светло-серым, как и вода, и он подумал, что будь он художником... Но нет,
художником он бы не стал. А вот фельетоны пописывал, - сначала нечто вроде
популярных статей с описанием реальной современной медицинской практики,
вызывающей гомерический хохот. Постепенно эти опусы стали попадать в
газетный раздел юмора, правда, в последнее время у него прибавилось желчи и
раздражения, и вещи его мало кого веселили. Впрочем, критики как не замечали
его прежних рассказов, так не замечали и нынешних.
Писать - и именно самые озорные свои вещи - стал тогда, когда понял, что
можно или вовсе спиться, или удариться в настоящий разврат, или умереть от
тоски - от той самой непонятной тоски, от которой два года чахла его
нынешняя пациентка. Так что это был случай, известный ему из собственной
практики. Что-то было в них обоих чрезмерное, не нужное для жизни, излишнее,
что приходилось каким-то образом изживать, иначе испепелит, иссушит, сожжет!
Вечером, проходя мимо большого нагелевского дома, он попросил дать ему, если
найдется, масляную лампу-светильник, шахматы и свежие газеты. Есть журналы?
Давайте и журналы. Ах, Ниночкин "Аполлон"? Ну, бог с ним, пусть хоть
"Аполлон". Хорошо бы и Венеру в придачу, но она, как говорится, на небе.
Видите? И он показал папаше Нагелю сквозь его прокопченное кирпичной пылью
окошко, одно из шести в громадной темной гостиной с колоннами, на звезду
Венеру, смиренно сиявшую на небосклоне. Тот с живым интересом воззрился на
далекое, слабо мерцающее светило.
- Неужели все в прошлом? Доктор, скажите, неужели все в прошлом? Я был как
скала, но эти русские бабы...
- А рецепт? Вы заказали капли? - Доктор взглянул на фабриканта с предельной
строгостью. - Кажется, лечить надо вас, а не вашу дочь. Она вон уже рисует.
Папаша Нагель разрыдался, пытаясь одновременно облобызать руку Петра
Андреевича, которому едва удалось уклониться от этого потока "бабских" слез
и благодарностей.
"Аполлон" и шахматы, против ожидания, вскоре принесли, хотя в коробке с
шахматами не хватало белого ферзя, а страницы "Аполлона" были измазаны, судя
по всему, клубничным вареньем. Масляный светильник он взял в соседней
пустующей комнате и погрузился в решение шахматной задачи, которую давно
хотел решить.
...Среди ночи раздался звон колокольчика. Вероятно, этим звоном Нина обычно
вызывала горничную. Но сейчас, кроме него, во флигеле никого не было.
Спуститься? Может быть, с ней припадок? Не зажигая света, он порылся в
саквояже, нашел успокоительную таблетку, налил в стакан воды из кувшина и
двинулся вниз, потом, слегка опомнившись (какой-то обморочный снился сон),
вернулся и накинул поверх пижамы тужурку, захваченную на всякий случай и
повешенную тут же на гвоздь. Он ощупью спускался по совершенно темной, тихо
скрипящей лестнице - в одной руке пилюля, в другой - стакан с кипяченой
водой. Снова колокольчик. Он постучался кулаком с зажатой в нем пилюлей в
дверь, откуда раздавался звук. Честно говоря, днем он не удосужился
поинтересоваться, в которой из комнат нижнего этажа собирается поселиться
барышня. Ответа не последовало. Он открыл дверь, испытывая неприятное
чувство. Не хотелось попадать в "историю".
- Доктор, вы?
- Я. Мне показалось - колокольчик, или это кузнечики так стрекочут?
Она, как и сегодня утром, лежала на кровати, но только теперь приподнялась и
подняла голову. Было совершенно темно, но из открытой форточки лился свет
белой июньской ночи, которая под Рязанью, конечно, не столь белая, как в
Петербурге, и все же...
Вообще-то он не мог видеть ее лица, ее глаз, - но было ощущение, что на него
направлены два тихих ласковых удивленных светлячка.
- Петр Андреевич, я не могла ждать до утра. Я хотела вам сказать... Словом,
я сейчас проснулась от счастья. Да, не смейтесь! Я жива! Я - художница! И
здесь я не одна, а вы меня оберегаете. Вы ведь оберегаете?
- Хотите таблетку?
- Вот и ответили. Конечно оберегаете. Я вам бесконечно, бесконечно,
бесконечно...
