костюме не нравлюсь!" Но где-то в глубине души у него вдруг явилось
чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал ведь о том,
что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И быть прилично
одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!
Что-то еще доброе подкатило к нему: не побоялась, врезала между глаз,
хотя вроде и нанимается, а врезала... Чего нанимается-то? Директорская
свояченица, сказал - возьми, возьмешь, никуда не денешься... Однако он
вновь увидел ее лицо, лицо простоватое, в конопушках, увидел выражение на
нем и решил, что она говорила все это ему не потому, что брала и умничала
- для тебя, дурак Акишиев, говорила-то она, для твоей пользы и твоей
культуры. "Эй, погоди!" - крикнул он, быстро одеваясь; приятно было
сознавать еще, что она его за скамеечки похвалила.
9
Иннокентий Григорьев ворвался около десяти вечера. Клавкины дети уже
спали, да и сама Клавка укладывалась; теперь она сидела перед зеркалом и
причесывалась, кроме всего еще вымазав на широкое свое лицо полтюбика
крема. Бить Сашку Григорьев не собирался. Судьба-индейка. Жить всем надо.
На берег радостный выносит мою ладью девятый вал. Оказывается, стихи из
него прут! Тоже - образование. Иннокентий Григорьев похлопал Клавку по
плечу.
- Что, Иннокентий? Слетел с высоты? - одними глазами, не двинувшись,
в маске, засмеялась сквозь зубы Клавка.
- О вы, отеческие лары, спасите юношу в боях! - ухмыльнулся
Григорьев.
- Не будь лапотника, не было бы бархатника, - зубами одними сказала
Клавка. - Научится.
- Нехорошо, Клава! - Иннокентий Григорьев стал перед ней на одно
колено. - И в рядовых бы годик мог твой квартирант походить.
- А чего ему в рядовых ходить, хоть бы ты и грозил? Срубленные и
приготовленные деревья где лежат?
- Можно подумать, Клава, только это лежит.
- На что ты намекаешь? - Клавка резко встала, сняла маску с большого
лица, глаза ее посерели, они глядели с презрением и не испытывали никакого
угрызения совести. - На что, спрашиваю, намекаешь?
- На многое... Да ладно! Я заниматься ничем не стану, писать тоже
никуда не буду, кто и что в бумагах создает одно, а в других бумагах идет
другое...
- Говори да не заговаривайся. А то попросту и не попадешь с ними в
поездку. Бузотер ты великий, это все знают. Он, - кивнула на Акишиева, -
тоже вскорости разберется. Останешься тут без заработка.
- Не пугай, Клава. Не лишь ваш совхоз стоит тут. Много таких совхозов
на этой земле. И не во всякий отличник боевой и политической подготовки на
Мошке приплывает в одиночку.
- А к нам, видишь, приплыл. И народ рад, что не будет зависеть от
тебя, такого. Ты бы опять поехал и что-нибудь бы отчудил. Обвел бы совхоз
вокруг пальца... А греться от твоего добра заготовленного - не погреешься.
Запугал ты всех своей хитростью и ешо пугаешь.
- Да ладно! - снова произнес, уже примирительно, Иннокентий
Григорьев, - какая-то ты стала невыносимая. Может, я тебе чем в прошлом
году не угодил, а?
Клавка промолчала.
Иннокентий Григорьев подошел к Сашке.
- Давай, мужик, пять. Все остальное пустое. Давай пять, дружок!
Он хлопнул в подставленную ладонь Акишиева.
- Подвинься, мужик. А ты... - взглянул на Клавку, - все-таки он тебе
за квартирку сполна платит. Пошла бы к себе. Кремы твои распространяют
жуткие запахи. Баба ты богатая, а кремов себе никак не наберешь на Большой
земле. Ты погляди вон на директоршу. У нее какие кремы!
- Директорше из Москвы присылают.
- А ты, что же, за свои деньги не найдешь, кто бы тебе присылал?
Жадная просто ты. Иди, иди, не сверкай глазками. Поговорить нам с мужиком
надо. С новым, так сказать, начальничком. - И ухмыльнулся.
Интерес Иннокентий Григорьев имеет. Он лесосеку подглядел сам, еще в
прошлом году. Рубить там одно будет удовольствие. Вода близко. Плоты
вязать - и разом все тащить можно на буксире. В лес далеко забираться
зачем?
