Четыре стихии
Роберт Шекли
Четыре стихии
Перевод Ю. Кривцова
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Элисте? Кромптон был стереотипом, и это постоянно
возмущало его самого. Но что поделаешь? Хочешь не хочешь,
а он моноличность, однолинейный человек, все желания
которого нетрудно предугадать, а страхи очевидны для всех и
каждого. Но хуже всего было то, что и внешность его как
нельзя более соответствовала его характеру.
Был он среднего роста, болезненно-худошав, остронос, его
губы были всегда поджаты, уже появились большие залысины
надо лбом, а за толстыми линзами его очков скрывались
водянистые, тусклые глаза; лицо его покрывала редкая
растительность.
Словом, Кромптон выглядел клерком. Он и был клерком.
Посмотришь на него и скажешь: ну и тип, мелочный,
пунктуальный, осторожный, нервный, пуританского склада,
злопамятный, забитый, осмотрительный и сдержанный. Диккенс
изобразил бы его человеком с повышенным чувством собственной
значимости, который вечно торчит в конторе, взгромоздившись
на высокий табурет, и царапает в пыльных скрижалях историю
какой-нибудь старой респектабельной фирмы.
Врач XIII века углядел бы в Кромптоне воплощение одного
из четырех темпераментов, соответствующих свойствам основных
стихий, а именно: Меланхолического темперамента Воды.
Причина этого - в избытке холодной, черной желчи, которая
порождает брюзгливость и замкнутость.
Более того, сам Кромптон мог бы стать доказательством
правильности теории Ломброзо и Крэтшмера,
притчей-предупреждением, гиперболой католизма и печальной
карикатурой на человечество.
И опять-таки, хуже всего то, что Кромптон полностью
сознавал всю аморфность, слабость, тривиальность своей
натуры и, сознавая это, негодовал, но ничего не мог
изменить, только ненавидел досточтимых докторов, которые
сделали его таким.
Кромптон с завистью наблюдал, что его окружают люди во
всей манящей сложности своих противоречивых характеров,
люди, восстающие против тех банальностей, которые общество
пытается навязать им. Он видел отнюдь не добросердечных
проституток; младших офицеров, ненавидевших жестокость;
богачей, никогда не подававших милостыни; он встречал
ирландцев, которые терпеть не могли драк; греков, которые
никогда не видели кораблей; французов, которые действовали
без расчета и логики. Казалось, большинство людей живет
чудесной, яркой жизнью, полной неожиданностей, то взрываясь
внезапной страстью, то погружаясь в странную тишину,
поступая вопреки собственным словам, отрекаясь от своих же
доводов, сбивая тем самым с толку психологов и социологов и
доводя до запоя психоаналитиков.
Но для Кромптона, которого в свое время врачи ради
сохранения рассудка лишили всего этого духовного богатства,
такая роскошь была недостижима.
Всю свою жизнь день за днем ровно в девять часов утра
Кромптон с непреклонной методичностью робота добирался до
своего стола. В пять пополудни юн уже аккуратно складывал
гроссбухи и возвращался в свою меблированную комнатку.
Здесь он съедал невкусный, но полезный для здоровья ужин,
раскладывал три пасьянса, разгадывал кроссворд и ложился на
свою узкую кровать. Каждую субботу вечером, пробившись
сквозь толчею легкомысленных, веселых подростков, Кромптон
смотрел кино. По воскресеньям и праздничным дням Кромптон
изучал геометрию Эвклида, потому что верил в
самосовершенствование. А раз в месяц Кромптон прокрадывался
к газетному киоску и покупал журнал непристойного
содержания. В уединении своей комнаты он с жадностью
поглощал его, а потом в экстазе самоуничижения рвал
ненавистный журнал на мелкие кусочки.
Кромптон, конечно, знал, что врачи превратили его в
стереотип ради его собственного блага, он пытался
примириться с этим. Какое-то время он поддерживал компанию
с подобными себе, плоскими и мелкими, глубиною в сантиметр,
личностями. Но все они были высокого мнения о себе и
оставались самодовольными и чопорными в своей косности. Они
были такими с самого рождения, в отличие от Кромптона,
которого врачи перекроили в одиннадцать лет. Скоро он
понял, что для окружающих такие, как он, да и сам он, просто
невыносимы.
