проводит.
Прошел приблизительно час. Бедейкера благополучно сопроводили до
гостиницы и завезли домой Индея Гордеевича.
- Ты отдыхай, - задумчиво сказал Алеко Никитич Глории, - а я заеду в
редакцию, молодежь разгоню...
Конференц-зал опустел. За столом ел и пил Вовец, полемизируя с
разомлевшим Колбаско.
- Мне твои подачки не нужны, - говорил Вовец. - Я прекрасно помню,
что должен тебе шесть сорок. И я их к зиме тебе отдам.
- Кому должен - прощаю! - отвечал Колбаско.
- Унижения не терплю! - говорил Вовец. - К зиме все отдам до копейки!
- Кому должен - прощаю! - отвечал Колбаско.
- А за это могу и по роже! - говорил Вовец.
- Кому должен - прощаю! - отвечал Колбаско.
- Почему вы не идете домой? - спросил Алеко Никитич, сдирая со стены
коллаж-монтаж Дамменлибена.
- Мы отпустили Аню, - сказал Вовец, - и остались на ночное дежурство,
чтобы ничего не случилось...
- Ступайте домой! - почти приказал Алеко Никитич. - Несотрудникам
запрещено находиться в помещении редакции в нерабочее время!
Колбаско, пошатываясь, встал.
- Я не могу идти домой, Алеко Никитич... Мне все там... напоминает об
утраченном счастье...
- Не распускайте нюни, Колбаско! Проявите такое же мужество в жизни,
какое вы проявляете в поэзии. Позвоните Людмилке и не валяйте дурака...
Давайте я наберу номер...
Они прошли в незакрытый кабинет Индея Гордеевича.
Когда в трубке послышался сонный женский голос, Алеко Никитич передал
трубку Колбаско и шепнул:
- С богом!
- Людмилка! - сбивчиво заговорил Колбаско. - Это я... Это я,
Людмилка!.. Я!.. Я сейчас приеду и заберу тебя!.. Людмилка?.. Это я!.. Я
абсолютно трезв!.. Мы с Алеко Никитичем принимали Бедейкера из Фанберры...
Спешу к тебе!.. Спе-шу!..
Колбаско положил трубку.
- Ну? - нетерпеливо спросил Алеко Никитич.
- Вы ее не знаете, - захныкал Колбаско. - Она гордая... Она ни за что
не вернется...
- Женщины любят силу, Колбаско. Оторвите ее от матери...
- Прямо сейчас?
- Да. Прямо сейчас. Поезжайте и оторвите.
Алеко Никитич привел Колбаско в конференц-зал. Вовец ел и пил,
получая несказанное удовольствие.
- Не желаете? - предложил он Алеко Никитичу тоном хозяина.
- Вовец, помогите Колбаско добраться до Людмилки, - сказал Алеко
Никитич.
- Унижаться? - спросил Вовец, явно не желая вылезать из-за стола.
- Это их дело. Давайте, Вовец.
Вовец нехотя встал.
- Ну, что? Посошок? - тоскливо сказал он.
- Никаких посошков! Марш домой!
- Ах, так! - оскорбился Вовец. - Ноги моей больше не будет в этом
доме! Позовете еще! Белого коня пришлете! А я вам вот покажу!
- Позовем, позовем, - говорил Алеко Никитич, подталкивая обоих к
выходу. - И коня белого пришлем...
- А вот я вам покажу! - кричал Вовец.
- А вы нам вот покажете, - соглашался Алеко Никитич.
Решив объявить вахтерше Ане выговор в приказе за самовольную отлучку,
он направился в подсобку посмотреть, выключены ли краны газовой плиты.
Проходя мимо своего кабинета, он захотел удостовериться в том, что кабинет
заперт, но дверь неожиданно поддалась, и, когда Алеко Никитич щелкнул
выключателем, то увидел картину, поразившую его в самое сердце,
заставившую разочароваться коренным образом в таких понятиях, как
"дружба", "благодарность", "человеческое отношение", и предрешившую в
конце концов его дальнейшую судьбу главного редактора журнала
"Поле-полюшко".
На черном кожаном диване, рядом с глубоко спящей машинисткой Ольгой
Владимировной, храпел в одних трусах, но при пиджаке с галстуком, художник
Теодор Дамменлибен, положив волосатую ногу на стол Алеко Никитича.