- А размер ежегодной вырубки? - Акишиев заморгал глазами.
- Размер ежегодной вырубки лесного материала с определенного участка
леса только лесоруб может определить. Иным не дано. Это мы сами можем
только свидетельствовать.
- Сами, что ли, определять?
- А тебе нужны в гости лесовщики? Лесовщики они и есть лесовщики. Они
тебе так насоветуют рубить, что ты нарубишь, а потом долго вывозить
станешь. Долго. И то останется.
Клавка уже давно ушла. Иннокентий Григорьев вытащил бутылку.
- В прошлом году, ты что же думаешь, я промашку совершил? Нет, я
промашку не совершил. Я лес заготовил. Его приняли. Заплатили, между
прочим. Если бы не ты, я с этого леса еще бы снял. Так ведь просто. Он
лежит. Я берусь его доставить за дополнительную плату. Мало, что договор в
прошлом году был. Не подрасчитали мы в прошлом году. Нам-то указали где
рубить? Указали. Мы там и рубили...
Клавка вернулась к туалетному столику.
- Не забивай ты мозги человеку. Все равно ведь по-вашему не
получится. Один раз обманул совхоз, то в другой раз еще не обманешь. -
Взяла крем "Пчелка", поджала губы. Халат у нее расстегнулся, полные ноги
виднелись, белая ночная рубашка плотно облепила их. - Вы его не слушайте.
В чем другом - да... А в этом... Дохлая это мышь!
И ушла, и хлопнула дверью. "Взяла бы, что ли, перенесла зеркало из
моей комнаты, - смущенно подумал Акишиев. - А то мода - ходить по ночам и
демонстрироваться..."
Иннокентий Григорьев не спеша выпил.
- Чего ты перед ней? Ну чего? У нас должен быть полный заработок! -
Узкий рот его еще более сузился, тяжелый лоб выпукло выступал вперед,
неприбранные волосы неопределенного цвета вздыбились. Глаза Григорьева
насупились, на скулах выступили и заиграли бугры. - Сколько всякого леса
стоит! А этот вонючий совхоз наш - как опорный пункт. Мы лес, скажем, не
будем рубить там, где не положено. На своем горбу тянуть станем его к
речке, чтобы в плоты сбить. А геологи? Геодезисты? Дорожники? Все
бросились осваивать. Лес под корень срезают. На топку, на одни заборы,
чтобы свои конторы обгородить. Ей что? Сидит мягким местом на своем стуле
и ждет, пока ты ей в лапы за ее старания перед директором в твою пользу не
отвалил...
- Выходит, руби, где заблагорассудится? Страна большая, придут
города, все равно ничего не останется - куда его беречь?
- Ты правильно понял. Руби - пока рубится. Чистые и смешанные
лесонасаждения... Это в сказках. В наших краях до скончания века будет
трудно ступать человеку. И лесонасаждения потому - тьфу, отпадут они. -
Маленькие глаза Иннокентия Григорьева сверлили с любопытством задумчивое
полусонное лицо Акишиева. - Это потом люди понастроят тут всякого рода
лесопильни, все под корень вырубят, вывезут... Чего, выходит, беречь?
Руби, руби! Это наш заработок... Пока они станут вывозить, мы вырубим!
- Я понял, - голос Акишиева затвердел. - Понял, Иннокентий. Но
пиленый лес в штабелях нужен на законных основаниях. И тот ваш лес тоже на
законных основаниях поднять обязаны, погрузить в плоты и дать совхозу
материал под постройку жилья. Вся и проблема. - Потянулся к своему
стакану, взял его бережно в руки, долго глядел в коричневую мутную
жидкость. - И геологи, и строители, и геодезисты, и дорожники, всякое они
ищут и всякое, бывает, незаконно курочат. Я, Иннокентий, родился в лесах.
Знаю, как у нас после войны его курочили. Я пацаном без штанов бегал... а
плакал, когда лесины валились. Понимал! Жалко.
Иннокентий Григорьев набросил на свое лицо веселость:
- Да ладно тебе, тоже воспоминания! То время было одно, а сейчас
прогресс.
