Я склоняюсь над спящей женщиной. Смотрю на ее загорелые, сильные
бедра: как, должно быть, они сжимают мужчину, как это тело тепло...
Наверно. В ветвях поет ай-кью, серенькая птичка; я несмело касаюсь
рукой обнаженного зада спящей. Господи Иисусе, кожа женская -
бархатная, нежная, как шелковое платье моей сесмтры. Я поглаживаю ее,
чувствую, как плоть пружинит у меня под рукой. Только бы не опоздать
в школу! Пальцы мои против воли ползут вниз. Да, там у нее живот,
мерно колыщущийся сейчас - она спит. И еще - у женщин, я знаю - там
выпуклый бугор. Шелковистый, мягкий.
И вдруг она просыпается. Приподнимает голову и смотрит на
меня огромными, черными как у всех метисок глазами с синевой под
ними, яркие, красные губы приоткрываютя удивленно. Я чувствую: от нее
пахнет потом, мужчинами... Как никогда не пахнет от доньи Элеоноры.
Мое детское сердце сжимается: я понимаю, что она изумленно смотрит на
склонившегося над ней богато одетого, для городка Росарио на Паране,
подростка, глаза которого блестят. Я вижу, как сквозь тряпку торчат
острые ее груди. Запах вина. Горло у меня перехватывает и я
попятившись, бегу в школу, скорей, проч от универмага, толькобы не
опоздать.
... В большой особняк, бывший кгда-то домом губернатора уже сходятся
дети. Многих я только знаю по именам. Я один и мне - четырнадцать,
почти пятнадцать. друзей у меня почти нет.
В школе полы застелены мягкими, пружинистыми матами. На каждом
этаже, у каждого класса душевая. У порога на матах мы все раздеваемся
догола. Все - и мальчики и девочки. А как же - это христианско
каталическая школа любви. Худые ноги, неуклюжие ступни подростков,
едва оформившиеся груди и угловатые бедра. Смех, шепот, возня.
Девочки из старших классов раздеваются медленно, это уже им нравится:
постепенно стягивать с сея белье. Они щупают груди друг-дружки,придирчиво осматривают обнаженные свои тела, касаются друг друга. Это
мы, вчера еще соплячня, скидываем быстро свою одежду. Сталшие девушки
идут неторопливо, как бы невзначай касаясь нас голыми ногами, идут и
пухлые их ягодицы покачиваются соблазнительно, идут, как настоящие
женщины. Свет падает в окна, ежит квадратами на мягком полу, на
крышках парт в светлых классах, бродят по коридорам. Я сажусь в
классе на перую парту, как положено, гляжу на экран перед собой.
Рядом девочки собрались в круг и взяв у Паоло монету, обмеряют свои
розовые соски. О как им хочется быть в Старших Группах, где ведет
Мартенсио, бывший сутенер и акробат цирка в Рио... Где девушки
выделывают немыслимые позы, где Мартенсио входит в них сзади, где...
Звучит звонок.
Я очень люблю нашу преподавательницу, донью Элеонору. Она начала
вести у нас с первого дня и после этого - все, все двадцать мальчиков
и девочек безоговорочно приняли в ней своего кумира. Донья Элеонора,
высокая черноволосая испанка, как и остальные преподаватели школы, в
стеах ее ходила в обязательной униформе - то бишь голышом.
Вот из коридора раздаютя уверенные шаги преподавательницы; мы все
всегда откровенно любуемся на ноги Элеоноры - они смуглые,
тренированные и покрыты едва засеметным пушком. Мальчики смотрят на
них и думают, как хорошо сжать коленями эти соблазнительные голые
ноги, девочки дуамют о том, как хорошо соблазять такими мужчин... Но
донья Элеонора никогда не была шлюхой; студенткой она играла в
баскетбол за команду Университета, вот отчего у не такие ноги. Каждый
день она растирает их маслом: ее ладони скользят по ноге, от колена
до высоких бедер. Но у доньи Элеоноры еще и прекрасная грудь. Высокие
крупные груди, чуть-чуть отвисшие, торчащие вбок нежно-оливковые, как
и подобает женщине, увенчаны крупными темными сосками; я знаю их
сладкую тайну. Еще когда толбько начинались занятия, донья Элеонора
подняла с парт мальчиков и спрсила их, умеют ли они целовать. все
ответили, что нет и тогда донья Элеонора, усмехнувшись и коснувшись
пальчико своей голой груди, сказала: Так учитесь же, сеньоры.