Он изо всех сил старался вырваться из удручающей
ограниченности своей натуры. Одно время он серьезно
подумывал об эмиграции на Венеру или Марс, но так ничего и
не предпринял для этого. Обратился он как-то в Нью-йоркскую
Контору Бракосочетаний, и они устроили ему свидание.
Кромптон шел на встречу со своей незнакомой возлюбленной к
театру Лоу Юпитера, воткнув в петлицу белую гвоздику.
Однако за квартал до театра его прохватила такая дрожь, что
он вынужден был поспешить домой. В этот вечер, чтобы
немного прийти в себя, он разгадал шесть кроссвордов и
разложил девять пасьянсов. Но даже эта встряска была
кратковременной.
Несмотря на все старания, Кромптон мог действовать только
в узких рамках своего характера. Его ярость против себя и
досточтимых докторов росла, и, соответственно, росло его
стремление к самопреобразованию. Но у Кромптона был лишь
один путь к достижению удивительного многообразия
человеческих возможностей, внутренних противоречий, страстей
- словом, всего человеческого. И ради этого он жил, работал
и ждал и, наконец, достиг тридцатипятилетнего возраста.
Только в этом возрасте согласно федеральному закону человек
получал право на Реинтеграцию личности.
На следующий день после этой знаменательной даты Кромптон
уволился с работы, взял в поте лица заработанные сбережения
- результат семнадцатилетнего труда - и отправился с визитом
к своему врачу, твердо решив вернуть себе то, что в свое
время было у него отнято.
Старый доктор Берренгер провел Кромптона в свой кабинет,
усадил в удобное кресло и спросил:
- Ну, парень, давно я тебя не видел, как дела?
- Ужасно, - ответил Кромптон.
- Что тебя беспокоит?
- Я сам, - ответил Кромптон.
- Ага, - сказал старый доктор, внимательно глядя в лицо
Кромптона, типичное лицо клерка. - Чувствуешь себя немного
ограниченным, э?
- Ограниченный - не совсем то слово, - натянуто возразил
Кромптон. - Я машина, робот, ничто...
- Ну, ну, - сказал доктор Берренгер. - Все не так уж
плохо, я уверен. Чтобы приспособиться, нужно время...
- Меня тошнит от самого себя, - решительно заявил
Кромптон. - Мне необходима Реинтеграция.
На лице доктора отразилось сомнение.
- И к тому же, - продолжал Кромптон, - мне уже тридцать
пять. По федеральному закону я имею право на Реинтеграцию.
- Имеешь, - согласился доктор Берренгер. - Но как твой
друг, как врач я настоятельно советую тебе, Элистер, не
делай этого.
- Почему?
Старый доктор вздохнул и сложил пальцы рук пирамидкой.
- Это опасно для тебя. Чрезвычайно опасно. Это может
стать роковым шагом.
- Но хоть один шанс у меня есть или нет?
- Почти нет.
- Тогда я требую осуществить мое право на Реинтергацию.
Доктор снова вздохнул, подошел к своей картотеке и вынул
толстую историю болезни.
- Ну что ж, обратимся к твоему случаю, - сказал он.
Элистер Кромптон родился в Амундсвилле на Земле Мари Берт в
Антарктиде, родителями его были Лиль и Бесс Кромптоны. Отец
работал техником на Шотландских плутониевых рудниках, мать
была занята неполный рабочий день сборкой транзисторов на
одном маленьком радиозаводе. У обоих зарегистрировано
вполне удовлетворительное умственное и физическое развитие.
Маленький Элистер проявил все признаки отличной послеродовой
приспособляемости.
Первые девять лет жизни Элистер рос нормальным во всех
отношениях ребенком, если не считать некоторой угрюмости; но
дети нередко бывают угрюмыми. А в остальном Элистер был
любознательным, живым, любящим, добродушным созданием, а в
смысле интеллектуальном стоял гораздо выше своих
сверстников. Когда ему исполнилось десять лет, угрюмость
заметно возросла. Иногда часами ребенок оставался сидеть в
своем кресле, глядя в пустоту и порой даже не откликаясь на
собственное имя.
