штанах и вязаных японских кофтах!
- Ну, это ты, допустим, загнул, - по-дружески обнял товарища
Григорьев. - Я, к примеру...
- Ага, я. Видишь, я... А Санька говорил _м_ы_. Он это _м_ы_ даже
объяснял. Пусть и со слов Нюшкиных. Умное-то он налету подхватывал и
внедрял. Понял, внедрял!
- Так он же из армии только вернулся, - попытался сгладить шуткой
Григорьев.
- А мы с тобой, значит, не были там? Ты умным себя считаешь после
этого?
- Да демагогия все это! - стал нервничать Григорьев.
- Демагогия? - Ты меня тогда, Иннокентий, извини.
- Ну кто говорит, что такие вещи демагогия? - Григорьев попятился
назад. - Такие вещи, конечно...
- Такие вещи складываются из дела, ты понял меня! А его дело на виду!
Ты, извини меня, нагадил, а он за тобой лес вытащил.
- Не ты, а мы, - сцепил зубы Григорьев: ему начинало все это
надоедать.
- Извини! Тут извини-и! Не мы, а ты! Тебе Мокрушин, скажем, говорил,
что это бросовое будет дело? Говори, говорил? Говорил! Мы рубили-то в
такой низине, что канал потом какой рыли? А рыл-то день и ночь Саня
первым. Вот он и человек. А мы с тобой эту свинью подсунули. Демагогия?
- Ты что же думаешь? Он там надорвался? - не выдержал Иннокентий и
стукнул по столу кулаком. - Да ты погляди на всю его жизнь! Его люди
надрывали без нас с тобой! Твой коллектив надрывал, объединенный общими
делами и общей работой! В групповых объединениях он твоих надрывался!
- Из-за нас, таких! - грохнул и Метляев. - Из-за меня, тебя на пуп
пер! Ты, оказывается, тоже пронюхал, какой у него диагноз? Пронюхал?
- Заткни глотку!
- О-о! Заткни глотку! Бить будешь? Пьяного бить будешь? Сам-то ты не
пил, хитрый! Сам-то ты в начальство к нам лезешь, как купец, споив быдло!
А Саня: ты, говорит, Коля, _ч_т_о_? Я подглядывал, что они разлеглись-то,
а он говорит: ты, Коля, что? Бей! Бей, падла, штаны мои новые рви! Зачем
они мне, если я после всего голым хожу по миру! Я прикрываюсь, а люди
тычут: "О, это ведь из-за него Саня-то наш помер! Не от отравы!"
- Ты ведь сам, дешевка поганая, всем долдонил: отравили, отравили! В
новых-то штанах Клавке в ... въехать хотел... И свою Зиночку отправил на
Большую землю. Да, знаешь, что я из тебя сделаю коклетку на закусон!
Иннокентий Григорьев попер было на Метляева, но вдруг встал громадный
Мокрушин поперек комнаты:
- Не смей! Больше пальцем никого не тронешь, ежели в артели оставим!
- Значит, бунт на корабле? - Иннокентий еще храбрился.
- Баста! - Мокрушин горой насунулся над столом. - Нельзя, братцы,
после Сани жить по-зверски. Невмоготу это мне, к примеру... Как хочете,
братцы!
- И мне тоже, - засуетился Васька Вахнин.
- Ты бы замолк, застегнулся бы на засов. - Метляев, покачиваясь,
вышел из-за стола и направился к выходу.
Испепеляюще глядел на них Иннокентий Григорьев.
14
Все на земле угомонилось. Даже птицы и те притихли. Интересно было за
ними глядеть: уйма их сюда наприлетала, с самых неожиданных направлений
шли они гнездиться; летели и с юга, и с севера - птица-то войдет в полосу
хорошей погоды и по ней, этой полосе, поворачивает к дому, к своим
гнездам... Люди в количестве девяти человек - не птицы, приползли они в
эти болота на железных колесах. Хатка оказалась, естественно, не занятой,
в первые же часы загула печь, так натопилось, так жарко стало, что ночью
сбросили с себя одеяла, хотя на дворе было холодно, ненастно.
За окном шумел лес: кедровые сосны, березовые рощи, расправлялись
травы: купальница, кровохлебка, крапива... Акишиев встал, ему не спалось.
Одел болотные сапоги, накинул брезентовый с капюшоном плащ и, чтобы никого
не будить, пошел к месту, где лежал неподнятый лес.
Он прошел мимо сидящих под навесиком Метляева и Васьки Вахнина.
