- Нет, ты только посмотри, Любочка, какое милое существо, не правда ли?
- Обратилась она к подруге, глядя тем временем в глаза разомлевшему от
нежданного счастья псу.
- Да, чудесное существо, - подтвердила со знанием дела Любочка, бросая
заинтересованный взгляд в мою сторону, - полностью с тобою согласна.
Я отвернулся и закурил, терпеливо ожидая, когда у девушек пройдет
приступ умиления. Но не тут-то было: юные особы, кажется, прекрасно
сознающие, что являются не кем-либо, а студентками петербургской гимназии,
чудесного города, где есть губернатор, кондуктора и даже городовые, решили,
не уходить, не учинив подобающую приличию беседу в пару фраз.
- Ах, скажите, сударь, где вы приобрели столь очаровательное создание?
- Спросила первая, продолжая тискать собаку, - ведь не иначе, на
какой-нибудь породистой выставке, правда?
- Что вы, сударыня, - правдиво отозвался я, - на птичьем рынке, за три
рубля.
Признаться, я был слегка поражен неожиданной обходительностью ее манер.
Одно слово - Петербург!
- Ах, вы, вероятно, обманываете меня! - Засмеялась она. - Скажите, что
обманываете!
- Ну... - Смутился я, - Немного, пожалуй. Не за три, а за три с
полтиной.
Девушка засмеялась добродушным смехом.
- Вы так развесилили меня, право... - Произнесла она, и я вторично
умилился ее утонченному воспитанию. Чудо! Может быть, не зря это все -
подумал я - Петербург, кондуктора, городовые... Может быть, так оно и должно
быть, чтобы в прекрасном, чистом городе, жили прекрасные обходительные
люди...
- Да, вы так развесилили меня, право, что я, видит Бог, едва не
уписалась тут со смеху!
- Что ты, Ира! - Воскликнула ее подруга. - Разве можно говорить такие
вещи при незнакомом нам человеке!
Она улыбнулась мне извиняющейся улыбкой.
- Не слушайте ее, сударь, она, блин, немного на башку того...
Долбанутая... Надеюсь, вы не обиделись?
- Нет, что вы... - Развел я руками, польщенный заботой о моем
самолюбии. - С чего бы?
- Не знаю, - пожала плечами она, - тут на днях один козел старый от
таких слов чуть на асфальт не звезданулся. Я вот и подумала, вдруг вы
тоже... Как этот... Интеллигент хренов...
- Нет, нет, - поспешил заверить я, - я не того... в общем не то, что вы
сказали...
- А, ну тогда порядок. - Отозвалась она и обратилась к своей напарнице.
- Пойдем, кончай животное мучать. Давай быстрей, опаздываем, на хрен!
И, обернувшись ко мне, добавила:
- До свидания!
- Прощайте... - Ответил я, и немного подумав, добавил: - блин.
Одно слово- Петербург! Невский проспект, городовые, кондуктора...
Куда мы идем, господа?
ИЗМЕННИЦА
Эта весьма любопытная и довольно поучительная история произошла
довольно давно, аж в самом что ни на есть тысяча девятьсот шестьдесят
третьем году. А может быть, и в шестьдесят первом, кто теперь вспомнит? Но
не это важно. Произошла она, к
слову сказать, в небольшом поселке колхозного типа Вейшино, что под
тогда еще Ленинградом, городом-героем, между прочим. А может быть, и не в
Вейшино, не знаю точно. Но, кажется, под Ленинградом. Впрочем, это тоже не
играет особой роли в фабуле данного сатирического повествования.
А началась история эта прямо-таки прозаически. Можно даже сказать -
очень обыденно. То есть, другими словами, три мужика пахали поле. Что тут,
позвольте спросить, романтичного? Такого, с позволения сказать, достойного
для занесения в анналы мировой литературы? А то, что пахали они на тракторе.
На тракторе, не побо-
юсь этого слова, марки "беларусь". Таком мощном, сильном, советском,
простите за выражение, тракторе. И вот трактор этот ни с того ни с сего
возьми да и провались под землю.
