Игорные дома сгрудились в кучу, а танцевальные залы днем и
ночью выплескивали свое буйное веселье на улицы. В поисках
местного колорита толпы богатых туристов сновали со своими
видеозвуковыми аппаратами в надежде наткнуться на
непристойную сценку и запечатлеть ее с достаточно близкого,
но безопасного расстояния - такие снимки и позволяли
дотошным искателям приключений называть Элдерберг
"Откровением Трех планет". Встречались здесь и охотничьи
магазины, снабжавшие туристов всем необходимым для спуска в
знаменитые Пещеры Ксанаду или для долгого путешествия в
пескоходе к Витку Сатаны. Были здесь также скандальной
известности Лавки Грез, в которых торговали любыми
наркотиками, и сколько ни пытались покончить с ними законным
путем, они продолжали действовать. Тут же какие-то
бездельники продавали подделки под марсианскую резьбу по
камню и все прочее - чего только душа пожелает.
Кромптон разыскал Салун Красной Планеты, вошел и ждал,
пока глаза привыкнут и можно будет что-нибудь разглядеть в
облаках табачного дыма и винных паров. Он смотрел на
туристов за длинной стойкой бара в их пестрых рубашках, на
говорливых гидов и суровых рудокопов. Он смотрел на
карточные столы и на болтающих женщин, на мужчин с их
знаменитым нежно-апельсиновым марсианским загаром - чтобы
его приобрести, требуется, говорят, не меньше месяца.
И тут - ошибки быть не могло - он увидел Лумиса. Лумис
сидел за карточным столом и играл в фараон в паре с цветущей
блондинкой, которой на первый взгляд можно было дать
тридцать, на второй - сорок, а если присмотреться, то и все
сорок пять. Играла она с азартом, и Лумис забавлялся, с
улыбкой наблюдая за нею.
Он был высок и строен. Его костюм и саму манеру
одеваться лучше всего передает слово из кроссворда
"форсистый". Узкий череп покрывали прилизанные волосы
мышиного цвета. Не очень разборчивая женщина могла бы
назвать его довольно красивым.
Внешне он нисколько не походил на Кромптона. Однако
существовало между ними какое-то влечение, притяжение,
мгновенное созвучие - этим чувством обладали все части
индивидуума, перенесшего операцию Расщепления. Разум взывал
к разуму, части требовали целого, стремились к нему с
неведомой телепатической силой. И Лумис, ощутив все это,
поднял голову и открыто взглянул на Кромптона.
Кромптон направился к нему. Лумис что-то шепнул
блондинке, вышел из-за карточного стола и встретил Кромптона
посреди зала.
- Кто вы? - спросил Лумис.
- Элисте? Кромптон. Вы Лумис? Я обладатель нашего
подлинного тела, а вы... вы понимаете, о чем я толкую?
- Да, конечно, - сказал Лумис. - Я все думал, появитесь
ли вы когда-нибудь. Хм!.. - Он оглядел Кромптона с головы
до ног, и нельзя сказать, чтобы остался доволен тем, что
увидел.
- Ну ладно, - сказал Лумис, - пойдемте в мой номер, там
поговорим. Может быть, сразу и покончим с этим.
Он снова посмотрел на Кромптона с нескрываемой неприязнью
и вышел с ним из салуна.
Номер Лумиса удивил Кромптона, явился для него прямо-таки
откровением. Кромптон чуть не упал, когда его нога утонула
в мягком восточном ковре. Свет в комнате был золотистый,
тусклый, по стенам непрерывной чередой корчились и
извивались бледные, тревожащие тени, они то принимали
человеческие очертания, сближались, сплетались в кольца, то
превращались в тени животных или беспорядочные кошмары из
детских снов, затем медленно исчезали в мозаике потолка.
Кромптон и раньше слышал о теневых песнях, но видел их
впервые.
- Исполняется довольно миленькая пьеска под названием
"Спуск в Картерум." Как вам нравится? - спросил Лумис.
- Довольно трогательно, - ответил Кромптон. - Но, должно
быть, это ужасно дорогое удовольствие?
- Пожалуй, - небрежно произнес Лумис. - Это мне
подарили. Присаживайтесь.
Кромптон уселся в глубокое кресло, оно сразу приняло
форму его тела и начало мягко массировать ему спину.
- Хотите выпить? - спросил Лумис.