- Прогресс теперешний начинался с той сознательности послевоенной.
Лес не трогали, было. Стоят землянки, люди в конурах живут, а не
трогали... А ты не туда гнешь, Иннокентий.
Иннокентий встал, взял двумя пальцами бутылку за горлышко и постучал
в стенку:
- Ты все слышишь? Вот, оказывается, какого гаврика нам подсунула.
Сознательный! Точно святые облизали! Ничего не скажешь! - Он нервно
засмеялся. - Только в гроб лечь с его сознательностью я не собираюсь. Пуп
за копейки пусть сам рвет! Хочу заработать! И чтоб никто мне не мешал!
Он ушел, хлопнув дверью.
А Клавка тут же появилась на пороге, она была уже в одной рубахе, без
халата. Одной своей маской прошелестела:
- Шлеб соль эшь, а правду-матку ежь? - И маска заулыбалась
саркастически, одними большими сочными губами. - Хто прямо ездит,
квартирантик дорогой, дома не ночует...
И стала перед зеркалом снимать новую свою, то ли огуречную, то ли еще
какую маску. Лицо ее было теперь бледнее, шея по-лебяжьи расправлялась от
первых морщин, которые стали атаковать ее с недавних пор.
Он уже не думал о ней как о женщине, когда она опять ушла к себе,
хотя слышны были постельные шорохи в ее комнате, вздохи и скрипения
пружин. Тугое, сдобное тело, видать, воткнула она в широкую белоснежную
свою кровать с красным шелковым одеялом и белым кружевным пододеяльником.
"Красиво живет, чертовка", - восхитился Акишиев, раздумывая: ложиться
теперь же? или погодить? Что-то подспудно тоскливое и нежное заставляло
его прислушиваться к топоту звуков в соседней комнате, из этих звуков он
выбирал кое-что для себя; было до духоты сладко думать о чем попало, не
хватало сил отвязаться от воображения, какая-то сила, не зависящая от
него, заставляла его не ложиться в холодную одинокую постель, а
по-воровски жадно прислушиваться.
Он увидал альбом, оставленный, видно, той дылдой, и невольно
потянулся к нему. На открытой странице, на том месте, где запоздалые кони
перебегали заснеженную, заледенелую Неву, у самого берега стояли широкие
размашистые слова: "С надеждой! Ваше имя я запомню среди других. У вас
изумительно чистые, искренние, непорочные глаза. Да сохранит их аллах
такими до дней долгих, длинных и порой не таких и счастливых. Ваш..." И
шла роспись: или Козлов, или Мослов. Рука у этого или Козлова, или Мослова
твердая, уверенная, размашисто-небрежная. Заметил тоже, - усмехнулся к
чему-то Акишиев, и вновь увидел ее глаза. А что? Ничего, а? Теплое доброе
чувство опять прилило к нему, и он, погашая в себе этим чувством желание
прислушиваться к тому, что делалось в соседней комнате, разглядывал в
альбоме портрет женщины с такими же, как у этой девчонки, большими черными
красивыми глазами.
"Бывает же, - сказал сам себе, - бывает, а? Такая-то красота
неописуемая! Как же она поедет с нами? Мы же - мужики, мужланы, а она
нежная, и с такими претензиями. "Вы, пожалуйста, оденьтесь", - передразнил
он, но мягко сделал это, с добром и пониманием.
За стеной уже вроде примолкло, в окно бил свет, хотя Акишиев точно
знал, что в Клавкиной комнате тишина, сумрак и пахнет хорошо - духами и
сладкой помадой. Он встал, потянулся до хруста, тело его, молодое и
жадное, стремилось к вольнице, к каким-то своим, ведомым только ему,
наслаждениям. Грудь его заходила чаще от резких движений, по мнению Сашки,
успокаивающих в дури, отгоняющих разный мираж.
С женщинами Акишиев был знаком уже давно, с тех пор, как однажды
пришла к ним в дом подружка старшей сестры Верка Зимина... Вот так и
получилось, как-то быстро, с остервенением, гадкость потом долго
преследовала Сашку, но время прошло, все это нехорошее, поспешное и
трясучее улетучилось, осталась живая Верка с манящими движениями, и потом
повторилось уже в лесу, когда они пошли все вместе за грибами, а Сашка с
