дело труба, табак, швах!
- Куда идем-то мы с тобой? - Через какое-то время Акишиев игриво
спросил ее.
- А в тундру! Тунтури зовется... Ах, товарищ Александр, люблю такие
пути-то! Идешь, идешь, идешь! - Засмеялась, вскинула руки над головой, в
правой руке она держала альбом, он увидел этот ее альбом и вспомнил о
надписи с какой-то симпатией. - Чехов как говорил? Не помните? Если в
Европе люди погибали от того, что тесно и душно, то в России от того, что
просторно и нет сил ориентироваться.
Он захохотал:
- Где вычитала, что ли? Или этот Мосолов или Проселедкин сказал?
Тоже засмеялась:
- Вы чего же, ревнуете?
- Давай сядем.
Она послушно остановилась. Акишиев бросил на землю свой плащ.
Пересиливая что-то вдруг нахлынувшее на него, как тогда там, в Клавкиной
избе, все-таки сдержал себя, вроде лениво на земле развалился, оставив ей
местечко. Она осторожно присела, испуганно глядя на него.
- Чего боишься-то? - хрипло спросил он, приобнимая ее большое, но,
оказывается, такое маленькое тело. Она вся сжалась, напружинилась каждой
часткой.
- Ой, - вдруг вскрикнула, - капля росы! Глядите! - И, бережно
отстраняя его цепкие жадные руки, высвободилась. Он тоже нехотя нагнулся,
увидал эти чистые капли росы, ему стало хорошо: и глядеть на них, и сидеть
рядом с ней, такой теплой и трепетной.
На другом берегу речки рассеивался туман. Там была видна водопойная
тропа. Отвлекая себя от желания, медленно он оглядывал ее, потом стал,
опять же пересиливая этим желание, исследовать противоположный берег:
скаты к воде, первую траву в сочной свежести. Видно, по земле шел ранний
рассвет, капли росы не таяли, а наполнялись светом. "Вот так и мы, чем-то
хорошим наполняемся, - подумал он, вновь притягивая ее к себе.
- Чего же ты? Ну почему?.. Так хорошо-то и легко, почему?
Призывный дрожащий крик оленя огласил неожиданно всю эту притихшую
землю, он поплыл по воде мягко и сладко, утонул в дали, в светлеющей
восточной части неба и речки, куда доставал глаз; они увидели этого оленя,
он гордо вышел на тропу, а потом появился другой олень, такой же красавец,
такой же чистый и напряженный. Они сошлись рога в рога, лоб в лоб...
Бились, дурашки, долго. Один, первый, не выдержал и побежал. Второй
победно вскинул голову и, когда тот скрылся из виду, упал на колени,
теплая морда его, видно, достала воду, он весь трепетал, это было видно и
отсюда... Нюша, приподнявшись, во все глаза глядела на гордо вынесшегося
на бугор оленя.
- Пу! - услышали они вдруг рядом.
Нюша испуганно отшатнулась.
- Чё ты боисся-то? - Откуда он взялся, этот Метляев! - Вон, гляди,
что в газетках пишут: не девки пошли, а черти с рогами, - дерутся,
курят... А ты боисся? - Он расхохотался.
Потом, когда Клавка приезжала к ним туда, на лесосеку, было это уже
на следующий год, она Сашку хлестнула по щеке: "Вот тебе, вот тебе!"
Метляев осклабился и припомнил: "Во, бабы! Я же говорю, разбойницы! Хуже
мужиков дерутся!"
12
Солнце выглянуло всего не надолго и тут же заволоклось сиреневым
пожаром и облаков, и речной глади; немного позже там, в западной стороне
неба, облака заиграли другими красками: от дымчатого до зеленого, от
розового до полупрозрачного; то шел цвет темного угля, с вкраплениями
васильковой сини, то нежно-голубая незабудка причудливо образовывалась
узором и, умирая, уже не могла никогда повториться.
Холмик, украшенный крупными каплями чистого дождя, лежал под этими
небесными красками, как в огромном мавзолее, на тысячу верст стянутом
северным небом, все менявшим цвет, как растения перед грозой; как
мать-и-мачеха, гусиный лук, ветреница; менялась окраска
цветков-горизонтов, листьев-куполов...
