предусмотреть все, что угодно. Поистине достойно восхищения искусство
камерного авгура, полнота информации, которую он выдавал (он остался жив и
много лет спустя выпустил свои мемуары). Вы могли узнать, сколько вам
влепят, долго ли еще остается торчать в тюрьме, далеко ли загонят. Последний
вопрос представлял немалый интерес, так как Россия - государство весьма
обширное. Жаль, что я не спросил у гадателя, когда околеет Сталин.
Можно проснуться от жизни, как пробуждаются от сна, и в самом деле время от
времени как будто просыпаешься и протираешь глаза. Старость есть нечто
неправдоподобное. Нужно потратить годы, чтобы удостовериться, что это
правда, многим это так и не удается.
Страница из дневника Андре Жида:
"Оттого, что моя душа осталась юной, мне все время кажется, что мой возраст
- это просто роль, которую я играю, а мои старческие немощи и невзгоды -
суфлер, и он поправляет меня шепотом всякий раз, когда я отклоняюсь от роли.
И тогда я снова, как послушный актер, вхожу в образ и даже испытываю
определенную гордость от того, что исправно играю свою роль. Куда проще было
бы стать самим собой, вернуться в юность - да только вот костюма подходящего
нет".
"Ерунда,- сказал старик Голиаф, поглядывая издали на посла, который,
по-видимому, неплохо зарабатывал на своем новом поприще.- У этого бездаря
нет ни тени фантазии. Типичный социалистический реализм. А мы живем в век
сюрреализма. Запомните это, молодой человек..."
Он был художником Госета - Государственного Еврейского театра, более не
существовавшего. Вслед за великим артистом Михоэлсом и второй звездой
театра, Зускиным, настала очередь и моего соседа по нарам. Правда, он не был
столь известен. Соответственно и размах его преступной деятельности был
скромнее. Он обвинялся в антисоветской агитации, которая состояла в том, что
однажды он сказал, будто в стране с такими грязными сортирами построить
социализм невозможно. Похоже, что он был прав. Во всяком случае, это
обвинение представлялось более правдоподобным, чем злодеяния Зускина и
Михоэлса; но у меня на этот счет есть своя теория, а именно, что мы все были
виноваты независимо от того, что мы делали или говорили. Мы были виноваты,
так как не бывает невинных там, где все следят друг за другом и подозревают
друг друга. Мы были виноваты, так как существовали органы, которые должны
были нас вылавливать, кабинеты следователей, где мы должны были сознаваться
в наших преступлениях, и лагеря, где нам предстояло строить лучезарное
будущее. Кратко говоря, мы были виноваты самим фактом своего существования.
Я спросил: что такое сюрреализм?
"Наша жизнь,- ответил он.- Искусство должно шагать в ногу с жизнью. Гадание
- тоже своего рода искусство. Но что он мне может сказать? Я и так все знаю
заранее..."
Семьи у него не было. Многочисленные спутницы жизни, многочисленные дети -
все разлетелось, как разбитая вдребезги посуда. Арестовали его на улице, в
центре города, среди бела дня: остановился автомобиль, его окликнули. Цепкие
руки втащили его в машину, дверца захлопнулась, никто не обратил внимания. В
Москве можно сесть на тротуар и умереть от тоски или от сердечного приступа
- никто не заметит. Друзья прислали ему пижаму и пятьсот рублей, которые он
проедал, получая продукты из тюремного ларька. По правилам тюрьмы, деньги
заключенного хранились в кассе, можно было заказывать еду. Была даже
библиотека.
Увидев меня с книжкой, старик полюбопытствовал, что я читаю. Сам он прочел
все на свете. "Евреи - народ книги,- объяснил он.- Пока другие живут и
наслаждаются жизнью, мы читаем. Поэтому для нас нет ничего нового под луной.
Когда вы станете старше, вы поймете, что я имею в виду".
Что стало со старым художником, куда он делся? Пережил ли он многодневный
путь на край света в темной, до отказа набитой людьми клетке столыпинского
вагона, разбой и террор уголовников, пересыльные тюрьмы, карантинные
лагпункты? Вспоминая его философствования, я не нахожу их оригинальными.
Видимо, он был склонен считать свою жизнь чем-то вроде парадигмы целого
народа и приписывал ему свой собственный образ мыслей. Это бывает часто с
интеллигентами. Быть может, он находил в этом утешение.