Сначала мужики подумали что это у них с похмелья. Присмотрелись - ан
нет, ушел их трактор по самое что ни на есть неприличное слово в грунт, а с
обоих сторон от него бревна старые из-под земли торчат. Блиндаж, значит,
военный. Стоял себе в лесу,
потом присыпало его земелькой-то, лес порубили, пни повыдергивали, а
блиндаж остался. И вот бревнышки, значит, в нем подгнили и провалились вниз
вместе со злосчастным трактором.
Поудивлялись мужики всякими заковыристыми выражениями и полезли они тот
трактор вытаскивать. Смотрят - в блиндаже ящик стоит. Ничей. И вроде как
внутри чего-то есть. Поглядели - и вправду есть. Лежат в том ящике бутылки
стеклянные, в них плещется что-то подозрительное, и на этикетках
по-иностранному написано. "Шнабс", вроде. Не иначе как отрава, чтоб ею
победоносные советские танки взрывать. В общем, мэйд ин ненаше, да и на вкус
- параша. Хотя спиртом пахнет. Мужики отраву эту, значит, внутрь употребили:
дескать, жизнь за родину отдать не жалко, главное,
чтоб врагам не досталось. Глядят - а рядом еще ящик стоит. Хоть в газах
и двоится, а ящик кажется целый. Ну и решили они проверить: вдруг еще какой
гадости подлые враги припасли? Гадости в ящике не оказалось, зато
обнаружилась там немецкая форма с касками и автоматами, и даже офицерская
фуражка с орлом и свастикой отыскалась.
Мужики меж собой покумекали и уговорились дружным трудовым коллективом
учинить в родном поселке шутку юмористического содержания. То есть, форму на
себя надеть, придти в клуб, где райком, и потребовать пять рублей на водку.
И вот идут, значит, мужики по поселку в немецкой форме, и по сторонам
так зло зыркают. А люди вокруг в обморок падают. Один из шутников, тот, что
тракторист, немецкий в школе изучал, пока пять лет в шестом классе учился. И
вот для пущего страху говорит он на иностранном языке всякие разные слова.
Вроде того, что: "их
бин хендехох цурюк штрассе хундер, едмить твою медь". А друзья его,
чтоб не отставать в образованности, поддакивают: "йа, йа, штрассехундер,
твою туда".
Приходят они в таком вот виде в райком. А там заседание полным ходом
идет, обсуждается, значит, линия партии. Ну, друзья наши, для начала, чтоб
пять рублей вернее дали, всех коммунистов и комсомольцев к стене зовут,
вроде как на расстрел. А председателя - в особенности, чтоб он им выговоры
за водку на работе не писал. Дело ясное, в поселке-то все коммунисты, никому
первому к стене идти не хочется, вот и сидят они как сидели, сердешные, друг
на дружку поглядывают. А секретарь, напугамшись, участковому милиционеру
звонит, который один на три деревни. Приезжайте, говорит, Иван Кузьмич, тут
без вас никак. Тут трое фашистов из лесу
пришло с автоматами, сейчас всех убивать станут. А вы - отвечает Иван
Кузьмич - проспитесь хорошенько, вам фашисты мерещиться и перестанут. И
трубку бросает, неделекатно так, безответственно.
Ну, друзья наши уж злятся. Давайте, говорят, коммунисты, выходите, а то
всех как есть укокошим. Секрктарь пьет валерьянку и опять звонит
милиционеру. Все остаются по местам, спорят, кто первым пойдет, и кому,
соответственно, укокошенным быть. Тут бабка одна вскакивает. Думает, ежели
она врагам сейчас поможет, ее старую, может, пожалеют. Может, курей, или
даже гуся не унесут.
"Вася, - говорит, - ты ж у нас парторг комсомольской организации.
Выходи давай, не губи честных людей. А ты, Петя, чего сидишь? Ты ведь зам
секретаря парткома по жилищным вопросам! И ты, Ваня, давай, выходи, ты
стенгазету рисуешь, где "пьянству-бой!" написано"...
Тут и милиционер подъехал. Мужики руками разводят, ничего не знаем,
говорят, пошутили. Ну, им всем по пятнадцать суток исправительных работ на
благо трудящихся и вкатали, за хулиганство, значит. А бабке той десять лет
присудили, за измену родине. Отпустили потом, правда.