Нюшу вела учительница, и Нюша порой уже заговаривалась, она твердила
по пять раз одно и то же: "Отпустить - это счастье сильных, взаперти
держать - мука слабых!" Или: "не любила свою находку, полюбишь - потерю!"
Они шли вдвоем, давно все разошлись по домам, поселок укладывался на
боковую.
13
...Так уж случилось, но из десяти человек Акишиевской бригады, шесть
собралось у Иннокентия Григорьева. Чуть ли не вся артель. Не хватало лишь
самого Сашки, Нюши и куда-то запропастился Метляев. Сашку, как известно,
час назад похоронили в другой раз, Нюшу увела к себе сердобольная
учительша, которая мимо кутенка хворого не проходила равнодушной.
К Иннокентию сбились потому, что, во-первых, он мужик не дурак, с
головой; ведь был же он у них до Сашки вожаком, не больно-то и больше с
Сашкой зашибли. Во-вторых, кому-кому, а вновь, на лето глядя, возглавлять
коллектив надо Григорьеву. В-третьих, собрались сомкнутыми рядами, потому
что у него всегда можно было организовать знатный выпивон - не наспех, а
солидно, по чести и достоинству.
Тем более, Иннокентий вчера слетал на своей лодке с подвесным мотором
- зверь! - в район и привез ящик охотничьей водки. Где он достал, одному
богу известно. Приволок из погребушки _м_а_р_а_с_о_л_ - рыбу, правда,
прошлогоднюю, но сохранилась, стервя (так Иннокентий обычно выражал высшую
похвалу всякому товару - вместо слова "стерва"), аж тает на губах.
Баба Григорьева старательная, чистенькая, зная о том, что ее мужик
зря суетиться не станет (и то - возвращается на место старшого, одно это
чего стоит!), металась из кухни в столовую. Было где ей развернуться!
Григорьев занимал четырехкомнатную квартиру со всеми, как говорят,
коммунальными выгодами. Таких комнат даже в таком видном поселке было
немного. Здесь - простор, отличная высота стен. И все хорошо устроено.
Стол был тоже большой, сбит из дубовых досок, выскоблен добела, а на
стульях понавешены фартучки и разная другая мишура - чтобы стулья
оставались чистыми. В общем, все свежо, широко, все уютно. И люди здесь
расставлены - вроде тут вечно и жили. И даже волосатый громадный Мокрушин
не глядится в этой квартире, как что-то гигантское и пещерное.
Хозяин сегодня был не совсем и здоров - вчера, легко одетый, видно,
простудился. Зябко кутался в теплую вязаную кофту. У него было
заостренное, гладко выбритое лицо. Был он, конечно, расстроен, да опять же
- Сашка, Сашка... Что губит-то нас? По-прежнему, как в старину, - водка,
карты и бабы. Скажем, до водки - умеренно, карты - лишь в дурака, а в
третьем сплоховал. Это же не город, братцы, где жена дознается про
любовницу после смерти мужа. Чего, говорит, вы цветы носите сюда? А это,
отвечает, - мужу. Как мужу? Это я жена! И я жена! Но он же и ночевал дома,
и деньги носил в дом... А нам, говорит, тринадцатой зарплаты хватало и
перерыва. Ха-ха-ха!
Все засмеялись, особенно Васька Вахнин. Этак заржал подхалимски, даже
Иннокентий поморщился.
Иннокентий продолжал развивать тему отличия городской любви и любви
здешней, любви по-северному. То есть, когда двух сразу любишь. Конечно, -
Иннокентий оглядел братву трезвым своим взглядом, - как и в старину, так и
теперь про мертвых или хорошо, или - молчи, не говори вовсе. И про Сашу я
ничего плохого сказать не хочу. Однако напряжение было. И когда жил - все
же на глазах у них с Нюшей происходило. И помер когда, а Клавка затеяла
это клиническое обследование. Гляди-ка далее! А вдруг - отравление? А Нюша
не при чем? Выходит, кто-то из нас! Потяни ниточку! Или мы не выступали
против Сашки? Ой, братва, не завидовал бы нам всем, если понеслась бы
разборка! Каждый - человек. Каждый по-своему отбрехивается. При этом
следователь только и ловит, на его взгляд, признания в совершении чего-то,
чего и не было.
Все примолкли, очень удивились прозорливости Иннокентия. Ага,
вляпались бы! Иннокентий теперь выглядел прочным, умным вожаком.
