не мог, что объяснялось жестокими приступами радикулита, которые, впро-
чем, он готов был терпеть для достижения цели. Мысленно он твердил себе
- нет такой болезни, которую нельзя было бы вылечить, имея большие
деньги, - твердил - если, конечно, богу не угодно будет послать мне рак,
- и твердил - но это было бы самым несправедливым, самым вопиющим его
деянием со времен сотворения мира, и на это он не пойдет.
Между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи, пробираясь через строи-
тельные леса, обходя большие кучи мусора, цепляясь ногами за обрывки
проволоки, он смотрел на вспыхивающие в свете луны осколки стекол, на
черные окна дома, в котором он отходил ко сну, вычеркивая еще один день
бедности. Цементная крошка хрустела у него под ногами, когда он, проб-
равшись внутрь дома через один из оконных проемов, уверенно двигался в
кромешной темноте по направлению к комнате, в углу которой он оборудовал
себе временное пристанище, где стояла довольно крепкая еще кровать, ка-
кие ставят в казармах для солдат; на кровати лежал рваный матрац, два
одеяла и подушка без наволочки, пахнувшая старой половой тряпкой. Здесь
же стояли потрескавшаяся белая тумбочка, несколько стульев, которые он
собственноручно надежно скрепил гвоздями, и некое подобие тяжелого ста-
ринного шкафа. Стены в этом углу он обтянул брезентом, предварительно
проложив толстым слоем ветоши, дабы не чувствовать костями исходивший от
них губительный холод. Сюда не проникал свет, но время от времени прони-
кал неверный звук. Он зажигал керосиновую лампу, ставил ее на тумбочку и
поочередно доставал из сумки банку шпрот или лосося, нарезанный черный
хлеб, который покупал в столовой, и бутылку водки. Неспеша откупоривал
водку, доставал из тумбочки граненый стакан и размеренным точным движе-
нием правой руки наливал ровно полстакана. Выпив, он закуривал и, глядя
на банку консервов и черный хлеб, на медленно плывущий сигаретный дым,
он негромко говорил - вот так-то, Ольга. Прежде чем открыть консервы, он
выпивал еще полстакана водки, а затем задумчиво ел, громко глотая, часто
потирая ладонью свободной руки щеку, заросшую густой бородой отшельни-
чества, а потом, ссутулившись, снова курил, глядя на огонек керосиновой
лампы, просиживая так до тех пор, пока из задумчивости его не выводил
посторонний звук - это мог быть лай бродячих собак или далекий автомо-
бильный сигнал. И тогда он вставал, снимал пиджак и ботинки, выпив вод-
ки, ложился на кровать и укрывался двумя одеялами, не обращая внимания
на затхлый запах, свыкшись с ним, как с темнотой. Главное для него было
защитить поясницу от холода, сквозняка, и он долго ворочался, выбирая
положение, зная, что в той позе, в какой заснет, - он и проснется. Эту
способность он приобрел еще в юности, и она показалась ему настолько
важной и практичной, что, единожды проделав это, он принялся тренировать
тело, контролировать несознательные движения во сне, что сперва превра-
тило ночи в жестокую пытку, умопомрачительную дрессировку плоти, лишен-
ной естественных движений, но потом своим неимоверным упорством, мыслью,
что это жизненно необходимо, - как выяснилось после сорока лет, необхо-
димо главным образом для того, чтобы заработать хронический остеохонд-
роз, - он добился полного успеха и полной необратимости этого успеха ны-
не, оставаясь неподвижным до утра, врастая в густую темноту ночи корня-
ми, прочно, как в землю, чтобы проснуться окостеневшим, точно лишенный
воды коралл.
Жизнь и выбранное для жизни место способствовали его раннему пробуж-
дению, и первые полчаса после сна он тратил на то, чтобы вернуть членам
гибкость. С лицом застывшим, мрачным от муки и глубокого нутряного уп-
рямства мстящего, в мутном сыром воздухе раннего летнего утра он, раз-
девшись по пояс, сгибался в пояснице, уперев руки в бока, поворачивал
корпус до предела, до суставного хруста влево и вправо, приседал, возв-
ращая природную смазку коленным чашечкам и силу икрам, а потом лишь чис-
тил зубы, прихлебывая воду из бутылки, разжигал примус и заваривал креп-
кий чай, добавляя в него листья мяты.
