весь отряд собирается
смотреть передачу (подразумевается, воспитательную, например "Гражданин и
закон", "Человек и закон", а на деле - футбол или детектив), все
располагаются по рангу: впереди в кресле - главвор, вокруг у ног его -
бойцы, на двух скамьях за ними - знать: угловые, главшнырь, старшина,
бугры, затем несколькими рядами - воры, далее на койках навалом мужики, а
стоя у стен и выглядывая из дверей - чушки.
Создается впечатление, что в этой уголовной иерархии, как в
зеркальном отражении, в перевернутом виде, в искаженном свете, но все же
повторяется официальная иерархия административной части лагерного
общества. Как отклик: на силу - сила, на лестницу - лестница, на систему -
система. Карикатура - и какая обидная!
5. ШКОЛА ТЕРРОРА
Итак, две власти. Которую боятся больше? Ту, которая бьет сильнее.
Администрация ограничена в своих наказаниях правом и формальностями.
Выход за эти рамки возможен, но сопряжен с опасностью: самоубийство,
произвол наказуемы, могут подпортить карьеру. Главвор такими рамками не
стеснен. Никакие наказания, налагаемые администрацией (штраф, лишение
переписки и передач, ПКТ и тому подобное), не могут сравниться по силе с
наказаниями за проступки против воровской власти и воровского "закона".
Существует целая шкала наказаний. За мелкие нарушения воровского
порядка двое-трое "бойцов" по мановению главвора тут же на месте быстро и
точно избивают нарушителя. Молча. Слышны только возгласы: "Руки!"
(заслоняться руками нельзя). После экзекуции дня 2-3 придется
отлеживаться. Это первая мера наказания. Она обозначается простым и
нецензурным глаголом (скажем, "отъездить").
Наказания за более серьезные проступки производят ночью в
общественной уборной - "на дальняке". За проступки лишь немного более
тяжелые полагается "тубарь", "тубаретка": бьют табуреткой, стараясь
угодить по черепу, пока не разломается то или другое. Обычно ломается
табуретка: качество работы плохое, древесина подгнившая. Но и черепу
достается: сотрясение мозга, правда, вылечивается быстро - аномалии
психические могут остаться надолго.
Еще тяжелее, если решат "опустить почки": нарушителя держат за руки и
бьют ногами по пояснице, пока не начнет мочиться кровью. Следствие этого
наказания - пожизненная инвалидность. Могут счесть, что и этого
недостаточно, что нарушителя надо "заглушить" - набрасываются на него
скопом, валят на пол и топчут до потери сознания и человеческого облика,
оставив на полу нечто истерзанное и кровоточащее, с множественными
переломами, с пробитым черепом, с разрывами внутренних органов. Может и
умереть, конечно, но как цель это не стояло. Помер, "откинул копыта" -
значит, слабак, не выдержал. Если добиваются смерти, то приговор звучит не
"заглушить", а "замочить". Этот приговор в каждой зоне приводят в
исполнение по своему. Говорят, что где-то на Севере запихивают
приговоренного в тумбочку и выбрасывают с верхнего этажа. Не знаю, как они
могут это осуществить: ведь на окнах - решетки. У нас просто инсценировали
самоубийство: повесился. Сам. Утром придете, а он уже висит.
Но и это не самое тяжелое наказание - ведь тут смерть мгновенная, без
муки. В запасе у воров есть еще медленная смерть: начинают убивать
вечером, кончают утром. На моей памяти к такому наказанию прибегли только
один раз, и то, когда я уже покинул лагерь. Мне рассказывали те, кто вышел
на свободу позже. В лагерь прибыл "транспорт" наркотиков, пронес кто-то из
обслуживаемого персонала. Груз застукали и конфисковали, канал доставки
провалился. Кто-то выдал? "Запалить коня" (выдать канал доставки) это
считается тягчайшим преступлением против воровской морали: "пострадала вся
зона". Подозрение пало на белобрысого паренька, которому оставалось
несколько месяцев до выхода - уже было разрешено отращивать волосы. Я его
знал. Скорее всего подозрение ложное, но тут у воров все, как у людей:
надо найти козла отпущения. Парня приговорили. Не потребовалось ни
свидетелей, ни улик, ни прокурора, ни адвоката. Вечером к нему приступили
с ножами. Сначала пытались его кастрировать (судя по многочисленным
порезам внизу живота), но он отчаянно извивался и операция не удалась.
Потом просто кололи ножами, выпускали кровь, разливали понемногу. Потом
облили кипятком, но парень все еще жил. Потом бросили его в люк
канализации, но медицинская экспертиза установила, что там он умер не
сразу.
Палачей, исполнителе этого зверского убийства, выявили и отдали под
суд, их постигнет суровое возмездие, но, каким бы оно ни было, свой,
воровской, приговор они привели в исполнение. В назидание всему лагерю.
Еще в тюрьме я завоевал авторитет среди заключенных. Вероятно,
потому, что стойко переносил тяготы, в камере много занимался физкультурой
(несмотря на возраст), не терял чувство юмора, а главное - добился
пересуда, отмены первого приговора (второй был уже помягче), помогал и
другим добиваться пересмотра. Поэтому, несмотря на принадлежность к
интеллигенции и неподходящий профиль (не вор, не грабитель, не убийца и
так далее), я стал "угловым", то есть лицом высокого ранга,
неприкосновенным. Звали меня исключительно по имени и отчеству. За все
время в лагере меня никто ни разу не ударил и не обругал. Я пользовался
относительной свободой поведения.
Офицер, начальник нашего отряда, был недавним выпускником
философского факультета Университета и любил беседовать со мной о жизни и
науке. Но как - то он сказал: "Не надо на встречаться наедине. Прекратим
это. Каждое утро я прихожу с чувством тревоги: не случилось ли с вами
беды". От подозрения и наказания меня не могли обезопасить ни высокий
ранг, ни благоволение главвора, ни внимание начальства.