С-с-с... Вот оно что! Друг семьи!.. На редакционном кожаном диване!..
Использовав опьянение!.. По-воровски!.. Эх, Ольга Владимировна!.. И это в
тот момент, когда вам по-отечески уже почти поставили вопрос о
предоставлении отдельной квартиры!.. С-с-с... В кабинете старого дурака
Алеко! А если бы заглянул сюда господин Бедейкер!.. Вот уж достойный
материальчик для белогвардейской газетенки!..
И, не помня себя от гнева, брезгливости и разочарования, Алеко
Никитич закричал:
- Вон отсюда!
Теодор Дамменлибен вскочил и почему-то первым делом стал
причесываться.
- Вон отсюда! - снова закричал Алеко Никитич.
Ольга Владимировна шевельнулась, но не проснулась.
- Слушайте Никитич по-моему у Бестиева с Ригондой трали-вали, -
спешно одевался Дамменлибен, - Петеньку завтра к теще на дачу везти бардак
австралиец хороший мужик жара...
- Чтобы через пять минут ни вас, ни этой женщины в редакции не было!
- сорванным голосом прокричал Алеко Никитич.
- Никитич это вы з-з-ря Олюхин хорошая девушка одинокая, - уже вслед
вышедшему главному редактору говорил Дамменлибен.
Алеко Никитич сел на лавочку в садике перед зданием редакции и стал
ждать, пока они выйдут. Первым появился Дамменлибен. За ним, еле
передвигая ноги, Ольга Владимировна.
- Спать хочу! - ныла она. - Спать хочу! Домой хочу!..
- Слушай Олюхин, - сказал Дамменлибен, - п-п-поймаем такси завезешь
меня и поедешь бардак с утра Петеньку на дачу в-в-везти у Нелли расширение
вен она умная женщина...
- Спать хочу! - капризно повторяла Ольга Владимировна. - Спать
хочу!..
Дождавшись, пока они погрузятся в такси, Алеко Никитич прошел в свой
кабинет, еще раз с отвращением взглянул на черный кожаный диван, погасил
свет, запер дверь и проследовал в конференц-зал. Там он налил стакан сока
и впервые в жизни выпил его варварским способом - залпом.
"Всех уволю! - думал он, раскачиваясь на стуле, сонно оглядывая поле
недавней банкетной битвы. - Аню уволю! Машинистку уволю! Дамменлибена
уволю!.. А рукопись напечатаю! Назло всем!.. Без иллюстраций!.. Рапсод -
сволочь! Цыплят недодал, фрукты недодал!.."
Алеко Никитич уже совсем не помнил, что еще полчаса назад хотел
заглянуть в подсобку. Он вышел из редакции, долго искал ключом замочную
скважину двери, наконец нашел ее и, увольняя всех подряд, направился к
машине.
Шофер редакционной машины, который и потом остался шофером
редакционной машины и возил других главных редакторов, говорил
впоследствии, что никогда не видел Алеко Никитича в таком состоянии, как в
ту ночь.
- Гроза, видать, опять будет, - сказал шофер для зарождения
разговора, на что Алеко Никитич, не отличавшийся крепостью выражений,
рявкнул:
- Ну, и хлябь ее твердь!..
Многие жители Мухославска проснулись в ночь с пятницы на субботу от
сильного взрыва, который поначалу приняли за удар грома, тем более что над
городом снова свирепствовала гроза. В некоторых домах вылетели стекла. А
вскоре на городские улицы и крыши зданий начали падать крупные и мелкие
обгоревшие обрывки бумаги с машинописным и типографским шрифтом. В один
двор упала невскрытая банка югославской ветчины, а публицист Вовец,
очнувшийся после вчерашнего и пребывавший от этого в тоске и естественном
физическом затруднении, с удовлетворением обнаружил на подушке болгарский
маринованный огурец, что и воспринял как справедливый дар судьбы.
К середине дня уже весь город знал, что произошло ночью.
"По халатности сотрудников, усугубленной нарушением норм общественной
жизни, краны газовой плиты в подсобном помещении редакции были оставлены
незакрытыми, что привело к утечке газа с последующим его накоплением в
редакционных помещениях. Взрыв произошел либо в результате попадания
молнии во время грозы, либо по иной причине. Вероятность террористического
акта чрезвычайно мала, хотя и не исключается. Человеческих жертв нет.