Практически каждый день он задерживался на работе и успевал лишь на
последний сеанс в кинотеатрах, куда ходил по заведенной привычке отнюдь
не потому, что хотел убить время, а для того, чтобы изучить, вникнуть в
мир богатых людей, будь то французы или американцы, понять, чем они жи-
вут и как двигаются в ослепительном блеске созданного, и, методично отп-
равляя в рот кусочки сушеного картофеля, он впитывал, запоминал неожи-
данные хитрости дизайна, поражаясь интерьерам своей мечты и пугающей
достижимости особняков; и он думал - главное - сохранить себя для всего
этого, во что бы то ни стало сохранить себя, Ольга. Однако в душе его
присутствовала некоторая неудовлетворенность, смутное понимание того,
что познаваемый, априори восхищавший его мир имеет тщательно завуалиро-
ванные свойства синильной кислоты и все эти люди, словно не замечая то-
го, растворяются в нем, перестают существовать индивидуально, становятся
неким расплывчатым, затерянным ингредиентом раствора, имея имя - не я,
но - мир, ибо мир не приемлет имен.
Прошло довольно много времени, прежде чем регулярные посещения кино-
театров и просмотр подобных лент вселили в него сначала досаду, а затем
устойчивую ненависть, которая засела под языком, как холодный, острый
леденец, и на короткое время поколебала его решение стать богатым, так
как он сделал вывод, что люди, возведенные им в ранг учителей, в
большинстве своем не значительнее выдохнутого воздуха и несут в себе
слишком мало веса и слишком много невесомых болезней, чтобы в них нужда-
лась земля. И он говорил про себя - но ты ведь не такая, Ольга? не ты ли
мне говорила, что родилась не в свое время, что должна была родиться
раньше, гораздо раньше, а ведь раньше, думается мне, люди были попроч-
ней, раньше в людях было больше веса, и вес этот им придавало досто-
инство, углубленность в себя и опыт, вера в опыт предков, вот вес, что
был в них, Ольга, даже если они и сумасбродничали, смеялись и пели среди
блестящей мишуры, их наполняла, не отпускала от земли тяжелая мудрость
крови, - и он говорил про себя, - но это было давно, не век и не два на-
зад, но мы-то в настоящем, и тела наши - часы настоящего - вот кожа, вот
кровь и вот вены, по которым струятся секунды двадцатого века, - значит
ли это, что во мне слишком много веса, чтобы стать богатым и окунуться в
эту муть? что же, я должен уподобиться этим дуракам, которые жрут суп из
ласточкиных гнезд? что же, они не знают, что ласточки их лепят из
собственного дерьма? смотришь на них и думаешь - сердце лопнет у них от
избытка денег, а оно, напротив, становится маленьким и твердым, как ри-
совое зерно; богатый человек, думается мне, должен походить на мощное
вторжение, они же напоминают мне тайное поползновение, разве на так,
Ольга? они напоминают мне ночной прилив, и кажется мне, что не они имеют
деньги, а деньги имеют их, как своих детей.
Раз и навсегда прекратив посещение кинотеатров, выбравшись из паутины
привычки, он вдруг оказался в середине октября, и сознанием его безраз-
дельно завладели мысли, связанные с поиском крова на зиму. Неожиданно он
столкнулся с проблемой, которую требовалось срочно решать, и он думал -
вот ведь, Ольга, как можно засорить себе голову кинематографом, отор-
ваться от природы, жить в октябре, как в июне.
