все. Жена, ребенок, карьера. Полный набор. Если потребуются жертвы, мне
кажется, призовут тебя.
Шон подошел поближе и обнял Энджелу, обхватив обеими руками и крепко
прижав к себе.
- Понятно? - Он потерся носом о ее шею, потом высвободил руку и
нащупал пуговки на блузке Энджелы. - Я хочу тебя. Ты мне нужна. Я ничему
не позволю стать между нами, - пообещал он. Пальцы сражались с пуговицей.
- Я ясно выражаюсь?
- Начинаешь. - Она помогла ему.
- А можно? - вдруг спросил Шон.
Энджела кивнула. Тогда он осторожно подвел ее к кровати и столкнул
полупустой чемодан на пол.
Во вторник утром они сели в самолет. Когда вой турбин превратился в
гром, Энджела вжалась в спинку кресла и отыскала руку Шона.
Она думала о том, сколько всего нужно будет сделать в Бостоне:
осмотреть дом, просмотреть почту, оплатить счета, заново подружиться с
котом. И о ребенке - какого он будет пола, как пойдет в школу. О докторе
Спэрлинге и о своей матери. О монтаже фильма, о следующем сценарии, о том,
что в Бостоне нужно будет избавиться от квартиры, которую она снимает -
последнего звена ее независимости. И о том, каково быть миссис Киттредж.
Подошедшая стюардесса спросила, что Энджела будет пить, и приняла заказ.
Прижавшись щекой к пластику, Энджела стала смотреть, как отодвигаются в
прошлое проплывающие внизу облачные берега. По непонятным причинам ей
вдруг стало грустно, как бывало всегда, когда что-нибудь заканчивалось. Но
на этот раз конец был и началом.
- Пока, Эйранн, - выдохнул Шон за ее плечом. - Было очень хорошо.
Самолет летел на запад вдогонку солнцу. Полет занял шесть часов
двадцать минут. Последние полчаса они описывали круги.
Аэропорт Логан был заполонен возвращающимися отпускниками. На таможне
их разделили. Пока таможенник рылся у Энджелы в чемодане, она смотрела
себе под ноги.
- Что это? - вдруг спросил он.
О Боже, сигары.
- Что - что? - Она постаралась задать вопрос невинным тоном.
Он раздвинул одежду и показал:
- Вот это.
Она неохотно вытянула шею и посмотрела. Вот оно. Притулилось среди ее
блузок. Не коробка с гаванами, а тот самый забавный камешек. Шон, ты
чокнутый! Она облегченно рассмеялась.
- Просто сувенир. Камень, который я нашла. Я думала, что забыла его.
Должно быть, его упаковал мой жених.
Таможенник захлопнул чемодан, надписал мелом и подтолкнул на
транспортер.
- Всего хорошего, - сказал он и отвернулся.
Освободившаяся Энджела протолкалась за двери, как она полагала, в
безопасность.
2
Он провел по открытке большим пальцем. Глянцевый снимок. Страница
Книги из Келлса. Насколько он помнил оригинал, краски были слишком яркими.
Но эта открытка кое-что значила и обрадовала его.
Ее доставили с почтой накануне. Засунутая между циркуляром и счетом
за коммунальные услуги, она осталась незамеченной. Он перевернул открытку
и еще раз прочел. Крупный почерк, синий фломастер. Кудрявые большие буквы.
Писала женщина.
"Ваше имя открыло нам все двери! Кинопробы фантастические! Надеемся
на Ваше одобрение. Думаем, вам понравится. Скоро увидимся.
Эйранн Го Бра! С любовью, Энджела и Шон".
Медленная, нежная улыбка. Они были почти что членами семьи. Сын и
дочь, которыми он так и не обзавелся. Не по своему выбору. Не по выбору
Мэгги. Он знал, сколько Мэгги молилась понапрасну.
Он вздохнул и сощурился, разглядывая штемпель. Открытку отправили
десять дней назад. Может быть, они уже дома? Он ждал просмотра фильма,
который вернул бы ему давние воспоминания. В последний раз он ездил на
родину больше двух десятков лет назад, с Мэгги. С тех пор, должно быть,
там многое изменилось. Из Штатов, Германии, Японии, даже из СССР вливались
деньги. Перемен должно было произойти немало.