Кромптон молча кивнул. Теперь он чувствовал запах духов
- сложную летучую смесь аромата специй и пряностей с легким
налетом запаха тления.
- Это запах...
- К нему нужно привыкнуть, - сказал Лумис. - Это
обонятельная соната, задумана как аккомпанемент к песне
теней. Я сейчас выключу.
Он выключил сонату и включил что-то другое. Кромптон
услышал мелодию, которая как будто сама возникла у него в
голове, - медленную, чувственную, мучительно волнующую;
Кромптону казалось, что он слышал ее раньше, в другое
время, в другом месте.
- Она называется "Deja vu", - объяснил Лумис. - Прямая
передача на слушателя. Симпатичная вещица, верно?
Кромптон понимал, что Лумис старается произвести на него
впечатление. И надо отдать Лумису должное - это у него
получалось. Пока Лумис разливал напиток, Кромптон оглядывал
комнату: скульптуры, занавеси, мебель и все прочее;
профессионально быстро вычислил он в уме цену, стоимость
доставки с Земли, пошлины и получил результат.
Он пришел к ужасному выводу: только то, что было в
комнате Лумиса, стоило больше, чем он, Кромптон, мог бы
заработать в качестве клерка, живи он хоть три жизни с
четвертью.
Лумис протянул стакан Кромптону.
- Это мед, - сказал он. - Крик моды этого года в
Элдерберге. Скажите, как он вам понравится.
Кромптон отхлебнул медового напитка.
- Восхитительно, - сказал он. - Наверно, дорого?
- Довольно-таки. Но ведь за такое ничего не жаль отдать,
не правда ли?
Кромптон не ответил. Он пристально рассматривал Лумиса и
заметил признаки разрушения в его Дюрьеровом Теле. Он
внимательно исследовал правильные, красивые черты лица,
марсианский загар, гладкие мышиного цвета волосы, небрежное
изящество одежды, тонкие лапки морщинок возле глаз, впалые
щеки, на которых видны были следы косметики. Он
рассматривал улыбку Лумиса - обычную улыбку баловня судьбы,
- надменный изгиб губ, нервные пальцы, поглаживающие кусок
парчи, всю его фигурку, самодовольно развалившуюся в
изысканном кресле.
Вот, думал он, стереотип сластолюбца, человека, живущего
только ради своих удовольствий и неги. Это само воплощение
сангвинистического темперамента, в основе которого лежит
Огонь - потому что слишком горяча его кровь, она рождает в
человеке беспричинную радость и чрезмерную привязанность к
плотским удовольствиям. Но Лумис, так же как и Кромптон,
всего лишь стереотип, с душой мелкой, глубиной всего в
сантиметр, все желания которого легко предугадать, а страхи
очевидны для всех и каждого.
В Лумисе сосредоточились те неосуществленные стремления
Кромптона к наслаждениям, которые в свое время были
отторгнуты и теперь предстали перед ним как самостоятельная
сущность. Этот единственный принцип - наслаждение в чистом
виде, которым Лумис руководствовался в своей жизни, - был
совершенно необходим Кромптону, его телу и духу.
- Как вам удается сводить концы с концами? - резко
спросил Кромптон.
- Я получаю деньги, оказывая услуги, - улыбаясь, ответил
Лумис.
- Попросту говоря, вы вымогатель и паразит, - сказал
Кромптон. - Вы наслаждаетесь за счет богачей, которые
толпами стекаются в Элдерберг.
- Вам, брат мой трудяга и пуританин, все это
представляется именно в таком свете, - сказал Лумис,
закуривая сигарету цвета слоновой кости. - Но я смотрю на
вещи иначе. Подумайте сами. Сегодня все делается во имя
бедных, будто непредусмотрительность - это какая-то особая
добродетель! Но ведь и у богатых есть свои нужды! Их нужды
совсем не похожи на нужды бедняков, но от этого они не менее
настоятельны. Бедняки требуют еды, крова, медицинского
обслуживания. Правительство превосходно справляется с этим.
А как же нужды богачей? Людей смешит сама мысль о том, что
у богатого могут быть свои проблемы. Но разве оттого, что у
человека есть кредит, он не может испытывать затруднений?
Может. Более того, с ростом богатства возрастают и
потребности, а это, в свою очередь, ведет к тому, что
богатый человек часто оказывается в более бедственном
положении, чем его бедный брат.
- В таком случае, почему бы ему не отказаться от
богатства? - спросил Кромптон.