Девочки с зависьтливыми и горящими взорами остались на местах. А мы
столпились возле Элеоноры и тогда женщина, присев на колени,
притянула старшего, Мануэло, к себе. Обнаженное ее, по взрослому
мягкое и теплое тело женщины воодушевило Мануэло; Элеонора легла,
опрокидывая его на себя и зашептала: Целуйте, целуйте же!
Нас не надо было угогваривать... Женщина легко отстранила Мануэло и
прикрыла глаза. Мы облепили ее; кто целовал ее длинные загорелые
ноги, кто прижимался губами к ее восхитительно мягкому животу. И вот
мне выпало коснуться ртом ее груди; это была сказка! Я услышал ее
возбужденное дыхание... Играла - обязательно! - музыка. Я обнял
женщину и припал губами к ее обнаженной груди, как летом к источнику.
Нежнейшая кожа защекотала мне щеку, а ее чуть шероховатый сосоквдруг
набух и вздрогнул. Я целовал его, даже слегка покусывал, втягивая в
рот. Женщина вскрикивала и ее руки прижимали нас к себе: над второй
грудью ее трнудился Бертран, сын французского консула в Росарио.
... А потом меня сменил еще один, и еще... Мы обдвили Элеонору и
наконец она застонала глубоко и сладко, девочки за партами замерли и
женщина, лежа на матах, прошептала со смехом: Хватит, хватит,
сеньоры. Бертран в это время изо всех сил поглаживал пах доньи
Элеоноры и на его пальцы брызнула какая-то влага.
После этого был душ.
И вот сейчас донья Элеонора вошла в класс. Мы встали и спели ей, как
полагалось, начальную строфу Гимна. Потом женщина легла на небольшое
ложе и, посмотрев на нас, спросила:
- Мальчики, кто из вас справился с домашним заданием?
Оказалось, что все.
Курсу онанизма у нас посвящали много времени. Не возбранялось этим
заниматься в коридорах и классах Школы. Только следовало после
принимать душ.
Ч А С Т Ь 1
И З Ч Р Е В А
Мир рухнет, когда мы научим
мыслить собственный цилиндр.
Хуан Эрнест.
ГЛАВА 1. Каллебрюкке, 5-го, 12.00.
Старый сарай с щелястой крышей, обвисшими лохмотьями коры. Над
крышей нависли хилые кроны. В пятистах метрах - гуд Вольво, по
превосходному асфальту, шлейфы газа и дыма, пыль, грязная бумага из
окон Турбо-Твайна, гигантского пассажирского чулка автобусных заводов
Кевпахена, бутылки пепси, суета, жизнь.
А тут тишина и нет ничего, кроме запустения, сладковатого духа
прелого сена и теленка, что когда-то был здесь. Из сена торчат две
пары голых пяток - одни загрубевшие, твердые, мужские, а вторые,
розовенькие, как сдобные, нежная кожа. Кристин и Вольф здесь уже с
самого утра, Матиас-булочник уже развез утреннюю выручку, а они
сделали почти все, и теперь просто лежат, касаясь лениво друг-друга
теплыми губами. В углу, уперев держатели в сено стоит красая Хонда,мотоцикл Вольфа. Тишина... Но Вольфу мало уже чувствовать голую грудь
Кристи, влажную, ведь только-что он сидел на ней, а девушка тонкими
пальчиками трудилась над его членом и он, откинувшись назад, целовал
ее прохладные ноги, наконец член брызнул и Кристи задрожала,
подставляя розовые соски под белую влагу... Нет, это не то, Вольфом
овладевает настойчивое желание, он гладит, щупает за горячие соски
девушку, шероховатые, крупные, как кайзеровский пятак, стискивает ее
ноги... Девушка часто дышит, хватает его за руки, но он увлечен
другим, он быстро переворачивает ее на спину
- Ааа... Ммм... Дурак, что ты...
Кристи не хочет она уже сыта но бес искушения силен. Она не
сопротивляется, угли не остыли...