Вот такая вот грустная история получается. В чем же суть ее
юмористического содержания, спросит нетерпеливый читатель. Где скрыт
глубинный философский пласт, прячущийся под маской сарказма и легкой иронии,
выведенной остро отточеным писательским пером?
А суть творческого замысла, воплощенного в этом скромном произведении,
несложна. То есть, если найдете вы в лесу, или, скажем, в каком-нибудь
другом поле, ящик с подозрительной горючей смесью, то сдайте его лучше
государству. Потому как если наши граждане станут такую смесь выпивать, это
получится плохо, антиобщественно и аморально. А вот если его выпьет
государство, то, глядишь, может чего путного из этого и выйдет. Так оно даже
как-то привычнее будет. Потому что на трезвую голову управлять нашей страной
вроде нет ну совсем никакой возможности...
РАССКАЗ О ТОМ, КАК ИВАН КОЖЕМЯКИН ВЕШАТЬСЯ ХОДИЛ
Жил да был в одном небольшом городке самый обыкновенный человек - Иван
Макарыч Кожемякин. В каком именно месте проживал он, того я не упомню,
поскольку много городов прекрасных на Руси стоит, но знаю зато наверняка,
что расположилось то местечко на реке широкой, медленно волны свои черные в
море уносящей, и высилась в нем церковь большая, да все остальное, что
городку такому по приличию причитается.
Не был человек, нами здесь помянутый, ни чем особенным примечатален -
всего в нем имелось в достатке: и пороков всевозможных, и достоинств
всеразличных, как, впрочем, у каждого из нас, чего уж тут греха-то таить? Но
сложилась жизнь Ивана Макарыча таким прескверным образом, что порешил он по
здравому размышлению с жизнью той добровольно расстаться. И расстаться с нею
никоим иным образом, кроме как повеситься.
Засобирался Иван Макарыч намеренье свое свершить, и принялся для тех
самых целей веревку, что покрепче да попрочней, по шкапам и кладовкам
отыскивать. Тут бы жене его переполошиться: с чего это вдруг муж ее вздумал
по дому за веревкой бегать, да не разобрала глупая женщина сразу причину
такого беспокойства.
- Что это с вами, Иван Макарыч, сегодня сделалось? - Спросила она как
бы между прочим, накладывая на лицо свое очередную порцию косметики. - На
что вам веревка понадобилась с утра-то пораньше?
- Да вот, душа моя, повеситься нынче решил, - отвечал ей Иван Макарыч
со всем приличествующим случаю спокойствием, - хватился - а не на чем, вот
незадача...
- Ах эвон оно как, - отвечала ему жена, - что же, давно пора. А веревка
в чулане на гвозде висит. Вечно не положите на место, а потом ищете без
толку...
Взял Иван Макарыч веревку в чулане и вышел на улицу, дабы видом
мертвого своего тела обстановку домашнюю не осквернять понапрасну. И
направился он прямиком в парк, памятуя, что деревья различные произрастают
там во множестве, каждое из которых для нужды его неприхотливой как нельзя
лучше сгодится.
Шел он по парку и размышлял, какое бы дерево для целей своих получше
приспособить. Глядит - рядышком церковь стоит, и служба в церкви той как раз
к концу своему подходит. Дай, думает, в церковь зайду, в последний-то в
жизни раз.
Вошел он в церковь, перекрестился усердно, купил в лавочке, что у стены
стояла, свечку, и задумался крепко. Куда - думается ему - свечку-то теперь
поставить, за здравие себе, или уж за упокой? За здравие вроде как нехорошо
получается, ибо какое же здравие, ежели помирать сейчас надобно? А за упокой
- все одно нехорошо, поскольку жив еще покамест, хоть явление это весьма
кратковременное. Нелегко было ему задачу такую разрешить самостоятельным
образом, и обратился он к святому отцу, что со службы мимо него в келью свою
как раз проходил, дабы рассудил он сомнения его по своему разумению.
Выслушал Ивана Макарыча святой отец со всем вниманием, головой покачал
сочувственно, на часы при том поминутно поглядывая, и говорит ему ласково:
- Вам, сын мой, вешаться я категорически не рекомендую, поскольку грех
