Валера равнодушно смотрел на экран. Иван вскочил и в тревоге заходил
по комнате, не отрывая глаз от телевизора.
. . . . . . . . . .
Пантюха Мокрый уже третий час лежал в лопухах и вел наблюдение за
большим селом Жосицкое. Иногда он вскидывал руку, будто желая ударить рой
синих, жирных мух, летающих вокруг, ползающих по траве, по лопухам, по
потному лицу Пантюхи. Солнце перевалило за полдень, жара усилилась.
Пантюха утирал налипшую на лицо травяную труху и мошек, зорко вглядываясь
в малоподвижное от зноя село.
Прямо перед глазами Пантюхи желтые одуванчики на фоне черной тени
сарая гордо клонились в теплоте, как прекрасные женщины Вермеера; дальше
несколько баб пололи серое болотище. В самом селе электрик влезал то на
один, то на другой столб и трогал электричество.
Пантюха несколько раз поднимал было обрез, чтобы снять электрика со
столба, но обрез был враль - с трех выстрелов только одного и забирал, а
обнаруживать себя, раньше времени и даром, Пантюха не хотел.
Оцепенение нашло на него, веки смыкались. Незаметно из овратитель-
ного звона мух выделился разноголосый, рокочущий рев. Пантюха вздрогнул,
приподнялся из лопухов и взглянул на залитую солнцем дорогу: из леса к
селу ползла разноцветная лента какой-то толпы.
Это была банда некогда известного художника, а ныне бандита Витьки
Тихомирова.
Дюжие, вполпьяна для куражу молодцы сшибали шашками репейник, гарцуя
на лоснящихся конях; в дрожащем от зноя воздухе колыхались знамена и
хоругви кисти Витьки Тихомирова, изображающие самого Витьку Тихомирова,
насупленного Нестора Махно, Бакунина, князя Кропоткина с топором в руке,
Че Гевару, Джека Потрошителя, Бонни и Клайда и многих других - только
Саши Жегулева не было на этих хоругвях, о чем уже и раньше знал Пантюха.
Бойцы у Витьки были самых разных мастей - больше всего, конечно,
было усатых, румяных, с пьяными красными рожами, поющих "Ударили Ваню
кастетом". Но была, например, группа молодчиков в черных рубашках, горла-
нящих "Джовеньезу" ( а кое-кто из них осторожно мычал "Хорста Весселя"),
поодаль ехали с усталыми, грустными лицами ребята в конфедератках, поющие
"Красные маки под Монте-Кассино"; с ненавистью глядели они на
чернорубашечников, а на них самих свирепо поглядывали самоварные рожи
бандитов с самодельными Георгиевскими крестами.
Не было у Витьки в отряде только толстовцев, ментов не было, шпионов
всяких. Но особенно Витька не любил буддистов. Три раза брал Тихомиров
приступом город Нирваново-Вознесенск, гнездо и рассадник буддистской
заразы, и вырезал всех буддитстов вчистую, и три раза город отстраивался,
наезжали на ласковых баб-ткачих мужики (буддитсты, как утверждал Витька),
и снова вел Тихомиров свой отряд раскулачивать город Нирваново-
Вознесенск, третий раз за одно лето.
За бойцами ехало пропасть накрашенного бабья на телегах и десятки
подвод обоза - с семенным зерном, бочковой свининой, ящики с самогоном,
шампанским и водкой "Золотое кольцо", штуки тканей и югославских обоев,
запчасти автомобилей, мебель, посуда, стереоаппаратура.
Особенно держалась подвода менее ширпотребных товаров, предметов
обихода лично Тихомирова: краски,гипсовые статуи, портрет батьки Махно на
велосипеде, реквизированная в краеведческом музее картина "А ля рюс"
американского, видимо, художника Э.Кэбпэкоба ( подписанная латинскими
буквами: A. CABPACOB ).
Банда подъехала к селу. Витька махнул рукой. Отдельные голоса
замолкли и после нескольких секунд молчания гнусный голос запевалы заныл
где-то посередине колонны:
Нинка как картинка с фраером гребет.
Дай мне, Кенарь, финку, я пойду вперед,
поинтересуюся, а шо это за кент...