"Старость, молодость - какая разница... Мы уже рождаемся стариками. В
возрасте, когда наши сверстники сидят на горшке, мы размышляем. Это оттого,
что мы очень старый народ. Похоже, что мы зажились на этом свете..."
"Мы живем в истории, как другие живут в реальной действительности, мы шагаем
спиной вперед, лицом к далекому прошлому, к ханаанским предкам. Все, что для
других,- будущее, мы уже пережили".
Голоса сотрясают пузырь молчания, но это не голоса живых. Незаметно для нас
самих наступает двойное отчуждение от внешнего мира и от собственного
измочаленного тела. Не только мир, но и собственную плоть начинаешь ощущать
как нечто внешнее по отношению к тому, чем ты, собственно говоря, являешься.
Тогда оказывается, что это "я", наша личность - всецело соткана из памяти.
Жил некогда человек, который хотел свою жизнь устроить по-божески и в ответ
получил обещание, что Бог его не оставит. Под конец, достигнув преклонных
лет, он спросил у Предвечного: можно ли удостовериться? В чем, спросили у
него. В том, сказал человек, что ты в самом деле прошагал рядом со мной весь
мой путь. И ему приснился сон, это была пустыня, и действительно, рядом с
его собственными следами на песке виднелись следы двух других ног. И следы
провожатого бок о бок с его следами уходили к горизонту. Как вдруг дорога
пошла вверх и следы от ног провожатого исчезли. Следы одинокого путника
поднимались по крутому склону. Потом стали спускаться, и опять рядом
появилась вторая пара следов. Ты меня обманул! - вскричал старик.- Ты шел со
мною, пока идти было легко. А когда путь становился труднее, когда надо было
карабкаться вверх и я стал задыхаться, ты бросил меня на произвол судьбы,
твоих следов больше не было рядом со мной.
И Голос ему ответил: "Это оттого, что я нес тебя".
ДРОВОКОЛ
Приключения этих лет нельзя назвать иначе как прозой жизни; в том-то и
состояла ее главная черта: жизнь всегда в порядке вещей, а эта - тем более.
Слово "судьба" означает рутину. Так называемый несчастный случай на
производстве, положим, случается не каждый день. Но считать его чем-то из
ряда вон невозможно; он и не влек за собой никаких особых последствий, не
считая смерти или увечья; если я говорю о милостивой судьбе, то знаю, что
говорю. Я работал на электростанции, что имело свои преимущества. По крайней
мере первое время, пока не начались симптомы сухого плеврита, я был доволен
своим местом.
Мне не надо было вставать до рассвета, наоборот, в это время я заканчивал
смену и брел домой, предвкушая сладкий сон в дневной тишине. Вечером, когда
возвращались бригады и секция наполнялась усталыми и возбужденными людьми, я
приступал к сборам, влезал в ватные штаны и всаживал ноги в валенки, голову
повязывал платком, чтобы не дуло в затылок и уши, нахлобучивал шапку и
запасался латаными мешковинными рукавицами. В синих густеющих сумерках перед
вахтой нас собиралось человек десять. Рабочий день в такое время года - а
это был, помнится, декабрь - у бригадников выходил короче, так как съем с
работы, по режимным соображениям, производился засветло,
у бесконвойных же, наоборот, длиннее.
Высокие, украшенные выцветшими флажками ворота ради нас не отворялись.
Гремел засов на вахте, мы выходили, предъявив пропуска, через проходную на
крыльцо, с которого в дни авралов, в меховом шлеме и шинели до пят,
обозревал свой народ светлейший князь, начальник лагпункта. Теперь же все
кругом было мертво, и великая тишь небес распростерлась над зоной и поселком
вольнонаемных. Один за другим мы сходили с крыльца; кто шел на теплое
дежурство в пожарку, кто сторожем на дальний склад. Моя работа была
недалеко. По тропке в снегу до угла, и там свернуть на дорогу, ведущую к
станции. Справа поселок, а по другую сторону, пройдя шагов сто, можно было
увидеть штабеля дров; на площадке, усыпанной щепками и корьем, стояли грубые
козлы и вагонетка, темнел большой дощатый сарай, похожий на пароход, с
железной мачтой-трубой на проволочных растяжках. Ночью эта труба плыла среди
звезд, дымя густым белым дымом, а из сарая доносился глухой рокот.