Я изложил стандартную шкалу физических наказаний. Но случается и
импровизация. Так, однажды проштрафился главпидор - старейшина этого цеха,
по прозвищу Горбалый. Он хотел отнять у новичка пайку хлеба, то есть
неотъемлемое. Положенное наказание боем не подходило: инвалид, не
выдержит, а терять его не хотелось (нужный человек). Главвор был в полной
растерянности и обратился за советом к свите. Кто-то сдуру предложил
(смягчаю): "Выделать его, и все дела!". Главвор на это: "Сказал тоже! Это
ему в кайф". И решено было задать главпидору публичную порку. Построили
весь отряд (около 200 человек), перед строем разложили горбуна, спустили с
него штаны и выпороли широким ремнем.
Есть наказания и не связанные с физическим насилием. Для воров
существует существует такое наказание, как перевод в низшую касту. Это
называется "опустить" человека. За поведение, несовместимое со статусом
вора (не платит долги и тому подобное), с него торжественно снимают черную
одежду и выдают ему синюю или серую рвань. Это расценивается как огромное
несчастье. "Отпустить" могут и без "суда". Как-то двое мужиков, доведенные
до отчаяния свирепым "беспределом" одного крутого вора, поймали его на
отшибе и... изнасиловали. Мужиков жестоко наказали ("заглушили"), но вор
ничем не мог отстоять свой опозоренный статус. Его "опустили" в чушки, и
он стал пидором. По ночам знатные воры подзывали бывшего товарища к своим
койкам, и он выполнял все, что требовалось. Был тихим, скромным и забитым.
Я его застал уже таким, и при мне его былое свирепство существовало только
в легенде.
Вообще же какие-то наказания производились почти каждую ночь, и стоны
истязаемых, доносившись с "дальняка", мешали спать остальным - и
воспитывали. Всех.
В дополнение, чтобы поддерживать обстановку террора, дружина "бойцов"
проводила раз - два в месяц мероприятие, называемое "замес". Среди ночи по
этому слову все "мужики" и "чушки" отряда обязаны вскочить с постелей и
бежать к двери. А там уже стоят "бойцы" с тяжелыми кулаками и ножками от
табуреток, готовые молотить всех подряд. Пробежав сквозь строй "бойцов" и
получив свою порцию ударов (тут можно закрываться руками), заключенные
отправляются в умывальню, смывают кровь и пожалуйста, досыпай спокойно.
Избиение производится ни за что, просто "для порядка, чтобы знали, кто мы,
а кто они". Это "профилактическое" мероприятие очень напоминает регулярные
избиения илотов (рабов) в древней Спарте.
Так чья же власть перевешивает в "зоне"? Кто больше может? Кто
истинный повелитель? Кто способен формировать нормы и установки? Кто тут
воспитывает?
6. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ
На официально языке огороженные колючей проволокой городки с вышками
по углам давно уже не называются на "лагерями", ни "зонами". Вместо тюрем
у нас следственные изоляторы, вместо лагерей - ИТК, исправительно -
трудовые колонии. В основе всей нашей пенитенциарной системы идея
исправления коллективным трудом. Эта идя сформулирована и внедрена в нашу
жизнь замечательными книгами А.С. Макаренко. Гуманизм ее в применении к
преступникам не надо доказывать: общество не только налагает кару на своих
оступившихся членов, но и заботится об их исправлении, очищении от
скверны, возвращении к честному труду в коллективе свободных людей.
Недаром начальники отрядов набираются из офицеров с гуманитарным высшим
образованием - философы, историки, педагоги, юристы.
Когда они принимали назначение и шли сюда работать, некоторые втайне
мечтали о стезе Макаренко - о массовом перевоспитании преступников, о
возвращении заблудших на истинный путь. Все это так красиво выглядело в
книгах и кинофильмах о перековке. Убеждение, воодушевление, прозрение,
трудовой энтузиазм, благодарственные письма от бывших питомцев, скупые
слезы на твердых небритых скулах... Реальность быстро остудила эти
идеальные представления. "Опускаются руки, - говорил мне один такой
идеалист. - Ничего не получается. Только выйдут на свободу, глядишь -
возврат, многие по нескольку раз. Исправленных ужасающе мало, да и
ненадежные они. Все говорим о доверии, доверии. Вот недавно подписали
одному досрочное, отличные были характеристики, а через неделю - взят за
убийство".
Мой опыт общения с зэками говорил о том же. В откровенной беседе лишь
некоторые делились намерениями начать новую жизнь "завязать" с уголовным
миром. Господствовало просто желание больше не попадаться - действовать
умнее, хитрее, ловчее, но в старом духе. Ссылались на то, что нынче не
проживешь по-людски, что все так думают. "Я что, я как все. Пахать дураков
нет. Зарплата - ха, это разве бабки? Смех один. На раз в кабак сходить". -
"Так ведь опять сюда загремишь". - "Зачем же! С умом надо". И умолкал. А
по ночам в разных углах под стакан чифира шли шепотом бесконечные
совещания "деловых" о том, как это - с умом. Обмен опытом. Замыслы. Планы.
Думал и я. О том, в чем ошибка, коренная ошибка. И пришел к выводу,
что ошибочна сама вера в магическую силу труда и в повсеместную
благотворность коллектива. И труд и коллектив были на всякой каторге, у
галерников. Каторжный труд нередко убивал, но никого не мог изменить.
Бандиты оставались бандитами (а декабристы - революционерами). Лагерь -
это пародия на педагогическую поэму.
Макаренко тут не причем. Его учение нельзя распространять на лагеря и
тюрьмы. У него был совсем другой коллектив: юношеский, не столь уж
подневольный (без охраны и ограды), набранные не из закоренелых
уголовников, а из безпризорников, не говоря уже о том, что во главе стоял
гениальный воспитатель. К тому же коллектив был разношерстный, неопытный,
без сложившихся традиций, и Макаренко, будучи гениальным воспитателем,
сумел передать ему энтузиазм всей страны, зажечь молодежь новыми идеями,
создать новую романтику, открыть увлекательную жизненную перспективу. В
исправительно - трудовой колонии - совершенно другая картина.
7. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПАРОДИЯ: ТРУД И КОЛЛЕКТИВ
Труд сам по себе никого и никогда не исправлял и не обогащал. Учит и
лечит труд сознательный, целенаправленный, товарищеский и, главное,
свободный. Труд, справедливо вознаграждаемый, связанный с положительными
эмоциями. От всего этого труд в ИТК далек. Это труд подневольный, тяжелый
и монотонный, никак не связанный с увлечениями работников или хотя бы с их
профессией. Условия работы скверные (они же не могут быть лучше, чем на
воле), вознаграждение мизерное (оно же не может быть выше, чем на воле).
Такая обстановка может внушить (и внушает) только отвращение и ненависть к
труду, в лучшем случае - равнодушие.
Единственное, что помогает администрации добиваться выполнения плана,
это главворы со своими подручными, ставшие по сути надсмотрщиками - в
обмен на право работать физически самим: кто же следит, чтобы мужики и
чушки выполняли нормы, кто наказывает их (по - своему) за отлынивание, кто
отправляет их, только что вернувшихся со смены, повторно на работу, на
следующую смену? За это наш лагерь кличут еще и "сучьей зоной": "воры
ссучились".
По - моему, администрация хорошо понимает, что это так. В штабе, куда
я был вызван по какому-то делу, я слышал, как начальник лагеря спрашивал
офицеров: "Когда же, черт возьми, мы научимся выполнять план без кулаков
главворов?!".
Власти издавна старались изыскать иные дополнительные стимулы. В
сталинские времена действовало правило: за ударный труд - сокращение
срока. Экономически это было действенно. Но при этом физическая сила
получала преимущество над совестью, и сильным бандитам втрое сокращали
срок. В наши дни стимулом считают соревнование - по образцу свободного
труда, только здесь оно носит название не "социалистического", а
"трудового". Отряды должны вызывать друг друга, принимают обязательства
(чуть было не сказал "соцобязательства"), подсчитываются итоги в процентах
по разным показателям, выделяются передовики и так далее. Эффективность
соревнования и на воле, как мы знаем, оставляет желать лучшего, чаще все
сводится к формалистической суете и показухе. А уж тут, за колючей
проволокой...
Меня интересовало, относятся ли наверху к этому спектаклю всерьез, и
я проделал небольшой эксперимент. В лагерь прибыла проверочная комиссия.
Три дня перед тем все мыли, скребли и красили. Комиссия объявила, что
хочет выслушать претензии и предложения и что прием будет идти с глазу на
глаз. Я вызвался и мимо побледневших офицеров прошел в заветную дверь.
Передо мной сидел старый и суровый полковник. "На что жалуетесь?" -
спросил он. Я сказал, что, по-моему, учет трудового соревнования в лагерях
организован нерационально, и предложил построить иначе. Полковник откинул
голову, и я испугался, что его хватит апоплексический удар. "И это все?" -
помолчав, спросил он. "Все", - сказал я. Внезапно на лице его отобразилась
смесь подозрения, презрения и отвращения. "А вас не подослало здешнее
начальство?" - спросил он, наклоняясь вперед. "Что вы! - заверил я. -
Легко проверить: я же весь день был со своим отрядом". - "Ступайте", -
отрезал он и даже не прибавил стандартного "мы разберемся".
Словом, ни для кого не секрет, что такое на деле трудовой энтузиазм в
лагере.
Воздействие же коллектива целиком зависит от того, какой это
коллектив, у кого он в руках. В ИТК с самого начала создается коллектив
преступников, воровской коллектив - со своим самоуправлением, абсолютно не
зависимый от администрации, со своей моралью, совершенно противоположной
всему, что снаружи, за колючей проволокой. Очень многие ценности, к
которым мы привыкли, здесь фигурируют с обратным знаком. То, что там -
зло, здесь - добро, и наоборот. Украсть, ограбить - почетно и умно; убить
- опасно и все же завидно: нужна отвага; работать - глупо и смешно;
интеллигент - бранное слово; напиться вдрызг - кайф, услада. Попасть на
лагерную Доску почета - ужасное несчастье, позор. Я видел, как бегали по
лагерю, скрываясь от фотографа, назначенные администрацией "передовики
производства".
Именно в этом коллективе заключенный проводит все время - весь день и
всю ночь, долгие годы. Воздействие администрации - спорадическое, слабое,
формальное, мало индивидуализированное, большей частью не доходящее до
реального заключенного. А коллектив всегда с ним. И какой коллектив!
Жестокий, безжалостный и сильный. Сильный своей сплоченностью, своей
круговой порукой и своеобразной гордостью. У этого коллектива есть свои
традиции, своя романтика и свои герои.
Жизнь в этом перевернутом мире регулируется неписаными, но строго
соблюдаемыми правилами. Часть из них бессмысленна, как древние табу. Здесь
это называется "западло" - чего делать нельзя, что недостойно уважающего
себя вора. Табуировано много действий и слов. Нельзя поднять с пола
уроненную ложку: она "зачушковалась", надо добывать новую. Нельзя говорить
"спасибо", надо - "благодарю". Табуирован красный цвет: это цвет
педерастии ("голубыми", как на воле, здесь "гомосеков" не зовут). Красные
трусики или майку носить позорно, выбрасываются красные мыльницы и зубные
щетки. И так далее. Пусть эти правила бессмысленны, но само знание их
возвышает опытного зэка в глазах товарищей и подчеркивает принадлежность к
коллективу, цементирует коллектив. Ту же роль играют и разнообразные
обряды, "прописка" или разжалование. Скажем, человек совершил недостойный
вора поступок, все это знают, но пока нарушителя не "опустили" по всей
форме (то есть совершили положенный обряд) и не "объявили" (то есть по
заведенной форме огласили совершенное), он пользуется всеми привилегиями
вора.