Он отправился в кабинет. Августовский ветерок раздувал пожелтевшие
кружевные занавесками. Он прошел за письменный стол, к полкам, где держал
свои сокровища. Заметил, что фотография Мэгги в рамочке упала лицом вниз.
Встревоженно поправил ее. Однако стекло не разбилось. Странно. Он не
слышал, как она упала. Ветер. Нужно закрывать дверь, если открываешь окно.
Внимательно посмотрев на портрет жены, он водворил открытку между ним и
фотографией молодого Джека Кеннеди, тогда еще конгрессмена, прислонив к
резному китовому зубу и маленькой бронзовой сове из Донегала.
Он позволил взгляду лениво скользнуть вверх по полкам, мимо
безжалостно стиснутых в кажущемся беспорядке экземплярами "Античности"
книг, среди которых были и написанные им самим. Плодотворный ералаш. И все
же он знал местонахождение и содержание всех до единого трудов, всех до
единой бумаг. Библиотека была продолжением его мыслей. Здесь время для
него текло медленнее, чем за стенами кабинета. Это почему-то казалось
вполне справедливым и подобающим. Свою жизнь он потратил на то, чтобы
сберечь, сохранить прошлое.
Перед тем, как уйти, он проверил в коридоре карманы. Очки для чтения,
ключи, бумажник. Пара квитанций из химчистки. Древний обрывок билета на
стадион Ши. Когда он в последний раз надевал этот пиджак? Он порылся в
другом кармане. А. Есть. Несколько отделенных от остальной мелочи
четвертаков.
Он подошел поближе к зеркалу у вешалки. Во время бритья он порезался.
Отколупнув крохотный лоскуток кожи, он критически рассмотрел свое лицо.
Темные глаза, нос с горбинкой, мохнатые серо-седые брови. Черные пряди в
седых волосах. Для седьмого десятка неплохо.
Насвистывая, он надел шляпу и шагнул за порог.
Отыскав напротив "Юнион Ойстер Хаус" местечко для парковки, он
скормил счетчику четвертак. Потом перешел через улицу к супермаркету,
пробираясь сквозь толпы туристов и уличных торговцев с серебристыми
воздушными шарами, и ненадолго остановился, чтобы посмотреть на одетого в
костюм Пьеро студента, который жонглировал тарелками.
Девушка в цветочном магазине приветствовала его зубастой улыбкой.
- У меня есть такие розы, доктор Маккей! - Она отвела его в
прохладное помещение. Розы оказались ярко-розовыми бутонами.
- Они будут стоять? - рассеянно поинтересовался он.
Девушка колебалась. Лгать ему она не стала бы. Поэтому вместо роз он
выбрал горшок желтых хризантем.
Улицы вокруг пустыря кишели людьми. Рабочие чинили трубы. Казалось,
этот ремонт вечен. Запах выхлопных газов; урчание моторов; отражающееся от
хрома солнце; липкий воздух, пронизанный гудками и треском помех,
несущимся из автомобильных приемников. Стоило свернуть на
Коммонуэлс-авеню, и поток машин сразу поредел. Поездка заняла двадцать
пять минут. Обычно, по подсчетам Маккея, выходило двадцать.
Поставив машину за воротами кладбища, он осторожно забрал с
пассажирского сиденья горшок с цветами. Потом запер дверцы и опустил в
счетчик четвертак.
Ленч он взял в столовой на углу. Хорошо прожаренный ростбиф, с собой.
Они знали, что он обычно заказывает. И бутылку диетической кока-колы.
Консервы Маккей презирал.
На кладбище было жарко и пыльно. Нечем дышать. За долгое сухое лето
зелень выгорела и увяла. В лохматой жухлой траве вокруг могил было полно
сорняков. Инфляция, печально подумал он. Свела на нет умение должным
образом поддерживать порядок. И все же профессору казалось, что Мэгги это
не огорчило бы.
Он шел по правой дорожке, пока не добрался до статуи. Святой Патрик.
Старый друг. Маккей задержался, чтобы взглянуть на изваяние. Одна каменная
рука сжимала епископский посох, другая была воздета и благословляла.