Материальный ущерб, причиненный редакции и соседним зданиям,
подсчитывается".
(Из материалов расследования)
18
В понедельник к беспощадному сатирику Аркану Гайскому приехала из
Владивостока девочка, которой два года назад он пообещал жениться,
познакомившись с ней на пляже курортного города Ялты. И, решив принять ее
по-царски, Гайский часов в пять дня зашел на городской рынок купить
пол-кило слив. Базарный день заканчивался, и темномастные были уступчивы.
Торговец скрутил для слив два обгоревших по краям листа бумаги в клеточку
с каким-то написанным текстом. Когда Гайский, придя домой, выложил перед
девочкой царское угощение, он решил полюбопытствовать, что написано на
кульке, и прочитал:
"...Раб свою жизнь проживает по-рабски
в тоске по свободе..."
...он сбросил с себя одежду и вошел в покои Олвис. Она ждала его, она
проснулась от его крика и ждала его, стоя на коленях. Она сейчас впервые
увидела, что рука, когда-то ударившая ее, отсечена по локоть.
Мадрант задернул шторы. Пусть знает Олвис, что победил Ферруго и
скоро его собаки ворвутся сюда и перегрызут глотку ей и мадранту.
Она протянула к нему руки. Я ненавижу мадранта! Я люблю тебя,
Ферруго! Я ждала тебя, Ферруго!
Дрожа всем телом, он сделал шаг по направлению к ложу. Он чувствовал,
что она говорит правду, потому что нет больше ничего, достойного лжи, нет
власти, нет богатства, нет зависимости. А это и есть та минута, когда
желание становится водой и воздухом, без коих немыслима жизнь...
Хвалит _в_ч_е_р_а_, проклинает _с_е_г_о_д_н_я_,
надеясь на _з_а_в_т_р_а_.
Но наступает его долгожданное _з_а_в_т_р а_...
И что же?
...широко расставив руки, словно прикрывая вход в здание совета,
вооруженную озверевшую толпу встретил Первый ревзод... Где Ферруго?
Покажите мне Ферруго! Первый ревзод должен поговорить с Ферруго!.. Но
вместо Ферруго двое горожан поставили перед ним дворцового палача Басстио.
И, взглянув друг на друга, оба поняли, почему они оказались рядом.
Взмахнув большой кривой саблей, Басстио не сразу, а в два приема, потому
что руки ослабли от страха, отделил от туловища Первого ревзода его
голову, которую тот успел все-таки втянуть в свои покатые плечи. А потом
самого Басстио потащили к водоему со священными куймонами, и те так же
бесстрастно приняли палача, как прежде - его жертв...
Он уже хвалит все то, что _в_ч_е_р_а_
предавалось проклятью...
...я люблю тебя, Ферруго! Я ждала тебя, Ферруго!.. Покои Олвис
озарились пламенем вспыхнувшего здания совета ревзодов... Они не посмеют
убить тебя, Ферруго! Я не хочу этого, Ферруго! Ты скажешь им, что ты
Ферруго! Они не могут убить тебя твоим именем!..
Нет, Олвис, мадрант никогда не прибегнет к милости этих собак!
Они сохранят нам жизнь, когда узнают, что ты Ферруго! Они вышлют нас
на маленький остров, и только я буду с тобой! Я люблю тебя, Ферруго! Я
ждала тебя, Ферруго!
Нет, Олвис, мадрант никогда не станет рабом у раба, и его тайна
останется в нем, ибо иначе исчезнет Ферруго, а ты останешься с ненавистным
тебе мадрантом!
Я люблю тебя, Ферруго, и я сама скажу им все ради твоей жизни ("И
ради себя, в конце концов. Вот глупость-то!").
Он проклинает все то, что _в_ч_е_р_а_
ему было надеждой,
Снова надеясь на _з_а_в_т_р_а_,
и _з_а_в_т_р_а_ опять наступает...
...последние крики воинов, возгласы горожан и лязг оружия уже
проникли в покои мадранта, и тогда Олвис, вырвавшись из объятий, бросилась