И сытые, распираемые удалью бандиты брызнули, как гнилой апельсин,
не дожидаясь конца куплета припев ( впрочем совсем из другой песни ):
А водки сьем бутылочку,
взграмаздюсь на милочку,
а потом в парилочку,
т-т-ттваю мать!
Банда въехала в село. Девки высыпали на площадь перед почтой и
раззявя рот любовались на сытые морды бойцов. Какой-то старик на костылях
притащил каравай хлеба с полотенцем и, утирая слезы, подал Тихомирову.
И Пантюхе Мокрому так обидно было глядеть на эту зажиточную
вольницу, что он матерясь растолкал баб, и вплотную подошел к Тихомирову.
- Харю разворочу! - задыхаясь, крикнул он.
Все замолкло. Старик с караваем престал плакать и попятился за баб.
Витька важно поправил попаху и, кашлянув, разгладил усы.
- Трись ты своими папахами! - крикнул Пантюха, - Банты еще нархист-
ские нацепил, бандит!
Витька Тихомиров склонил голову назад и поднял одну бровь гораздо
выше другой. Тотчас к нему, спешившись, подбежал бледный, гнилой юноша в
ленноновских очках.
- Пантюха Мокрый, из жегулевских, - шепнул юноша Витьке.
Витька кашлянул, поправил пулеметные ленты на груди и важно, как
ласковый барин холопу, сказал:
- Что же ты меня ругаешь, дружок? Чем же я хуже твоего Сашки?
Пантюха заскрипел зубами и сжал кулаки:
- Сашка светлый, свету дете! Сашка положительное имя стало, мы с ним
совесть народную упромыслим, а ты за нами вылез, как вошь на гребень!
Ишь, "Чем я хуже"! Ты бандит и вор, вон ряху-то наел на грабленных сель-
по, а мы в отряде по три дня не жрамши!
- Как же нам не экспроприировать? - вмешался в разговор бледный юно-
ша-анархист, - ведь мы, также как Жегулев, выступаем с прикладной иници-
ативой ультрапарадоксальной фазы тотального отказа!
- А?! "Астрал-ментал", с-сука! - с лютой злобой сказал Пантюха, гля-
дя на анархиста, - Эх, вот на кого патрон бы стратить! Слыхал я про тебя,
гнида, да руки не доходили.
- Скажите, Пантелей, у вас есть определенная политическая программа?
- спросил юноша, ко многому привычный.
- Сколько ни есть, вся наша
- Но вы могли бы сформулировать?
- Коли я кому сформулирую, дык он не встанет, а программа наша
проста: сегодня ты живой, а завтрб тебя нет.
- Ты, дурак, думаешь мы крамольничаем? - продолжал Пантюха, обраща-
ясь к Витьке, - мы не крамольничаем, мы горюшко народное невосплакучее
слезами омываем, для народа радеем! А ты уркаган, тебя в тюрьму надоть!
Водку пьешь! - с обидой вскричал Пантюха напоследок.
Все помолчали.
- Уймись ты, дурачина, сейчас тебе Витька "Встань, хряк" устроит! -
крикнула из толпы какая-то баба в мухояровой душегрейке.
Пантюха, усмехнувшись, сплюнул; даже не сплюнул, а как-то особенно
презрительно уронил слюну с языка.
Все снова, восторгнувшись, промолчали.
- Сашка-то твой небось побольше моего народу перекокошил! - произнес
Витька, подумав.
- Сашка наш кокнет одного, дык потом целый час мучается. Десять
кокнет - десять часов мучится, плачет! А ты... шпионов все ловишь! В
Ожогином Волочке и было-то всего сорок дворов, а ты там сто шпионов
настрелял! Хоть Машка из сельпо продавщица - какая она тебе шпионка, если
и по выходным нам косорыловку давала!
Все враз затаили дыхание. Витька, чуть улыбаясь, туманно смотрел на
Пантюху. Кровушкой запахло на солнечной площади села. Явная обидка вышла
атаману - ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не
кокал - жалел; и убогих жалел, и фригидных, и тех, которые совсем не
давали - все равно жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое подгулявших
чернорубашечников, за что Витька их потом собственоручно шлепнул, а с
ними заодно еще пяток аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях, и
девиз его был еще проще, чем у Саши: Сначала действуй, а потом разберись.