Васька весело пытался врать, как он в позапрошлом году собирался строить
межмикрорайонный общественно-торговый центр, рассчитанный на 30-35 тысяч
жителей, возводится он, между прочим, в Харькове на Московском проспекте,
близ станции метро, где Васька когда-то жил со своей первой женой. Ребенок
у него там, мальчонка Славка. Понимаешь, в душу, язви те возьми, запало
такое желание - хоть одним глазом поглядеть иногда на мальчонку. Он же
мой!
Почти двадцать дней он там проишачил, жена его первая уже, конечно,
живет с хахалем, а Славку - такая мстительная - отправила на лето в
деревню. Скучно стало Ваське, жена в батистовом платье с вышивкой, в
джинсовых босоножках, а хахаль ее в бархатном пиджаке, Ваське же ребенка
собственного не показывают; хотя не знал он, долго ли будет жить в этом
городе, дружок на работе успокоил: хороший левак укрепляет любой брак, и
когда осыпались последние листы, запил он по-черному, один на один.
Почему, как? Они живут, а Славка же тоже человек. Приходит он в жизнь,
ничего не может, руки у него слабые, ноги у него слабые... Ну чего ты,
Метляев, смеешься? Все ведь за него решают баба, с которой я не разведен,
и ее хахаль в бархатном пиджаке. Славка-то, поди, хитрил - у него чуть что
- слезы, в губки лезет целоваться. Немудро жизнь построена перед ними!
- Что же ты хочешь, чтобы он с тобой по здешним болотам таскался?
- Я? Я хочу, чтобы он в суворовское пошел. Загубят они его.
Акишиев специально замедлял шаги, гасил их топот, чтобы послушать
Васькин разговор. Забулдыга. Вот тебе и забулдыга! В каждом - человек
сидит, - улыбнулся про себя Акишиев, углубляясь в тайгу.
Дождь все сыпал и сыпал, хотя просветлело, уже и не такая мутная
неразборчивость была вокруг. Вдруг в тишине что-то хрустнуло, Акишиев
оглянулся. Тьфу ты, лешая! Стояла Нюша, тоже в болотных сапогах, в плаще и
косынке. Она как-то в этой сумрачности помельчала, даже ростом вроде
меньше стала.
- Ты чего? - спросил он.
- А я с вами, можно?
- Сама пришла и сама спрашивает: можно! Что я место занял все - иди!
- А куда вы?
- Как куда? На рекогносцировку.
- Значит, на разведку?
- Считай и так.
Пошли молча, он вышагивал, не заботясь о ней, но Нюша не отставала ни
на пядь. Чего бы ей идти? - думал Акишиев о своем деле. - Лежала бы в
тепле. Завтра ведь вставать чуть свет. Но ему было хорошо, неодиноко.
Пусть идет. За мужиками-то тоже так вот шли по глухомани. Ведь шли же
первые здесь когда-то. Упорства у них было ой-ой-ой! И бабы шли за
мужиками. Теперь, гляди, край-то полнится делами какими... Спать-то и нам
некогда! У него было какое-то особо приподнятое настроение: доехали, как
птицы долетели, благополучно, схода и в бой бы!
Он давно уже рвался к работе. С директором они приезжали сюда, он
кое-что прикинул и наметил, и сейчас хотел еще раз убедиться, что прикидка
его не высосана из пальца - болотный мужик, Акишиев знал, что в прошлый
раз не ошибся. Теперь он ее, прикидку свою, подбрасывал, как циркач, и
так, и этак поворачивая ее в свою сторону. Рядом шла и что-то бормотала
про себя Нюша. Ему стало еще хорошее, и он спросил полушутливо:
- Ты что шепчешь-то? Молишься?
- Ага, - засмеялась она грудным смехом. - Послушайте молитву-то!
Неподвижно стояли деревья и ромашки белели во мгле, и казалась мне эта
деревня чем-то самым святым на земле...
- Ты еще и стишки сочиняешь, девка.
- Да вы что? Это же Рубцов! Вы что, не знаете?
- Нас в армии учили другому.
- И этому учили, неправда!
Он остановился, удивляясь ее непримиримости и серьзности.
- А ну, а ну как, скажи еще, - и когда она, краснея, вновь выпалила
ему этот куплет, он согласился: - Да, ты права!
- Правда, понравилось?
- Понравилось, - искренне признался он: что-то и на самом деле
защемило от простых и незамысловатых слов.