Всю ночь в зоне, в бараках и на столбах, горел свет, ток подавался в
поселок, казарму, пожарное депо, но все это, вместе взятое, составляло
небольшой, даже ничтожный расход электроэнергии по сравнению с проволочными
заграждениями и наружным осветительным кольцом. Все могло выйти из строя, но
кольцо вокруг зоны не должно было померкнуть ни при какой погоде. Если бы
заблудившийся летчик пролетел случайно над нашими дебрями, он увидел бы за
горизонтом лесов, посреди заснеженных вырубок издалека мерцающий,
переливчатый, сияющий, точно иллюминация, венец огней и белые струи
прожекторов, бьющие с угловых вышек.
Придя на место, первым делом я расчищал рельсы, сгребал снег со штабелей,
бил обухом по смерзшимся торцам, чтобы развалить штабель. Сквозь ртутное
мерцание звезд, в белесом дыме, без устали грохоча, шел вперед без флагов и
огней опушенный снегом двускатный корабль. Еженощно его утроба пожирала
десять фестметров березовых дров. На столбе под черной тарелкой качалась на
ветру хилая лампочка, колыхалась на площадке моя тень, махающая колуном. Мне
становилось жарко, я сбрасывал бушлат, разматывал бабий платок.
Толкая по рельсам нагруженную тележку, я довез ее до сарая, отворил дверь, и
оттуда вырвался оглушительный лязг. В топке выло пламя. Облитый оранжевым
светом глянцевый кочегар, вися голой грудью на длинной, как у сталевара,
кочерге, ворочал дрова в печи. Кочегар что-то кричал. На часах, висевших
между стропилами над огромной, потной и сотрясающейся машиной, стояло два
часа ночи. Механик спал в углу на топчане, накрыв голову телогрейкой.
Кочегар крикнул, что звонят с вахты, дежурный ругается. Блистающее кольцо
вокруг зоны тускнело, когда топку загружали сырыми дровами.
Я - или тот, кто был мною в те годы. В тот единственный, бесконечный год,
словно на Сатурне, где солнце кажется лиловой звездой. В то густое и вязкое,
как смола, время, в те ночи и дни, когда в смутных известиях, носившихся,
как радиоволны, из одного таежного княжества в другое, в толковищах
вполголоса на скрипучих нарах, в репликах на пути в производственное
оцепление, в лапидарном мате крепла уверенность людей, которых считали
несуществующими, в том, что они-то именно и существуют, а больше никого не
осталось; когда с горделивым удовлетворением, со злобной радостью убеждали
себя, что паспорта повсеместно заменены формулярами, одежда - бушлатом и
вислыми ватными штанами, человеческая речь - доисторическим рыком, время -
сроком, которому нет конца, и никакого другого времени нет, и что даже в
самой Москве на Спасской башне вместо стрелок висит чугунный обрубок и вечно
кажет один и тот же год.
Когда рассказывали, повествовали, как старичок председатель Верховного
Совета, в очках и в бородке клинышком, едва только доложат ему, что прибыл
состав, груженный просьбами о помиловании, сейчас канает на Курский вокзал,
стучит палочкой по перрону вдоль товарных вагонов, а сзади ему подают мел. И
старичок-козлик, чтобы даром не тратить рабочее время,- мелом наискось, на
каждом вагоне: ОТКАЗАТЬ, после чего состав с помиловками катит, откуда
приехал. Когда рассказывали, распевали, словно северный бард,- сказание о
Кухулине, как маршал со звездами на широких погонах, с животом горой и
пенсне на мясистом рубильнике, входит ежевечерне доложить, сколько кубов
напилили по всем лагерям. И великий Ус, погуляв туда-сюда по просторному
кабинету, подымив трубочкой, подходит к стоячим счетам вроде тех, что стоят
в первом классе, перебрасывает костяшки и, откинувшись, словно художник
перед картиной, щурясь от дыма, говорит:
"Мало! Пущай сидят".
Когда рассказывали, клялись, что доподлинно знают, как один мужик забрался
ночью в кабинет оперуполномоченного и, сложив ладони, точно перед ликом