По-мужицки понимающим все, что кто-то еще своим умом не додумал.
Метляев зашел к ним, когда поехали по третьей. Удивительно
по-пижонски выглядел он: белые брюки, молочного цвета туфли с дырочками,
рубашка в клетку и цветной шелковый галстук. Перед тем как сесть, Метляев
вынул платочек и положил его на белоснежную подстилку.
Все к нему привыкли и потому не стали докучать шутками. Лишь Мокрушин
нехотя глянул на его аккуратно уложенные волосы с четким пробором и
загудел:
- Што, в бане был?
- В бане, - буркнул Метляев.
- Вот как поддал, - крикнул Васька Вахнин, - и дождя не заметил. -
Первый же захохотал. - Ты, Мокрушин, небо-то в году раз видишь?
- Вижу, - прогудел Мокрушин. - А те чё, показать его?
- Покажи ему, покажи! - подтрунил кто-то.
- Он ему в следующий раз покажет, - сказал Иннокентий, глядя не
по-доброму на Ваську, затевающего бузу, - Мокрушина в трезвом виде не
тронь. - Я, братцы, предлагаю выпить еще раз за нашего друга и товарища,
наполним рюмки и поднимем их по обычаю, не чокаясь. Поехали!
- За Саню!
- За Акишиева!
- Пусть ему в другой раз земля пухом станет!
- Чтоб все было хорошо...
- Дай бог ему здоровья, - болтнул кто-то, не зная сам, что говорит.
- За упокой души...
- Вдуматься, хороший мужик сгублен.
Застучали вилками, тарелками. Ели рыбу. Ели салат. И говорили уже
громче обычного. Пьянели на глазах. И это от того, что хозяйка, по
наущению Иннокентия, к охотничьей водке подкинула несколько бутылок спирта
- девяносто с лишним градусов. Причем, никто не отказывался. Метляев,
например, с Мокрушиным дербалызнули по чайному стакану. Причем, Метляев не
закусил ни грамма. Единственным, кто не внял расплывчатым словам
Иннокентия про Сашку, был Метляев. Ему сразу не понравилось, как
Иннокентий, говоря о Сашке, в общем-то утаптывает его в могилу поглубже.
Хотя сам и предупреждает: о мертвых плохо говорить не стоит. От всего
этого, от этой какой-то хитрой паутины, оплетавшей прах Акишиева, Метляев
наливался свирепой ненавистью и к себе, и к Иннокентию, и даже к молчуну
Мокрушину, неустанно пьющему, как перед потопом.
Что-то в словах Иннокентия Метляева не устраивало. Не мог он этим
словам радоваться. За что же на Саню-то? Да впервые Метляев - он, Метляев!
- с этим парнем почувствовал себя нужным, не просто человеком,
зарабатывающим _к_у_с_к_и_-тысячи, а интересно думающим о том, как и куда
пойдут по цепочке - слово-то какое привязалось! - все эти поднятые будущие
пиломатериалы, которые они-то заготовили с Григорьевым в том месте, откуда
их было не поднять. Поднял их Саня! Умом своим поднял, пупком и разными
механизмами. Чего же тихо глумиться над мужиком? Чего плести паутину?
Чтобы личность свою выпятить? Да гроша ломаного не стоишь ты, Григорьев,
против Саньки!
Иннокентий, чутьем собачьим уловивший перемену в настроении Метляева,
раскрасневшийся, подобревший, в этой уже общей полупьяной суматохе сменил
свое заглавное место и подсел к Метляеву, все еще пытающемуся оберегать
складки на своих отменных брюках.
- Ну, давай выпьем, - сказал Иннокентий, приобнимая своего дружка.
- Давай, - согласился Метляев.
- Давай выпьем и закусим.
- Давай...
- Закусим, потом опять выпьем, на воздух выйдем.
- Давай...
- Чего ты сегодня? Раскис, побледнел?
- Чего?
- Да, говорю, не такой какой-то...
- А-а! Думаю! Ты, говорит, Коля, _ч_т_о_? Я подсматривал за ними, а
он: ты, говорит, Коля, что? Ты, Иннокентий, никогда так с людьми по
большим праздникам не говорил... А он думал обо всех. А ты в разговоре
всегда на макушке, наверху... Вшивые мы с тобой одиночки, куколки в белых