Столь же формализирована и знаковая система - одежда, распределение
мест (где кто сидит, стоит, спит). В числе таких знаков - татуировка,
"наколка". Она вовсе не ради украшения. В наколотых изображениях выражены
личные достоинства зэка: прохождение через тюрьмы и "зону", приговор
(срок), статья (состав преступления), пристрастия и девизы и тому
подобное. Изображение церкви - это отсиженный срок: число глав или
колоколов - по числу лет, которые зэк "отзвонил". Кот в сапогах -
воровство. Кинжал, пронзающий сердце, - "бакланка" (статья за
хулиганство). Джинн, вылетающий из бутылки, - статья за наркоманию.
Портрет Ленина и оскаленный тигр - "ненавижу советскую власть".
Четырехугольные звезды на плечах - "клянусь, не надену погон", звезды на
коленях - "не встану на колени перед ментами". И так далее. За щеголяние
"незаслуженной" наколкой полагается суровое наказание (принцип: отвечай за
"наколку"), так что не знавшие этого принципа случайные щеголи
предпочитают вырезать с мясом неположенные им изображения. Фиксация
социального статуса столь важна для уголовника, что оттесняет соображения
конспирации: ведь "наколка" заменяет паспорт. Но это тот паспорт, которым
уголовник дорожит и гордится.
Впрочем, как у нас бывают "отрицательные характеристики", так и в
лагере встречается позорящая "наколка", например петух на груди или
родинки над бровью, над губой (так помечаются разные виды пидоров). Их
нельзя вырезать или выжигать. Положено - носи.
Вот в какой коллектив мы, будто нарочно, окунаем с головой человека,
которого надо держать от такого коллектива как можно дальше. Вот какой
коллектив мы сами искусственно создаем - ведь на воле нет такого
конденсата уголовщины, такого громадного скопления ворья! Вот какому
коллективу противостоит администрация, появляющаяся в лагере на короткое
время, большинству заключенных недоступная, личных контактов с ним не
имеющая.
Свою систему ценностей воровской коллектив навязывает новичкам
посредством кнута и пряника. Изгнанные обществом, отвергнутые, презираемые
им уголовники находят здесь среду, в которой другая система ценностей и
другие оценки человеческих качеств. Здесь отверженные получают шанс
продвинуться наверх, не дожидаясь далекого освобождения. И они начинают
восхождение к трудным вершинам воровской иерархии. Они находят здесь то,
что потеряли там (или не имели надежды приобрести там) - престиж и
уважение. Оказывается, есть среда, где ценятся те качества, которых у них
в избытке, и не нужны те, которых у них нет.
Надо видеть, с каким достоинством и с какими надменными лицами
расхаживают здесь особы, принадлежащие к вершинам иерархии, с какой
гордостью напяливают новопроизведенные счастливцы свою эсэсовскую форму, -
надо видеть все это, чтобы понять, какой воспитательной силой обладает
этот коллектив! Уголовники здесь становятся закоренелыми преступниками,
изверги - изощренными извергами. Проявляется сила этого коллектива и по
отношению к слабым духом. Здесь из них выбивают последние остатки
человеческого достоинства, делают угодливыми и согласными на любую
подлость, готовыми перенести любое унижение ради мелких поблажек.
Своеобразная форма адаптации. Эти бесхребетные существа - тоже создания
этого коллектива, тоже проявление его силы.
А ведь мы постоянно воспроизводим и поддерживаем его существование
самой системой "исправительно-трудовых"!
8. ПЕРЕКОВКА, ПЕРЕСТРОЙКА, РЕВОЛЮЦИЯ
Перевернутый мир лагеря занимал меня поначалу, естественно, в сугубо
личном плане: как тут нормальному человеку уцелеть, выжить, не утратив
человеческого достоинства. Вроде бы для меня лично этот вопрос был решен
самим фактом моего возвышения. Но столь же естественно для меня как для
ученого было поставить вопрос в обобщенной форме. Не всякий может стать
"угловым". В конце концов в каждом бараке только четыре угла. Коль скоро
ранг обеспечивает меня лично "экстерриториальность", то я, надо полагать,
вижу и, придерживаюсь невмешательства, сохраню здоровье. Но если не
вмешиваться, то можно ли сохранить достоинство при виде всего, что
творится во круг?
От наблюдений и размышлений я перешел к более активному поведению.
Используя свою влиятельность, свой авторитет, стал помогать жертвам
"беспредела" - тем, кого "напрягали" (притесняли). Особенно старался
выручить людей, случайных в уголовном мире, молодых. Но их было так много!
Мои жалкие потуги терялись, тонули в беспредельном море "беспредела".
По-настоящему помочь можно было, только сломав этот порядок. Кого можно
было поднять против него?
С самими угнетенными - с чушками - разговаривать было и немыслимо
("западло" даже подходить к ним) и незачем (боятся, а то и выдадут ворам).
Иное дело - с мужиками. Да и среди воров было много недовольных,
обделенных, обиженных. Возможность для тайных бесед была: по строгому
правилу "зоны", если двое "базарят" (беседуют), третий не подходит, жди,
пока пригласят: мало ли о чем они сговариваются - может, о "деле", о
"заначках" и тому подобное. Не знать лишнего - полезнее для здоровья.
Осторожно, исподволь я заводил разговоры о зловредности кастовой системы,
о несправедливости воровского закона, о возможности сопротивления - если
сплотиться, организоваться... Люди слушали, глаза их разгорались, и кулаки
сжимались. Постепенно созревал план ниспровержения воровской власти. Было
понятно, что без боя воры не сдадут своих позиций. Надо было запасаться
союзниками и точить ножи.
В ходе подготовки, однако, я все четче осознавал, что вряд ли смогу
направить эту стихию в то русло, которое для нее намечал. Мне становилось
все яснее, что заговорщики мыслят переворот только в одном плане:
свергнуть главвора со всей его сворой и самим стать на их место"а они
пусть походят в нашей шкуре!". Конечно, цели свои заговорщики представляли
благородными: мы будем править иначе - справедливее, человечнее: уменьшим
поборы, наказывать будем только за дело и тому подобное. Качественных
перемен ожидать не приходилось. Зная своих сотоварищей, их образ мышления,
их идеалы и понятия, я видел, что в конечном счете все вернется на круги
своя.
