дней.
- Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?
...Вездеходчик Крикун, высланный ей на помощь Иваном Подобедом с
самыми добрыми намерениями, встретил ее на пустыре, где ненцы убивали
обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни рогов,
белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде кричала и стонала
речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у
самого берега, переступив последние, недавно снятые с нежных убитых тут
животных рога, и вздернула руки кверху. Она долго бессвязно говорила,
бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: "Катунь, Катунь
- свирепая река! - выговаривала Нюша. - Поет она таинственные мифы о том,
как шли воинственные скифы, - они топтали эти берега! И Чингисхана
сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и черный дым летел за
перевалы к стоянкам светлых русских деревень..."
- Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. -
Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!
Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный
воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом,
тяжело, и глухо била в груди боль.
- Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела
особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда
разбрызжется последними, умирающими звуками.
- Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли
ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле - луговинам,
болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел,
и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою
руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в
темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
- Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? - зашептал Крикун, жадно
целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем ты так?
Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ,
мокрую кофту, ее грязные ботинки.
- А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. - Я-то ведь
порочная!
- Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...
Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на
кровать, пытаясь ее раздеть.
- Я сама, - сказала она.
- Ну вот и добре... Вот и хорошо...
- Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу
позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я,
как река, сама по себе...
- Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что
было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...
- А что было, Крикун? - Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои
девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
- Что было, говорю, сплыло, - жестче обычного сказал Крикун, торопясь
тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
- Нет, ты мне скажи, что было!
- А что бывает между бабой и мужиком? - Крикун хихикнул, пытаясь
приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую
родинку на правом плече. - Смотри, какая она занятная? - Он потянулся,
чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
Нюша оттолкнула его.
- Не смей! Я Сане даже не разрешила!
- Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила!
- Балуясь, он хотел ее повалить.
Она его опять резко оттолкнула.
- Да ты человек или нет? - зашептал он. - Или железная какая? Я же
тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю...
- Уйди! "Саня, Саня!" Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все,
все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! - Она
торопливо одевалась. - "Саня!" Да ты что? Он - не тронул меня! Пальцем не
тронул!
- Ври! Пальцем он ее не тронул!
- Он святой! Слышишь, Крикун, святой!
16
- Ты откуда такой взялся? - Мокрушин большой, нечесанный, с
любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
- А оттуда от самого! - Зло вгрызался в землю, дальше уходя,
пробиваясь к озеру.
- От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
- А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
- Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? - Мокрушин гудел
по-доброму.
- Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону
счастье завернуть. - Сашка Акишиев ни разу не передохнул, все рубил и
рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина, но симпатия к нему
звучала в его шутливо-серьезных словах. Он понял, что этот лохматый,
небритый человек - его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не
такой и несчастливый человек, вот теперь же опустится в сырую щель,
пробиваемую к озеру, и пересиливая все в себе тяжелое, грубое, что
породила в нем нелегкая его жизнь, будет с удовольствием выворачивать
комья мерзлого грунта.
Так и случилось. Мокрушин, перекрестив богов и матерей, отцов и
дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел, пошел, как экскаватор
выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался у них.
Уже друзьями, единомышленниками, злыми и непрощающими других, тех, что
остались там, они вышли из своих щелей и упали в траву. Было
солнечно-сказочно, теплынь, разыгравшаяся вдруг, присела на всю эту
болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой порывчатой духотой,
входившей в их жадные приуставшие тела.
- А парень ты ничего, - хрипло сказал Мокрушин. - Ничего! С тобой,
как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
- Да и ты, брат, ничего, понятливый.
- Я-то привычный к разумению. - Мокрушин собирался закурить,
оглянувшись как-то растерянно вокруг, махнул рукой и спрятал опять
сигаретку. - Детство-то мое здесь, неподалеку прошло... что к чему
понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
- Как можно скорее.
- Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
- Убежит.
- Да-а...
Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату
и опустился в щель.
Мокрушин еще немного полежал.
- На пуп рвешь, - сказал нехотя он.
- Ничего, он давно уже порван. - Акишиев засмеялся.
- Ну и дурень, гордись! - Мокрушин уже медленнее, без той давней
охоты, опустился в свое логово и, поработав немного, заговорил. Отец у
него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей
семьей. Каждый идущий в лес предъявлял документ, выданный на право
заготовки дров, ягод, сена.
- При случае-то, - крикнул и Акишиев, - и у нас тоже скоро находили
всякого нарушителя.
- Ты что, тоже лесной леший?
- Отец мой перед войной в лесорубах ходил.
- Да-а, тогда время было замечательное. Теперь-то мы все валим да
валим... Оглянуться некогда. Голубая тайга!
- Именно голубая.
- Послушай, парень! А чего все же ты к нам махнул? Чего не на БАМ или
еще куда?
- Не люблю, когда много слишком скапливается, - засмеялся как-то
нехотя Акишиев.