- А я еще знаю, - обрадовалась она. - Хотите прочитаю? Правда, вы уж
меня не ругайте, когда собьюсь...
- Валяй, - привалился он к кедрачу, закуривая. Лопату, которую нес с
собой, воткнул в землю и на нее облокотился потом, внимательно Нюшу
разглядывая.
Она покрасивела, ноздри как-то разошлись, стали резко-белыми. Ты,
гляди, бабочка, - ахнул он.
- Как я подолгу слушал этот шум, когда во мгле горел закатный
пламень! Лицом к реке садился я на камень и все глядел, задумчив и угрюм,
как мимо башен, идолов, гробниц Катунь неслась широкою лавиной и кто-то
древний клинописью птиц записывал напев ее былинный...
Что-то опять сжало Сашкино сердце, к горлу подступила какая-то
сладкая тревога.
- Погоди, погоди! - перебил он. - Ты что-то читаешь, мать моя, такое,
о чем я теперь же, когда шел, думал! О прадедах наших думал, ты уж извини,
- он засмущался, - про ваш пол думал, - уже хохотнул. - Как шли, как
делали... Ужасно это хорошо, а? Как думаешь? Оставили-то нам что, а?
Замечательное, дева, оставили все!
- Это так тоже и писатель сказал, - восхитилась она.
- Да-к, выходит, верно. Писатель-то думы наши и подслушивает. Сердце
у него - как локатор, ловит все хорошее.
Нюша стояла и с восхищением глядела на него.
- Вот, оказывается, вы какой!
- А какой?
- Замечательный. Ну право, право - замечательный! Можно я вас
расцелую?
- Так целуй.
Она подошла на цыпочках и нежно чмокнула его в щечку. Место это
обожглось губами, он вздрогнул и неистово привлек ее к себе, стараясь
поймать ее большие губы.
- Ой, ой! - простонала она. - Не надо-о...
- Чего не надо-то? Чего? Чего ты боишься-то?
Она вырвалась и пошла от него.
- Погоди! Ты неправильно меня поняла! Погоди! Я ведь серьезно... Я и
жениться... - Он говорил горячо и бессвязно.
Но она все шла, не оглядываясь. И так в молчании они прибыли к
наваленному в ложбине лесу.
Лес мок в воде, но вода эта была местная, из реки не зашло и капли.
Акишиев был уже вроде иным. Вроде ничего не случилось. Он не хотел
вспоминать, что было с ним всего-то несколько минут тому назад. Только про
себя шептал: "Ладно! Ладно! Занимайся, Саня, делом! Все то - потом".
Отмеривая шаги, вдруг направился в обратную сторону, к ближайшему озерцу.
Он мерял, сколько же до него метров, и она, все еще недоверчиво глядя на
него, шла за ним.
Она его поняла потом - вот здесь надо прокопать, к озерцу, а там, до
реки-то - пятнадцать шагов! Ловко! Он решил вызволить этот лес волоком, по
воде, но для этого - прокопать канаву. Сколько тут работы?
- Когда думаешь начать? - Нюша перешла на ты легко и непринужденно.
- А вот теперь же и начнем! - засмеялся он радостно и смущенно,
приглушая смех, спросил: - Не обиделась, коза, за глупость?
- Глупость и есть глупость. Вот это посерьезней, товарищ Александр! -
Она кивнула на порядочное расстояние, отделявшее наполненную водой ложбину
от озера.
Когда Акишев закричал "падйомм!", лишь Васька поначалу схватился за
свои штаны и рубаху, но, увидев, как все спят, тоже улегся.
- Подъем, ребята, - уже тише, сказал Акишев. - Работать пора!
Иннокентий поглядел на светящиеся часы и серьезно сделал
предупреждение:
- Ты, бригадир, что, псих? Три часа мы всего и отдыхаем.
- Вода уйдет, копать надо по-быстрому! - Акишиев говорил все тише.
- Какой замок, какие двери? - вызверился Метляев. - Чего ты? С бабой
не нажался, и, понял, - падем!
- Дурак, ты, Метляев, осел! - Нюша стояла на пороге.
- Аллах с вами, - сказал Акишиев. - Потом сами жалеть будете!
И ушел в дождь. Нюша пошла за ним.
- Жрать сами будете готовить! - крикнула зло она и хлопнула по-мужски
дверью.
- Видал, - паскудная баба, - заметил миролюбиво Метляев, укладываясь
опять в постель. - Она же тебя и пугает еще.