Бунт созрел, когда меня уже не было в лагере, но так и не разгорелся:
воры пронюхали опасность, и заговор был жестоко подавлен. Как-то не по
себе становится при мысли, что и я мог оказаться в числе "заглушенных".
Между тем, еще в лагере, я искал пути изменения ситуации. Как
прервать и обескровить эти злостные воровские традиции? Я подумал, нельзя
ли тут применить ту теорию. которую я как раз замыслил и разрабатывал на
воле. Это коммуникационная теория стабильности и нестабильности культуры,
живучести традиций. Коротко суть ее в следующем. Если культуру можно
представить себе как некий объем информации, то культурное развитие можно
представить как передачу информации от поколения к поколению, то есть как
сеть коммуникаций наподобие телефонной, радиосвязи и прочее. Физиками
давно выявлены факторы, которые определяют устойчивость и эффективность
коммуникационных сетей: исправности контактов, достаточное количество
каналов связи, повторяемость информации и прочее. Нарушение этих факторов
ведут к разрыву сети, к нарушению передачи. Стоит лишь определить, какие
явления в культуре можно приравнивать к подобным дефектам в сетях
коммуникации (скажем: конфликт поколений, убыль воспитания в семье,
ускоренная смена занятий и тому подобное), и можно будет решать задачи о
культурных традициях.
Не буду детализировать здесь свои соображения. Скажу лишь, что я
направился в штаб, изложил их подробно начальнику лагеря и вывел из них
ряд практических рекомендаций. В числе их перетасовку отрядов, иной
принцип распределения по отрядам (отделяющий старожилов лагеря от
новоприбывших), разрушение знаковой системы - всех одеть в черную форму и
так далее. начальник отнесся к этому очень серьезно, а кое - чем прямо
вдохновился ("Представляю, какие у воров будут лица, когда увидят всех
чушков в черной форме! "). И тотчас отдал распоряжения начать подготовку к
такой перестройке. Однако предстояло сделать немало. Тем временем мой срок
в лагере подошел к концу, а вскоре и начальника перевели в другое место.
Так планы и остались на бумаге.
Кроме того, и это ведь полумеры. Ну, лешим воров отдельной формы -
придумают другие отличия. Затрудним передачу уголовного опыта - все равно
будут его передавать, хоть и медленнее.
Нужна коренная ломка.
Перековка преступников всегда считалась у нас гарантированной всем
ходом дел в наших исправительно-трудовых лагерях. Сейчас, когда в стране
началась революционная перестройка всего общества и введена гласность, мы
впервые можем подвергнуть сомнению любые догмы. Пора усомниться и в этой.
Она обходится нашему обществу слишком дорого.
Об экономической рентабельности ИТК мне трудно судить: я не
экономист, и в моем распоряжении нет нужных числовых данных. Я знаю лишь,
что подневольный труд всегда малопроизводителен, это азы экономики. И что
для убогого труда здесь мы изъяты из свободного производительного труда
там. Правда, часть заключенных в своей жизни на воле вообще не трудилась,
но для их труда здесь нужны ведь и станки, и сырье, и труд смежников - все
это связано с затратами, а окупаются ли они, мне неясно, и хорошо ли они
применяются - тоже вопрос. Зато о воспитательной роли ИТК я могу судить.
По моим впечатлениям, ИТК работают как огромные и эффективные курсы
усовершенствования уголовных профессий и как очаги идеологической
подготовки преступников и антисоциальных элементов вообще. Если часть
заключенных все же выходит из ИТК с намерениями приступить к честной
жизни, то это происходит не благодаря деятельности ИТК, а вопреки ей -
просто под страхом наказания или в результате раскаяния, которые бы
наступили у данного человека в любых условиях. Независимо от целей
администрации лагерь как раз предпринимает все возможное, чтобы эти чувств
а в человеке погасить. Прибывание в коллективе себе подобных, да еще столь
организованном и сильном, лишь консервирует и укрепляет черты преступного
характера, поддерживает в уголовнике его ценностные установки, морально
усиливает его в борьбе с обществом и государством.
Как я увидел, более всего уголовники боятся одиночного заключения.
Там преступник остается наедине с собой и своей совестью. Там надо
размышлять и переживать, а это для него - пытка. Год одиночки поистине
равен десяти годам в коллективе своих. Длительные сроки вообще не очень
целесообразны. Шок и психологическую встряску вызывают лишь первые
несколько недель или месяцев прибывания в заключении. Если результат
закрепить освобождением, очень велик шанс, что в общество вернется человек
исцеленный. В дальнейшем же заключении происходит адаптация и ожесточение.
А тут еще поддержка среды! Как ни странно, в лагере ощущение сравнительной
длительности времени исчезает. Разница между долгими и короткими сроками
утрачиваются. Та часть срока, которая впереди, кажется ужасно длинной
каждый день растягивается на века - одинаково для любого срока, сколько бы
ни оставалось сидеть, а все отсиженное время сжимается в один длинный и
нудный день. По воспитательному воздействию на заключенных длительные
сроки почти ни чем не отличаются от коротких - тринадцать лет от трех.
Возрастает лишь тюремный опыт и авторитет длительно сидевших. И число
колоколов на груди.
Вся наша система наказаний нуждается в пересмотре. Мне кажется, нужно
резко, во много раз уменьшить длительность сроков заключения и
одновременно усилить интенсивность их прохождения - заменить пребывание в
коллективе заключенных одиночным заключением. Это не требует больших
затрат: ведь в о дном и том же помещении вместо десяти заключенных, вместе
отбывающих десять лет, будут находится те же десять заключенных, но сидя
по году друг за другом в одиночестве. С точки зрения гигиены их заключение
станет более здоровым (не столь скучным), а общество получит свободных
работников в девять раз больше!