- А почему бедняк не отказывается от своей нищеты? -
парировал Лумис. - Нет, этого нельзя делать, мы должны
принимать жизнь такой, как она есть. Тяжко бремя богатых,
но они должны нести его и обращаться за помощью к тем, кто
может им ее оказать.
Богатым нужно сочувствие, и я им чрезвычайно сочувствую.
Богатым нужно общество людей, способных наслаждаться
роскошью; у богатых есть потребность учить, как ею
наслаждаться; и, мне кажется, немного найдется таких,
которые ценят роскошь, наслаждаются роскошью так, как я! А
их женщины, Кромптон! У них ведь тоже есть свои нужды -
настоятельные, срочные, а мужья часто не могут удовлетворить
их в силу своей занятости. Эти женщины не могут довериться
первому встречному, какому-нибудь простофиле. Они нервозны,
хорошо воспитаны, подозрительны и легко поддаются внушению.
Им нужны нюансы, утонченность. Им нужно внимание мужчины с
высоким полетом фантазии и в то же время чрезвычайно
благоразумного. В этом скучном мире редко встретишь такого
мужчину. А мне посчастливилось: у меня талант именно в
таких делах. Вот я его и применяю. И, конечно, как всякий
трудящийся человек, имею право на вознаграждение.
Лумис с улыбкой откинулся в кресле. Кромптон смотрел на
него, испытывая что-то похожее на страх. Ему трудно
поверить, что этот растленный, самодовольный альфонс, это
существо с моралью кобеля было частью его самого. Но оно
все же было его частью, и частью, необходимой для
Реинтеграции.
- Так вот, - сказал Кромптон, - ваши взгляды меня не
касаются. Я представляю собой основную личность Кромптона и
нахожусь в подлинном теле Кромптона. Я прибыл сюда для
Реинтеграции.
- Мне это ни к чему, - сказал Лумис.
- То есть вы хотите сказать, что не согласны?
- Абсолютно верно.
- Вы, по-видимому, не понимаете, что вы
неукомплектованный, недоделанный экземпляр. У вас должно
быть то же стремление к самоосуществлению, которое постоянно
испытываю я. А это возможно только путем Реинтеграции.
- Безусловно, - сказал Лумис.
- Значит...
- Ничего это не значит, - сказал Лумис. - Я очень хотел
бы укомплектоваться. Но еще больше мне хочется продолжать
жить так, как я жил до сих пор, то есть самым
удовлетворительным, самым замечательным образом. Знаете,
роскошь позволяет мириться со многим...
- А вы не забыли, - сказал Кромптон, - что вы пребываете
в Дюрьеровом Теле, а срок его существования всего сорок лет?
Без Реинтеграции вам осталось жить только пять лет.
Поймите, максимум пять. Бывает, что Дюрьеровы Тела ломаются
и раньше срока.
- Да, верно, - сказал, слегка нахмурившись, Лумис.
- В Реинтеграции нет ничего плохого, - продолжал Кромптон
самым, как ему казалось, убедительным тоном. - Ваша страсть
к наслаждениям не пропадет, просто она станет несколько
умереннее.
Лумис как будто задумался всерьез, попыхивая своей
бледно-кремовой сигаретой. Потом взглянул Кромптону в лицо
и произнес:
- Нет!
- Но ваше будущее?..
- Я просто не тот человек, который беспокоится о будущем,
- с самодовольной улыбкой возразил Лумис. - Мне бы прожить
сегодняшний день, да так, чтобы чертям тошно стало. Пять
лет... Кто знает, что еще случится за эти пять лет! Пять
лет - ведь это целая вечность! Может, что-нибудь и
изменится.
Кромптон подавил в себе сильное желание вколотить в этого
Лумиса хоть немного здравого смысла. Конечно, сластолюбец
всегда живет только сегодняшним днем, не предаваясь мыслям о
далеком и неопределенном будущем. Для Лумиса, поглощенного
сегодняшним днем, пять лет - срок почти немыслимый. Ему,
Кромптону, следовало бы знать это.
По возможности спокойным голосом Кромптон сказал:
- Ничего не изменится. Через пять лет - коротких пять
лет - вы умрете.
Лумис пожал плечами.
- Я следую правилу - никогда не загадывать дальше
четверга. Вот что я тебе скажу, старик, приезжай через три
или четыре года, тогда поговорим.