Пантюха мигом сообразил всe это, когда ласковая рука Витькиного
ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука
нежно взялась за плечо. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его
не будет.
Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху
любили как родного.
Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко
осведомился:
- Буддист?
Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка
была слишком очевидна - на буддиста Пантюха явно не тянул.
- Шпион, толстовец, мент, Девид Бауи? - выдал Тихомиров сразу обойму
предположений, от каждого из которых разило могилой.
- На толстовца похож... - услужливо закивал головой гнойный анар-
хист, зная, что одного из роковых предположений Пантюхе не миновать.
- Ну, а раз толстовец, так и рубай его, хлопчики! - не повышая
голоса, бросил Витька Тихомиров через плечо и тронул коня.
Заулюлюкали, засвистели, блеснули в пыльном воздухе веселые шашки,
глянцевитые лошадиные крупы и жирные загривки бойцов заслонили от
стонущих баб хрипло матерящегося Пантюху Мокрого.
Да. Сегодня ты живой - а завтра тебя нету.
. . . . . . . . . .
Одновременно с Пантюхой Мокрым не стало и Сени Грибного Колотырника,
причем обидно, нелепо: Сеня, не в силах обойтись без алкаголя, стал
понемногу есть понемногу ядовитые грибы, и вскоре так и не приходя в
сознание, умер.
Узнав о гибели Пантюхи, Саша весь отряд бросил в жестокий бой с
Витькой Тихомировым, и почти победил разжиревших на краденом сале
бандитов ( которых теперь в народе прямо уже считали за бандитов ), но
пешим жегулевцам не взять было Витьку в кольцо, и он ушел зализывать раны
под Новгород. Но и Саша недосчитался многих лучших бойцов, а некоторые
предали народное дело и ушли за Тихомировым, к его бабам и дармовой
выпивке.
Мало осталось верных, но железным строем сплотились они.
Близилась осень; Саша понимал, что зиму в лесу перенести не удастся,
придется возвращаться в город, к семье, к постылой работе в конторе, и
поэтому отряд торопливо боролся день и ночь: вчистую вырезал
геологическую партию и зарыл скважины, которые геологи успели пробурить,
взорвали все рейсовые автобусы в области, пустили под откос десяток
поездов дальнего следования. Удалось даже сбить несколько низколетящих
самолетов-кукурузников, опыляющих поля.
Однажды зябкой сентябрьской ночью Саша и Томилин бесшумно сняли
сторожа детсадовской дачи, тихо подперли двери колышком и принялись
осторожно забивать окна: Саша придерживал доску, а Томилин обернутым в
вату молотком прихватывал ее гвоздочком
Только к утру, когда небо посветлело, были заколочены все окна
большого деревянного строения.
Tомилин приник к щели и долго слушал: все было тихо, все спали.
- Давай, Сашок, - шепнул он и стал отвинчивать крышку канистры с ке-
росином.
Саша взял в руки канистру, чуть наклонил ее, но вдруг задумался и с
тоской поглядел на небо. Слезы замерцали в его глазах под светом
тускнеющих под небосводом звезд. Он сел на крыльцо и крепко сжал голову
руками.
Томилин осторожно, бережно положил ему руку на плечо:
- Тяжело тебе, Сашок?
Саша, не отвечая, сглотнул слезы и кивнул.
- Тяжело, Саша, ох тяжело... - с тяжким вздохом сказал Томилин. - И
мне тяжело. А кому сейчас легко-то? Подлецу одному легко! Ничего, Сашок,
все упромыслим... Без изъяну поворот не сделаешь такой крутой и гораздый
в совести людской! Наше время - это молотьба чего-то такого... мути
какой-то. Должен ведь кто-то ее перелопатить?
Саша сдавленно застонал.
- Саша, Сашок, - зарыдал Томилин, - тебе бы у грамоты сидеть, умиль-
ный ты да светлый!
Голос Томилина звенел - и сколько неисплаканной силушки народной
было в нем!
- Да, Томилин, да... Ох, тошно мне! - задушенно сказал Александр,
рванув воротник, - Но зачем, зачем, зачем, Томилин?