В нашем правосознании уже произошел сдвиг в сторону сокращения норм,
охраняемых законом. Пора вывести целый ряд их нарушений из числа наказуемы
под суд. Когда есть гласность и общественное мнение, то со многими
нарушителями (сквернословие, плагиат, мелкое мошенничество,
бродяжничество, тунеядство и тому подобное) общество может справиться, не
прибегая к суду и даже к административным наказаниям. Иногда клеймо позора
действеннее, чем реальное клеймо, выжигавшееся палачом. Другие деяния,
бывшие подсудимыми, оказываются не преступлениями, а патологическими
состояниями (гомосексуализм) или нормальной деятельностью (некоторые виды
экономической предприимчивости). Но и когда необходимо карать, тюрьма в
большинстве случаев не лучшая кара. Кроме штрафов и других видов наказаний
(вычеты, принудработы, без лишения свободы), надо использовать новейший
зарубежный опыт частичной изоляции - домашний арест (с закреплением на
заключенном радиосигнализаторов), заключение на часть суток (днем на
свободе, ночью в заключении или наоборот) и так далее.
В Ленинграде "Кресты" - не единственная тюрьма. А сколько лагерей на
окраинах города и в пригородах? Я-то знаю сколько! Любой зэк знает. Но, к
сожалению, привести эти числа не представляется возможным. Как и числа
заключенных. Что их тут десятки тысяч, можно лишь предполагать,
прикидывать. Да еще причислим сюда тех, кого услали по этапу в места не
столь отдаленные на лесоповалы и карьеры. Выходит, что сидит у нас в
процентном соотношении во много раз больше, чем в Шотландии. А ведь
Шотландия - район с наибольшим в Великобритании процентном соотношении
заключенных (в среднем по Великобритании приходится 0,6 заключенных на
тысячу человек, в ФРГ - 0,8). Неужто мы такой воровской и разбойный народ?
А ведь нам все годы твердили, что в СССР уровень преступности один из
самых невысоких в мире. Судя по отзывам приезжих, это действительно так.
Но тогда зачем же такая уйма людей за решеткой и колючей проволокой?
Вспомните ахматовское:
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
А может, не город - ненужный привесок? Может, наоборот? Ну, тюрьмы, к
сожалению, еще понадобятся, но лагеря...
Ясно одно: лагерей принудительного труда не должно быть вообще. Их
нужно упразднить - всю гигантскую сеть, весь архипелаг. Неужели мы придем
в ХХI век с этим пережитком ХХ века - одним из самых мрачных его
пережитков? Да только ли пережиток эта сеть? Ох, не только. Это ведь
оружие, припасенное прошлым на наше будущее. Оружие безразлично, в кого
целиться. У лагерей есть память. Они помнят годы своего расцвета, когда
здесь на нарах умирали лучшие из лучших. Вышки, овчарки, колючая проволока
- сегодня для уголовников. Но в любой момент они могут снова открыть свои
шлюзы другому потоку, более широкому...
9. ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ
Вспоминаю некоторые мрачные физиономии вокруг меня в лагере - с
давящим свинцовым взглядом, с жесткими чертами, с презрительной циничной
ухмылкой. Боже мой, какие типы! А их злобные мечтания, их примитивная
логика! Я и тогда, там, смотрел и думал: этих-то можно ли вообще
исправить? Не поздно ли? В Индии были найдены дети, воспитанные волками.
Казалось, что, попав к людям, они через два года достигнут хотя бы уровня
двухлетних, через - пять пятилетних. Но нет усилия были тщетны. Дети так и
не научились разговаривать, только рычали и кусались.
Всему свое время. Упущения в раннем возрасте оказалось невозможным
наверстать. Здесь парни, воспитанные не в логове волков, но в тех
закоулках повседневности, где живут по волчьим законам. В таких
обстоятельствах сформировался их характер, сложились жизненные ориентиры,
вылеплена психика. Возможно, что спасение опоздало.
Видимо, надо признать: есть небольшое количество закоренелых
преступников, исправление которых вообще проблематично и которые социально
опасны и много лет спустя после преступления. Я бы отнес сюда тех, кто
злостно и хладнокровно посягал на человеческую жизнь и здоровье человека.
Больше никого. Для них нужно сохранить длительные сроки изоляции от
общества - не ради изоляции, а ради безопасности сограждан.
Иными словами, можно заменить массовые лагеря лучшими, более
гуманными местами отбывания наказаний, но никакие средства исправления не
всесильны. В борьбе с преступностью главный акцент должен лежать не на
исправлении преступников, а на предупреждении преступлений. Уголовная
среда в лагере - это среда вторичная. Она образуется ведь вне лагеря, на
свободе. Как бы ни был уродлив этот перевернутый мир, в нем отражаются
язвы и пороки, да и просто черты того прекрасного мира, в котором мы все в
обычное время живем. Это черты узнаваемы, очень узнаваемы.
Дело не только в том, что в лагерный быт внедряются типичные
неологизмы по советским образцам: главвор, главшнырь, аббревиатуры на
"наколках" (очень часто выколото "СЛОН" - Смерть Легавым От Ножа).
Вся многоступенчатая иерархия лагерной среды напоминает привычную
бюрократическую табель о рангах, а тяга уголовников к униформе родственна
нашей затаенной и вошедшей в кровь и плоть любви к мундирам и погонам
(даже для школьников). Во всеобщем покорном подчинении кастовым
разграничениям, с привилегиями для одних и запретами, рогатками для
других, не сказалось ли длительная приученность к издержкам реального
социализма - к социальной несправедливости, неравноправию? Во всевластии
главворов, в их поборах и "беспределе" не проглядывает ли подражание столь
могущественным советским вельможам - главам целых бюрократических кланов,
магнатам коррупции и произвола? Каждое преступление - это авария души,
крушение морали, но в каждом случае все обрушилось потому, что было
изъедено ржавчиной раньше и глубже - в сознании общества, в том, что мы на
многое закрывали глаза, о главном молчали и ко всему притерпелись.