Алла Сергеевна, пытаясь понять, уловить глубинные течения его настро-
ений, незамедлительно отметила в нем рассеянность и внутреннюю тревогу,
и в душу к ней закрался страх, потому что, по ее мнению, все это говори-
ло о том, что на сына падет наконец прозрение, и один Господь ведает,
как сможет он примириться с реальностью, если именно с ней вот уже пол-
года ведет столь бескомпромиссную, отчаянную войну. Но вскоре, даже с
некоторым облегчением, она убедилась в своей ошибке, и произошло это во
время пространных ее монологов, когда она упорно пыталась расшевелить
зашедшего сына разговорами, сделав в этом направлении беспрецедентный
шаг, а именно - прочитав специальную брошюру об опытах в области элект-
родинамики, чем рассчитывала сразить его наповал, но он, как и прежде,
отвечал невпопад, преследуемый неумолимым гоном зимы, думая о том, что
уже сейчас, под двумя одеялами, во мраке заброшенного дома, погружаясь в
тяжелый изнурительный сон, он чувствует себя землей, в недрах которой
зарождается землетрясение, и чувство это предшествует бунту костей, и
по-прежнему невпопад, перебив мать на полуслове, он вдруг резко спросил
- почему же ты не сказала мне, что уже октябрь?
Осень посеяла в нем мелкую раздражительность. Веяния мороза и смор-
щенные листья, хрустевшие под ногами, как тонко нарезанный сухой карто-
фель, и струи холодного воздуха, стеклившие края луж по утрам, преврати-
ли его обычную нелюдимость в мрачную угрюмость, сковали, уменьшили лицо,
грубую кожу которого наполовину затянул рот, отчего все рельефы черепа,
не заросшие волосами, выступили гладкими валунами мельчающей реки. Но,
поглощая время, как сгорающее топливо, он двигался к началу зимы, словно
бесшумный паровоз, тащивший за собой все возрастающий пустой состав
дней.
Любыми путями он старался избежать вынужденного переселения в кварти-
ру матери, без обсуждения отвергая ее уговоры, несмотря на то, что она
предлагала пожить у нее только до следующего лета. Довольно быстро она
разыграла свою козырную карту, принявшись жаловаться на нехватку денег,
исподволь подводя его к тому, что, проживая с ней, он мог бы платить за
квартиру и тем самым снять гору у нее с плеч, на что он заявил, что ни-
какой горы на плечах уже нет, и заявил - сегодня я заберу все твои рас-
четные книжки, и выброси это из головы. После долгих препирательств, за-
кончившихся тем, что он силой отобрал у нее расчетные книжки, мать спро-
сила - но где ты будешь их хранить? - и спросила - ты что, будешь всегда
носить их с собой?; он ей ответил - они будут лежать у меня на работе;
тогда она ему сказала - ты, может, и жить будешь на работе?; он задумчи-
во посмотрел на нее и медленно сказал - возможно. А на следующий день,
перекладывая расчетные книжки в нижний ящик верстака, который стоял в
узкой каморке, расположенной в двух метрах от щитовой на последнем этаже
телефонной станции, он думал - а почему бы и нет, Ольга, почему бы и
нет, пусть думают, что хотят, да и похоже на то, что другого выхода у
меня нет, нужно будет только предупредить этих бабок из ВОХРа - и думал
- день-два на окончательные раздумья, и я, пожалуй, переберусь жить сю-
да.
Этому событию предшествовала ночь, когда Кожухин выбирал положение
тела для сна дольше, чем обычно, и, видимо, вследствие этого выбрал неп-
равильно - он понял это, еще пребывая во сне, увидев сноп света проекто-
ра, воспроизводившего изображение на огромном боку бегущего носорога, -
это были вальсирующие женщины, похожие на миражи белых парусников, пере-
несенные с полотна экрана на мерно двигающиеся в тяжелом беге окостенев-
шие бородавчатые латы. Рано утром - к счастью это была суббота - при по-
пытке встать его едва не спалила огненная боль, словно позвоночник по-
дожгли, как сухую жердь, и он вынужден был пролежать полтора часа в пол-
ной неподвижности, слыша тяжелый топот виденного сна. Лишь по истечении
этого времени, все еще накрытый облаком желтых мух, он попробовал поше-
велить пальцами рук и понял, что может сделать это без того, чтобы не
угодить на тот свет.
Приступ сковал его на двое суток, но, предвидя подобное, он держал в
тумбочке сухари и воду, до которых мог дотянуться, не вставая с кровати.
По истечении первых суток приступа в пелене раннего утра, после бессон-
ной ночи и проведенного в неподвижности дня, в течение которого он