Тут доктор стал усиленно зевать и сказал, что идет к себе.
- А поцелуй?
- Какой поцелуй? Я вас, как мамаша перед сном, еще и целовать должен?
Обойдетесь! Не уговаривались. Только за дополнительный гонорар!
- Доктор, миленький. Подойдите, я вас сама поцелую!
- Ни за что!
Он тихо прикрыл дверь и, улыбаясь, поднялся наверх. И сны ему снились тихие,
детские, радостные.
В его тетрадке полумедицинских, полубеллетристических заметок запестрели
новые описания и анамнезы. Там отмечались, например, появившиеся на прежде
впалых щеках больной ямочки и то, что умиравшая несколько дней назад от
тоски барышня оказалась редкостной хохотушкой и могла по полчаса смеяться
даже не самой удачной его шутке и все просила повторить. И то, что на вид
она несколько покруглела, правда, лопатки, когда она однажды снова попросила
помочь ей с той безнадежной кофточкой ("я бы давно ее выбросила, но теперь
она - память"), лопатки все так же выпирали и пушок вдоль спины был такой же
- детский, персиковый.
И еще в его подопечной проявилась одна драгоценная черта, которая послужила
к продлению его здешнего пребывания.
Барышня оказалась на редкость деликатной. Не навязывалась ему в компанию при
трапезах - а он и впрямь всегда предпочитал есть в одиночку, одна ходила
купаться на озерцо под ивы, и только случайно они с ней там сталкивались, и
большую часть времени проводила на скамейке у флигеля за книгой (поэтические
сборники не очень ему известных и не очень интересных поэтов декадентского
толка) или за мольбертом; он сам пристрастился вечерами ходить к старикам
Нагелям и играть в лото.
Лишь иногда, проходя мимо нее с удочкой - в озере водились караси, и папаша
Нагель снабдил его рыболовецкой снастью - или случайно столкнувшись возле
лестницы, он ловил на себе ее чуть удивленный, благодарный, сияющий взгляд и
понимал, что он тут совсем не лишний. В принципе удочки можно было и
сматывать, но он и сам втянулся в этот праздный, праздничный, летний
распорядок, и его глазу, давно не юношескому и не романтическому, приятно
было видеть мелькающую среди травы тоненькую фигурку то в белом, то в
желтом, то в розовом. Желтенькое простое платье в наивную "сборочку"
(фабричный набивной ситчик), под "пейзанку", было, пожалуй, самым приятным
для его глаза, да еще он любил ту кофточку с пуговицами на спине, может
быть, тоже в силу воспоминаний. Ночами колокольчик снизу его больше не
будил. Барышня, по-видимому, вполне уверилась в его надежности и
профессиональной пригодности. Да и в самом деле, его пребывание тут
диктовалось не только соображениями личного удобства и отдыха (ожидался еще
и гонорар), но и профессионально-медицинскими резонами. Кто знает, как
повела бы себя его подопечная, если бы он внезапно уехал. Но ведь в конце
концов это должно же было случиться!
Однажды Нина застала его на озере.
Она шла в своем желтеньком "в сборочку" платьице, в белой круглой шапочке,
закрывающей тоже круглые наивные брови, волоча за собой какую-то цветную
подстилку, а он, только что переплывший с одного берега озера на другой и
обратно, с мокрыми светло-русыми волосами, в брызгах воды на загоревшем
поджаром теле, в полосатых длинных купальных трусах выходил из воды.
"Явление Афродиты", - как он с беззлобным юмором о себе подумал.
- Какой вы красивый, Петр Андреевич! - звонко крикнула Нина,
приостановившись с зажатой в руке подстилкой, и он, не то удивленный, не то
смущенный, а скорее всего раздосадованный ее наивной репликой, ринулся к ней
на заросший травой берег и несколько раз мокрыми скользкими руками подбросил
к небу, как мячик. Она визжала, вырываясь и хохоча.
- Холодный, мокрый! Пустите, да пустите же! Смотрите, шляпка из-за вас
упала!
- Будете впредь надо мной издеваться! Красивый!!!
- А если красивый?
Она уже сидела под деревом на своей радужной подстилке, отбросив в траву
запачканную шляпку, стриженые темные волосы от ветра взлохмачены, а он,
пытаясь усмирить дыхание, оказался возле. Ее тонкий пальчик сметал брызги с
его начинающей облезать спины.
- Красивый, красивый, красивый.