Но в том, что лагерное общество уголовников отразило какие-то черты
всей жизни советского общества за последние десятилетия, нет ничего
удивительного: заключенные приезжают не из каких-то заграниц, лагерь
построен нами, и сама идея лагеря рождена у нас, в нашей стране,
преступления рождались в нашей действительности, из ее несообразностей и
конфликтов, гораздо удивительнее, что я увидел и опознал в лагерной жизни
целый ряд экзотических явлений, которые до того много лет изучал
профессионально по литературе, - явлений, характеризующих первобытное
общество!
Для первобытного общества характерны обряды инициаций - посвящение
подростков в ранг взрослых, обряды, состоящие из жестоких испытаний; такой
же характер имели у дикарей и другие обряды перехода в иное состояние
(ранг, статус, сословие и тому подобное).
У наших уголовников это "прописка". Для первобытного общества
характерны табу - бессмысленные запреты на определенные слова, вещи,
действия. Абсолютное соответствие находим этому в лагерных нормах,
определяющих, что "западло". Будто из первобытного общества перенесена в
лагерный быт татуировка - "наколка". там она точно так же делалась не ради
украшения, а имела символическое значение, определенный смысл: по ней
можно было сказать, к какому племени принадлежит человек, какие подвиги он
совершил и многое другое.
На стадии разложения многие первобытные общества имели трехкастовую
структуру - как наше лагерное, - а над ними выделялись вожди с боевыми
дружинами, собиравшими дань (как наши отнимают передачи).
В довершение сходства многие уголовники в лагере вставляют себе в
кожу половых членов костяные и металлические расширители - шарики, шпалы,
колеса, - очень напоминающие "ампаланги", которые Н.Н._Миклухо-Маклай
видел у папуасов. О языке я уж и не говорю: фразы куцые, словарь беден,
несколько бранных слов выражают сотни понятий и надобностей. Правда,
первобытные люди были очень религиозны, а современные уголовники как
правило нет. Но христианская религия для них просто слишком сложна, а ее
заповеди ("не убий", "не укради") не подходят. Зато уголовники крайне
суеверны, верят в приметы, сны, магию и всяческие чудеса - это элемент
первобытной религии.
Откуда это потрясающее сходство? Мне приходит в голову только одно
объяснение. За последние 40 тысяч лет человек биологически не изменился.
Значит, его психофизиологические данные остались теми же, что и на уровне
позднего палеолита, на стадии дикости. Все, чем современный человек
отличается от дикаря, а современное общество от первобытного, наращено
культурой. Когда почему-либо образуется дефицит культуры, когда
отбрасываются современные культурные нормы и улетучиваются современные
социальные связи (мы говорим: асоциальное поведение, асоциальные
элементы), из этого вакуума к нам выскакивает дикарь. Когда же дикари
сосредотачиваются в своеобразной резервации и стихийно создают свой
порядок, возникает (с некоторыми отклонениями, конечно) первобытное
общество.
Система обладает замечательной воспроизводимостью. В тюрьме и лагере
для самых несчастных, преследуемых и обижаемых заключенных, чтобы спасти
их от гибели, учреждены особые камеры - "обиженки" - и такие же отряды,
особо охраняемые. Можно было бы ожидать что в этих убежищах "обиженные"
находят мир и покой. Не тут-то было! В "обиженках" немедленно появляются
свои воры и свои чушки, а отряды быстро приобретают знакомую структуру - с
главвором, главшнырем, пидорами, "замесами" и всеми прочими прелестями.
Нет культуры - нет и нормального человеческого общежития.
Вот почему моя семнадцатая экспедиция оказалась для меня необычайно
увлекательной. Я впервые наблюдал воочию общество, которое раньше только
раскапывал. Сообразив это, я смог более глубоко понять, даже почувствовать
значение культуры.
Многие десятилетия наше общество недооценивало эту сферу жизни. Мы
развивали производство и технику, а в области гуманитарной культуры
обращали внимание прежде всего на политическую пропаганду. В школе у нас
обучение преобладало над воспитанием, знание - над культурой. Мы отбросили
религию, мы всячески старались ее ослабить и преуспели в этом, но не
позаботились о том, чтобы вовремя заменить ее чем-то в функциях
организации и поддержки морали, общественной и особенно личной. Не сумели
развить другие, более прогрессивные формы духовного творчества -
философию, искусство, литературу - так, чтобы они доходили до сердца и
совести каждого человека. Нам не хватало мудрости. Вот почему мы теряли
людей. Освобождаясь от неграмотности и религии, заодно и от норм культуры,
они становились грамотными дикарями, преступниками.
Таким образом, одно из лучших, самых безболезненных и эффективных
средств предотвращения преступлений - развитие и обогащение духовной
культуры народа. Экспедиция помогла мне сформулировать и аргументировать
эту мысль.
Духовная культура - это не только литература, искусство, наука, как у
нас обычно трактуют это понятие. Это также философия, религиозная или
атеистическая мораль, вошедшая в быт народа. Сложившийся набор ценностей,
отношение к ладу и конфликту, порядку и безалаберности, новшествам и
традиции, трезвости и пьянству - как относятся к работяге и лодырю,
праведнику и разбойнику. Это также атмосфера семьи, система отношений в
ней, отраженная в чувствах людей, - она может быть скудной и унылой, а
может и богатой, вдохновляющей. Но это и уровень сексуальных отношений в
обществе, присущее ему понимание любви - грубое, убогое, ханжеское или
развитое, гуманное. Принятая в данном народе система воспитания, отношение
к детям - это тоже духовная культура. Как и мера уважительности к
родителям, и предкам, к старикам, к умершим (уход за кладбищами). Вообще
милосердие и участие - добрый ли народ. Конечно, степень грамотности и
навыки гигиены, представления людей о необходимой мере опрятности,
аккуратности, чистоты - от замусоренности улиц до общественных уборных.
Добавим сюда эстетические идеалы народа, его стремление к красоте и
представления о ней, вкус, проявляемый в одежде и организации жилья. не
забудем также систему обрядов и обычаев, которой общество стабилизирует
свои предпочтения, свои идеи о нормах жизни. Наконец, политические идеи,
живущие в обществе, гражданственность его членов, наличие или отсутствие
общественного мнения и так далее. И все это сказывается на уровне
преступности в стране.