Какое у нее покорное тело, и мягкий живот, так - хлоп, животом на
сено и вот уже голые лопатки и гладкие ягодицы, ну, покрути ими,
Кристи, покрути, они матовые, мерцают изнутри, как яблочная кожура, а
я положу ладони на твою грудь, Кристи, упругую, и прижмусь бедрами к
твоим ягодицам. Член у Вольфа поднялся, как Ахилесово копье, он
болтается и шлепает девушку по ляжкам.
- Что тебе нужно, Вольф... Мммм...
- Подожди... Делай так...
- Я лучше пойду, дурак...
Нет это все таки - яблоки, румяные бока, такие он мальчишкой рвал
у старого Шнудцера, он гонял еще мальчишек вилами... Так, он
раздвигает ей ноги... Ну...
- Дурак!
Она вдруг отталкивает его, выскальзывает и садится на мотоцикл.
Груди ее, острые, белые, как у козы, торчат в стороны, у коз того
Шнудцера, что за ерунда, причем Шнудцер? Она пьяна до изумления, ее
босые ноги крепко упираются в ручки внизу и Влоьф видит пушок на
ладыжках... К члену Вольфа, тугому, палкой, пристали соринки. Парень
встает и идет к мотоциклу, садится сзади, девичьи голые ляжки опять
дразнят его. Вольф притягивает ее за теплеющие нагие бедра ближе.
Янтарь солнца падает на золотистые тела, они уже в другом мире, где
нету шоссе, Старого Матиаса... Кристи крутит ручки смеется...
- Не крути ничего, шлюха... - нехотя бормочет Вольф.
Он уже посадил ее сверху на член и почувствовал легкую боль. Он
коленями и шершавыми пятками прижал ее нежные ноги к мотоциклу. И вот
вдруг он вталкивает вставший член в ее тело меж ягодиц, расширяя
горячее отверстие...
- Аааа... - девушка чувствует, как ладони прижали ее обнаженные
груди, бедра ноют и пляшут...
Что? Неужели они поехали? Не может быть... Ладони Вольфа гладят ее
голый живот и упругий член покачивается в ее теле спазмом
наслаждения, девушка подается назад, глубже, пусть он войдет в нее,
ну... Кристи тяжело дышит, на лбу выступает пот из-под светлых
волос... Голые парень и девушка несутся на мотцикле по аллее меж
вязов, как, уже?..
Ооооо... Никто еще так властно не раздвигал ее тело, еще одно
движение твердой палки, так, не заставлял ее так вскрикивать и так
дрожать ее гибкие узкие бедра. Кристи вцепляется в ручки руля и
стонет, исторгая из себя наслаждение, что бешено греет низ живота,
пусть... Пусть он целует ее нежную шею, пусть щиплет грудь, пусть
терзают, царапают его ступни ее кожу... Он занимается в Атлетических
классах, он шумно дышит, на них несется асфальт, вязы, ошарашенный
прохожий, а член Вольфа все качается сзади и парень налегает на
нее...
У них сейчас столько энергии, что они могли народить новую
цивилизацию. Небо чистое, солнце блестит на листьях - моет и
впрямь... И вот мотоцикл качнуло - они вылетели на шоссе и Вольф,
обхватив Кристи, грубо дернул ее к себе. Яички его прижались к ногам
девушки, теперь Он вошел в е с ь.
- Аааааа!.. Ммм...
Вольф не выдержал и впился зубами в душистую, розовую, как яблоко
- да! кожу ее плеча. Кристи, вскрикнув, выпустила руль..
...Удар в Турбо-Твайн, ревевший и сигналивший им вот уже полчаса.
Удар, который смял красную Хонду и раздавил обоих, как лягушат, они
даже и не услышали.
ГЛАВА 2. Хофбург, 5-го, после 19.00.
Из дворика, засаженного аккуратными деревьями, скрывавшими
подлинно немецкий, бюргерский дом из красного кирпича, вышел
человечек лет сорока. Лицо его напоминало физиономию костяной фигурки
Лешего, плюс тонкие очки и тросточка в руке. Помахивая тросточкой,
человечек сел в большой синий Мерседес-250 и тронул с места.
Человечка звали Клаус Альтшуллер Эшерби, и был он доктором
Висбаденского Университета. Клаус Эшерби прожил свои сорок лет весьма
бурно... Учился он в знаменитом Гетингене, и его всегда интересовали
почему-то вещи, далекие от нейрохирургии, коей он обучался. На первом
году он наделал шуму своей диссертацией "О социально-психологических