- Доиграетесь, - рычал он и, вдруг сорвавшись с места, побежал в заросли ив,
где оставил одежду. Слава богу, хоть не нагишом застала, - впрочем, нагишом
он, помня о хозяевах, не купался. Какие-то детские сцены, которые вот уже
лет тридцать как с ним не случались. Уж не время ли остановилось?
В этот же день, вечером, она приплелась к нему наверх, где, по обыкновению,
было полутемно - горела только лампа на столике, охая, жалуясь на
головокружение, ломоту во всем теле, резь в глазах и невыносимую головную
боль. И еще, доктор, болят все зубы сразу.
- Ага, есть все, кроме воды в колене, как у нашего друга Джерома.
Сверх обыкновения, она не рассмеялась его шутке, сидела на стуле подавленная
и ждала его "последнего слова". Выживет ли?
Может, просто перегрелась на солнце? Да нет, сидела в тени, под деревь- ями,
- сам же видел. Его так и подмывало устроить настоящий врачебный осмотр.
Положить на диванчик, пощупать живот и печень, нет ли каких затвердений в
груди, и как ведет себя селезенка? И что там, собственно, с позвонками? А
как обстоят дела по женской части? Это было бы нормально. Это было бы
правильно. Но он не мог. Что-то такое примешивалось в его отношение к этой
барышне, что он просто приложил к ее жилке на запястье пальцы, чтобы
измерить пульс. Ого, как частит! Тут же незаметно нащупал свой - еще чаще.
Накапал в стаканчик успокаивающих капель, налил кипяченой воды, которая у
него стояла в специальном кувшинчике, накрытом салфеткой.
Дал выпить ей и, увидев, что она, сморщившись от горечи, не допила своей
порции, допил за ней сам.
- Видите, вы меня заразили!
Но она не рассмеялась, напротив, расплакалась.
- Не уезжайте, не уезжайте, не уезжайте.
У него у самого задрожали губы, глупая какая барышня. Может, влюбилась? Или
он у нее вроде талисмана, доброго домового?
- Пока у вас (точнее было бы сказать "у нас") такой пульс, нельзя мне
уезжать. Я же доктор.
- Миленький, красивый, добрый!
Все-таки исхитрилась и чмокнула его влажным горячим ртом куда-то в нос, а
он, разозлившись, шлепнул ее по плоскому заду, как никогда бы не осмелился
шлепнуть "даму".
- Чтобы знали, какой я добрый!
Хотелось догнать и еще, еще ее отшлепать.
Какая-то уж слишком инфантильная для своих лет. И неужели не понимает, что
не сможет он здесь надолго остаться, не сможет, даже если бы и хотел...
"Вот тут и нужен художник!" - плотоядно подумал Дорик и бестрепетной рукой
послал телеграмму в контору господина Нагеля, в которой значилось, что из
Италии проездом на несколько дней приезжает племянник - скульптор и
архитектор Дориан Нагель (пусть он будет Дориков отдаленный предок и тез- ка
- зачинатель имени). Встречайте, мол, заморского гостя, царевича
Гвидона-Дориана.
И завертелось, закрутилось. Мамаша квохчет - ах, Доринька, ах, наш
ангельчик! Папаша Нагель утирает горделивые слезы - какой талант, нет, вы
подумайте, какой талант! Первая премия на всеевропейском конкурсе проектов
памятника Наполеону! Это вам не капусту квасить!
А барышня присматривается, молчит, дичится, потом робко показывает ему свои
этюды (небрежная похвала), потом приходит к доктору наверх делиться своими
впечатлениями. Он непонятный, Петр Андреевич, он совсем непонятный!
В конце концов этот чернокудрявый Дориан - тридцати-тридцатипятилетний
жгучий красавец, лет этак на семь младше доктора и во всем внешне
противоположный его загорелой поджарости, светлоглазости, русым волосам,
решает, как подлинно артистическая натура, поселиться во флигеле. В большом
доме ему не нравится - мрачно, шумно, не хватает воздуха и "природы".
"Мог бы уж дотерпеть до своей Италии, там "природы" - кушай-не хочу!" -
желчно думает доктор, собирая пожитки. Жить втроем во флигеле он не желает.
Но опять врывается барышня, плачет, умоляет, смотрит наивными глазами,
говорит, что снова заболеет, что умрет без него, без Петечки Андреевича, и
этот Дориан ее чем-то пугает, он такой непонятный (вот приискала словечко!),