Вот о чем нужно заботиться, чтобы было меньше воров и убийц,
насильников и мошенников, сутенеров и мафиози. В идеале - чтобы их совсем
не стало. Неужто это утопия?
Нет такой уж секрет, как вырастить нормального человека. Для этого
нужно, чтобы в семье ребенок получал сполна ласку, заботу, внимание, чтобы
у родителей было достаточно времени и средств на это, да и просто чтобы
имелись сами родители. Чтобы смолоду человеку были привиты элементарные
представления о добре и зле, своем и чужом, о святости жизни каждого, о
милосердии к слабым, частности и порядочности. А это невозможно в семье,
которая столь плохо работает или столь плохо оплачивается, что с
пониманием относится к несунам. Невозможно в семье, где вслух говорят
одно, а шепотом другое. В обществе, где радио и газеты ежедневно
возглашают ложь и умалчивают правду. Как это важно, чтобы атмосфера семьи
и общества на порождала в человеке отвращения и протеста!
Надо бы, чтобы в школе отечественную и мировую литературу, которая
учит видеть мир и понимать человека, не "проходили", а читали, учили
читать, приохочивали к чтению. Школа должна выпускать не тиражированного в
миллионах и упрощенного донельзя историка литературы, не
теоретика-литературоведа, не социолога-толкователя, даже не знатока
литературы, а умелого, увлеченного и благодарного Читателя. Ныне все
преподавание литературы в школе нацелено на то, чтобы так или иначе
увязывать личность писателя и его творчество с историей общества, а
требуется совсем другое - чтобы начинающий читатель мог улавливать связь
произведения с окружающей нас жизнью, чтобы он увидел красоту и силу
искусства, мог оценить и воспринять его уроки. Пусть каждый человек
научится хотя бы сопереживать литературному герою. Тогда он сможет лучше
представить себя на месте другого человека, ощутить его боль.
Не я один размышляю о том, как в обществе возродить идеалы и духовные
ценности. Чтобы чистая совесть ценилась выше, чем власть, а трезвость и
самостоятельность выше, чем слепое послушание. Чтобы завидовали только
мастерству и здоровью, а простого достатка было просто достаточно. Чтобы
общественное благо не заслоняло самоценной личности, ибо иначе личность
восстает против общества и разрушает блага. Чтобы чувство собственного
достоинства не позволяло человеку пользоваться тем, что он не заработал.
Чтобы даровые сласти имели горький вкус, а незаслуженные ордена обжигали
грудь. Но такие нормы возможны только в обществе, где все рождаются
действительно равноправными, где нет кастовых перегородок, где нет
монополий - на средства производства, на блага культуры и самой вредной -
на власть. Монополий и их непременного спутника - массового дефицита. Где
нет обязательного единомыслия, а значит, и тайного инакомыслия. Где власть
не отождествляется с обществом и общественное мнение не покрывается
официальным толкованием. И самое важное - чтобы обстановка в обществе не
порождала ни в ком чувства бессилия и личной бесперспективности. Чтобы
никто не ощущал себя изгоем.
К такому обществу нам еще долго продираться сквозь завалы прошлого.
Нам... Мне-то еще отсюда бы выйти поскорее. Выйти и все забыть. Но я
еще не знаю, что, выйдя, на многое стану глядеть другими глазами и во
многом увижу знакомые черты. Ведь слышал же раньше рассказы
демобилизованных об армейской службе - о так называемых неуставных
отношениях (дешифруем: "дедовщина"): "деды", "черпаки", "салабоны" и все
их дружеские забавы - господи, да те же воровские порядки. Тот же
"беспредел", те же "чушки", та же "прописка" и все прочие прелести. Или
вот публикации о стихийных полубандитских формированиях подростков ("Серые
волки", "Пентагон", и другие) - опять та же структура: "молодые",
"суперы", "шелуха", та же агрессивность и криминальная романтика. А все
общество в целом - сколько времени оно признавало за норму всевластие и
произвол "номенклатуры", безропотную "пахоту" масс на фоне ада,
уготованного отверженным - зэкам, ВН и РВН, тем, кто был в плену или
оккупации, диссидентам.
Мы ищем частные рецепты - как избавиться от "дедовщины", от
"беспредела" "черной кости" в лагерях, от опасного террора подростковых
стай в новых городских районах. А ведь корни этих явлений, похоже общие.
Вот и окончился мой срок. Перечеркнута последняя клеточка на
затрепанной таблице - самодельном календаре.
Слышны чьи - то рыдания. Это плачет маленький "мент", горько и
по-детски безутешно, давясь и всхлипывая. Он должен был освободиться в
один день со мной и готовился к выходу, даже успел себя почувствовать
снова человеком. Но ошибся в расчетах: ему ждать еще три дня. Три долгих
дня. Это значит, еще полсотни встреч в грязной уборной.
Я уже бессилен жалеть его. Я его уже не воспринимаю. я уже не здесь.
Главворы из зоны уходят ночью, их вывозят на машинах подальше от стен
лагеря, иногда на самосвалах или мусоровозах. Потому что обычно за
воротами их подкарауливают вышедшие раньше подданные с ножами и кастетами,
жаждущие мести и крови.
Я выходил среди бела дня. до шлюза меня уважительно провожал главвор
отряда, за ворота вывел начальник лагеря. Обменялись рукопожатием.
Стою снаружи. Незабываемо. Над головой в безоблачном небе сияет
солнце. По шоссе с праздничным шорохом проносятся автомашины. Чувствую,
что отвык от простора и скорости. Ощущения неясные, то ли я очнулся после
долгой болезни и все это привиделось мне, то ли я в самом деле вернулся из
далекой экспедиции. Не верится, что только что я оставил другую сторону
луны, первобытное общество, перевернутый мир. Что он тут, рядом, за
спиной.