- Понятно. Значит, где-то задело? Высокие материи, как говорится,
через себя пропускал, через свою правду? - Мокрушин был, оказывается вот
из каких. - Досталось поди за что-нибудь?
- Ну, это ты брось. Громких слов не приемлю, а, если хочешь знать...
- Хочешь знать, хочешь знать! - пробурчал Мокрушин. - Вот так и здесь
будешь строить? Заводной, говорю, ты! А мы здесь такие и не иные, понял?
Раз на пуп сам возьмешь, два, три. Говорю, не останется тебя...
- Останется! Меня на всех хватит!
17
Теперь Крикун шел по тому же поселку более решительно, чем тогда,
когда с грохотом вылетел из собственной избы, Нюша, уже вполне Нюша,
задвинула тогда на засов дверь, так и пришлось Крикуну ночевать у своего
кореша Ивана Подобеда, пока хозяйничала в его хате, приводя себя в
порядок, к отъезду.
Крикун прослышал, что следователь перед отъездом заглянул к
директору, Крикун шел тоже к следователю.
Весь поселок, кажется, был сегодня пьян, и Крикуну, чистенькому и
доброму в намерениях, неприятно глядеть на такое позорище при высоком
районном начальстве. Он брезгливо сторонился пьяных. Но от Васьки Вахнина
ему отвертеться не удалось.
- Ты куда, тезка? - спросил его Васька, печальный и впервые
опустошенный. - Погоди! Давай пойдем вместе! - Он схватил его за руку. -
Да погоди ты! Я тебе про межмикрорайонный общественно-торговый центр,
Вася, не буду толковать, ты не бойся! Я тебе про бригадира нашего... Ты
Саню-то, поди, неплохо знал?
- Знал.
- Дрались мы сейчас за него... Ты погляди, о-оо-о! Шрам видишь на
губе?
- Кто это тебе?
- Метляев Колька. В зубы, сволочь, бьет! А ему, - Васька снова стал
самим собой, беззаботным весельчаком, - а я ему штаны новые располосовал!
Как бритвой писанул!
- Дураки вы!
- Конечно, дураки.
- Иннокентий у вас там один что-то и тянет.
- С виду только, да и кажется это! Послушай, а ты же, говорят, в
Нюшку-то солидно втюхался, а?
Крикун вытянул свою руку из цепкой подвыпившей тезкиной ладони.
- Иди, Вася, иди!
- Куда, Вася? Ну куда? Он-то, Саня, ушел. А мы с тобой уйдем? Нет,
Вася, от себя не уйдешь... Никуда не уйдешь! Ты и уйдешь, а тебе будет
что-то сниться, Саня будет сниться! Скажет: "И аллах с вами!" И будет в
одиночку вкалывать. У всех нас он в глазах, Вася, стоит. Метляев-то меня
не понял, я ведь только с точки зрения философии, - смысл-то жизни не
заключается в том, чтобы "биться" в одиночку. Не понял Метляев, и - в
зубы! Я - подхалим! Да мне самому... А-а, Вася! Опять же, если с
Иннокентием не поедем, загнусь я, Вася, здесь. Алкашом, Вася, сделаюсь. А
Славка, сын? Что я ему скажу? А ей я как докажу? Она в джинсы, и я тоже
такие брюки куплю, как у Метляева. Оденусь, пройдусь по этому
межмикрорайонному общественно-торговому центру...
- Не пройдешься ты, только грозишься.
- Доеду!
- Не доедешь! Доедешь до первой остановки, врежешься в ресторан,
Вася... Да какой там ресторан - в забегаловку, где чернилом торгуют, и
пиши - пропало!
- Плохо, тезка, ты рисуешь... Вот Саня по-другому рисовал! Он верил!
- И с Саней вы пили.
- Не по столько. Мы с Саней постепенно завязывали.
- Завязывали, завязывали и завязали хлопца!
- Беда наша общая... Не одного меня вини... Поглядел бы, как
дубасились! - Засмеялся тут же: - Так свадьба-то скоро? Чего ты жмешься?
Отвалил бы для начала. Ты же башлюгу гребешь лопатой...
- Послушай, парень, - сказал Мокрушин, когда Нюша пошла за вторым, -
женись ты на ней. Счастлив будешь... Ты заметь, как глядит-то она на тебя.
- Так это поначалу, - усмехнулся Акишиев.
- Нет, не скажи! Так баба глядеть просто не может... А та... Ты,
брат, в той ошибешься...
Акишиев молча доедал первое.
- Чего молчишь-то? Чего ты ей должен? Слыхал нечаянно я твой
разговор... Пустое! Ты той ничего не должен! А этой, возьми и отдай все.
- Нельзя тоже на несчастье строить счастье.
- Бесполезное говоришь. Не для Клавки это.
- Все равно - человек она.
- Ты, что же? Так на каждой женился?
- В том и беда, что не на каждой.
- Или ты в самом деле святой, или дурак. Гляди, счастье тебе само в
руки просится.
- Может, ты и прав.