Почерневшие от копоти, выбеленные птичьим пометом черты лица святого были
едва различимы. На голове Патрика восседал голубь. Кто-то написал на
пьедестале аэрозольной краской грубое слово. Кто-то другой закрасил его,
тоже аэрозолем. Но непристойность еще можно было разобрать, хоть и с
трудом. Обиженный, озадаченный Маккей покачал головой. Печально. Печально.
Срезав угол, он прошел по траве к могиле.
Опустившись на колени, профессор один за другим собрал опавшие
листья, затем осторожно заменил засохшие цветы на хризантемы.
Сняв пиджак, он уселся на скамью, стоявшую в тени по соседству, и
медленно съел сэндвич, вспоминая хорошее. Дублин. Крохотный книжный
магазин отца. Колледж Святой Троицы. Мэгги. Мэн. Брюнсвик. Свадьба. Поезд
до Бостона. Годы счастья. Ее смех. Ее нрав. Саратога. Концерты в Тэнглвуд.
Каникулы. Мэн (она никогда по-настоящему не любила жизнь в кемпингах).
Гостиница в Ньюпорте на Роуд-Айленд, где наплывал туман и ревуны не давали
спать по ночам.
А потом, темной тучей заслонив солнечные воспоминания, в памяти
поднялась та страшная, жуткая неделя. Мэгги так же переживала за него, как
он - за нее. Это было хуже всего.
"Я буду приглядывать за тобой" - ее трогательный шепот в тот день,
когда она умерла.
После похорон Маккей обнаружил, что уехать с кладбища очень трудно.
Он помнил, что просидел на этой скамье до вечера. Чтобы не оставлять ее
здесь одну-одинешеньку; он не мог оставить ее одну. Потом целых полгода он
не появлялся. Слава Богу, острая боль унялась до тупой, ноющей. Остались
только воспоминания. Но печаль самого кладбища просачивалась в него,
проникая до костей, в самую душу. Все имена. Все воспоминания. Все потери.
Маккей медленно поднялся, надел пиджак. Вернулся по залитой гудроном
и засыпанной гравием дорожке, бросив по пути в урну бумажный пакет из-под
ленча. Его восхищало смешение разнородных стилей, в которых были выполнены
надгробия. Греческая классика теснила готический и романский стили. Он
взглянул на египетский мавзолей с крылатым солнечным диском над перемычкой
двери и с улыбкой вспомнил молодые годы - каникулы, убитые на то, чтобы
шарить по проходам среди могил и курганов; Ноут и Нью-Грэйндж; громадные,
холодные подземные каменные кельи, ныне пустующие. Как легко в молодости,
подумал он, обкрадывать мертвых.
Возвращаясь в город, он слушал радио. Ковры по сниженным ценам;
подержанные автомобили; новости; очередные эмигранты с Гаити; Иран;
наводнения в Альпах; инфляция. Маккей выключил приемник. Он предпочитал
прошлое.
Машина снова затарахтела. Он сделал остановку в гараже. Механик
покопался под капотом и что-то сделал с ремнем вентилятора. Потом
профессор поехал в супермаркет.
После удушливого зноя прохладный воздух за автоматическими дверями
принес облегчение. Маккей купил себе на ужин свиную отбивную, замороженный
горошек и пирог с голубикой и, уходя, прихватил пачку трубочного табака.
Последнюю остановку он сделал у расположившегося за
Маунт-Вернон-стрит, в двух домах от Луисберг-сквер, Института кельтских
исследований при Саффолкском университете - большого, мрачного
викторианского особняка со множеством шпилей, построенного из красного
кирпича. Он поставил машину на просторной, посыпанной гравием площадке
перед старым каретным сараем и медленно направился к боковому входу в
Институт, хранившему восстановленную элегантность ушедшей эпохи: газовые
фонари, выложенные кирпичом дорожки, кованые железные балюстрады и перила.
Профессор вошел, воспользовавшись своим ключом. В здании было прохладно,
тихо и пустынно: уик-энд.
Он взобрался по черной лестнице наверх. Проходя мимо комнаты, в
которой нашла пристанище новая коллекция древностей, Маккей ощутил
внезапный прилив гордости. И на миг остановился, не в силах противиться.
Комната была полна Ирландией. Не Ирландией его детских воспоминаний -
бедной, задавленной церковью, ограбленной страной облупившихся