Эти "периоды зачарованности" появлялись все чаще и
становились интенсивнее. Мальчик сделался раздражителен -
местный врач выписал успокаивающее. Однажды, когда Элистеру
было десять лет и семь месяцев, он без видимой причины
ударил маленькую девочку. Та закричала - он попытался
задушить ее. Убедившись, что это ему не по силам, он поднял
школьный учебник, самым серьезным образом намереваясь
раскроить им череп девочки. Какой-то взрослый оттащил
брыкающегося, орущего Элистера. Девочка получила сотрясение
мозга и почти год провела в больнице.
Когда Элистера расспрашивали об этом инциденте, он
утверждал, что ничего такого не делал. Может быть, это
сделал кто-нибудь другой. Он никогда никому не причинил бы
зла и уж во всяком случае, не этой маленькой девочке,
которую он очень любил. Дальнейшие расспросы привели к
тому, что Элистер впал в оцепенение, которое длилось пять
дней.
Если бы тогда кто-нибудь сумел распознать во всем этом
симптомы вирусной шизофрении, Элистера можно было бы спасти.
Даже у очень молодых эта болезнь легко поддавалась
правильному лечению.
В средней зоне вирусная шизофрения была распространена
уже в течение многих веков, и бывали случаи, когда она
принимала размеры подлинных эпидемий, как, например,
классическое помешательство на танцах в Средние Века.
Иммунология еще не нашла вакцины против вируса. Поэтому
стало обычным немедленно прибегать к Полному Расщеплению,
пока шизоидные компоненты еще податливы; затем находили и
сохраняли в организме доминирующую личность, а остальные
компоненты через Проектор Миккльтона помещали в инертное
вещество Тел Дюрьера.
Тела Дюрьера - это андроиды, рассчитанные на сорок лет
существования. Они, конечно, нежизнеспособны. Но
Федеральный закон разрешал Реинтеграцию личности по
достижении ею тридцати пяти лет. Шизоиды, развивавшиеся в
Телах Дюрьера, могли, по усмотрению доминирующей личности,
вернуться в первоначальное тело и разум, где точно по
прогнозу происходили Реинтеграция и полное слияние...
Но это получалось, если Расщепление было произведено
вовремя.
В маленьком же, заброшенном Амундсвилле местный
врач-терапевт прекрасно справлялся с обмораживаниями,
снежной слепотой, раком, спиральной меланхолией и другими
обычными заболеваниями морозного юга, но о болезнях средней
зоны не знал ничего.
Элистера положили в городскую больницу на исследования.
В течение первой недели он был угрюм, застенчив и
чувствовал себя не в своей тарелке, лишь временами
прорывалась его былая беззаботность. На следующей неделе он
стал проявлять бурную привязанность к ухаживающей за ним
няне, которая в нем души не чаяла и называла очаровательным
ребенком. Казалось, под ее благотворным влиянием Элистер
снова станет самим собой.
На тринадцатый день своего пребывания в больнице Элистер
исполосовал лицо нянечке разбитым стаканом, потом сделал
отчаянную попытку перерезать себе горло. Когда его
госпитализировали, чтобы залечить раны, началась каталепсия,
которую врач принял за простой шок. Элистеру прописали
покой и тишину, что при данных обстоятельствах было самым
худшим для него.
Две недели Элистер находился в кататоническом состоянии,
характеризуемом мертвенной бледностью, полным оцепенением.
Болезнь достигла своего апогея. Родители отправили ребенка
в известную клинику Ривера в Нью-Йорке. Там не замедлили
поставить диагноз - вирусная шизофрения в запущенной форме.
Элистер, одиннадцатилетиий мальчик, мало соприкасался с
внешним миром, во всяком случае, недостаточно, чтобы в нем
выявился активный базис для специалистов. Теперь он почти
не выходил из состояния кататонии, его шизоидные компоненты
застыли в своей несовместимости. Жизнь его проходила в
каком-то странном, непостижимом для других сумеречном мире,
и единственно, что заполняло ее, это кошмары. Специалисты
пришли к выводу, что Полное Расщепление едва ли поможет в
