работа ничего не стоила и надо начинать сначала!"
"Почаще переворачивай стило. Не твои ли слова?"
"Да, да,- отвечал он с досадой,- а результат? Холодное, рассчитанное
искусство".
"Мрамор тоже холоден. Зато долговечен".
"Красивое сравнение, но оно меня не убеждает. Катулл..."
Я поморщился.
"Не говори мне о Катулле. Терпеть не могу этого поэта".
"Катулл писал необработанным стихом. Он позволял себе вульгарные выражения.
Нарушал просодию... Но сколько в нем жизни, огня, вдохновения!"
"И дурного вкуса. Впрочем,- заметил я,- это было другое время".
"Вот именно",- пробормотал он. И, как будто вспомнив о чем-то, схватил свою
чашу, выпил залпом и протянул не глядя слуге. Я знал, что Квинт воспел этого
мальчика под именем Лигурина. Не думаю, впрочем, что он пылал к нему
истинной страстью; скорее это была литературная стилизация.
"Я спрашиваю себя: не виною ли благоденствие, мир, наше сытое существование,
эта сельская тишина и умеренность, эта прекрасная вилла - все, что я
восхвалял, чему так радовался,- не виной ли они тому, что из моей поэзии
исчезла живая жизнь?"
"Ты предпочел бы умереть в нищете?"
"Не знаю... Не сердись на меня".
"Я не сержусь,- возразил я, хотя почувствовал себя задетым,- мне хотелось бы
только вернуться к нашему разговору о языке. Я не могу представить себе
настоящего поэта, который не обладал бы безукоризненным слухом, разрешил
себе хотя бы одно лишнее слово, который не был бы в высшей степени
взыскателен к языку, если хочешь - не был брезгливым! Без вдохновения нет
поэзии, кто же спорит? Но надо уметь укрощать коня, иначе он сбросит
всад-ника".
"Укрощать коня... да. А я тебе отвечу, что слишком выверенное, слишком
дисциплинированное, слишком уравновешенное искусство - это искусство
старческое, окоченевшее. Кровь не пульсирует в нем. Такое искусство может
вызывать уважение, даже восхищать, но заставить биться сердца... о, нет. Я
разучился любить,- продолжал он,- я отвык вожделеть. Известно ли тебе, что я
уже давно живу без женщины?.. Я думаю, что поэту лучше умереть молодым".
Я не стал с ним спорить, он был в дурном настроении, я заметил в нем
перемену, лоб и виски пожелтели, следовало предположить избыток желчи.
Несколько времени мы молчали, он поднял на меня глаза.
"Послушай,- проговорил он,- ты выглядишь неважно. Что с тобой?"
"Со мной?"
Мне стало не по себе. Он угадал мои мысли - но применил их ко мне самому,
словно, глядя на меня, смотрелся в зеркало и читал на моем лице мою и
собственную судьбу.
Он повторил:
"У тебя скверный вид. Что говорит лекарь?"
"Что я поправляюсь".
"Ты говоришь мне правду?"
"Конечно",- сказал я, смеясь.
"То-то же. Не смей,- и, усмехнувшись, он погрозил мне пальцем,- ведь тогда и
мне придется отправиться вслед за тобой. Не смей умирать, Меценат!"
СТАРИКИ
Громкие голоса сотрясают пузырь молчания, которым окружен старик, бредущий
по городу. Словно глухонемой, он поглядывает на прохожих. Люди
жестикулируют, смеются, бранятся. Люди слишком много разговаривают. Это
потому, что они молоды и не знают, что все слова давно уже сказаны. Мир
молодеет. Мир становится похожим на среднюю школу, на детский сад. Молодеют
персонажи кино и книг. Старик перечитывает классические романы - у него
много времени,- и оказывается, что их написали совсем молодые люди. Раньше
он об этом не думал. Когда-то герои книг казались взрослыми и умудренными
жизнью, оказалось - это были зеленые юнцы. Раньше это не бросалось в глаза.
Старик не становится старше, старение - тоже позади, зато мир становится все
моложе и все глупей.
Он вспоминает тех, кто жил тридцать, сорок или сорок пять лет назад,
стариков своей молодости: безнадежные люди, смертники, как ему казалось.
Тогда как сам он был бессмертен. Профессор классической филологии, сидевший
в прихожей, в шубе и шапке, с палкой, с книгами на коленях, дожидаясь начала
своей лекции. Теперь можно было бы запросто присесть с ним рядом.
Продекламировать вдвоем: Eheu fugaces, Postume, Postume, labuntur anni2...
Родители: их давно нет на свете. Дико и странно подумать, что теперь ты
вдвое старше своей матери и она годилась бы тебе в дочки.
Совершим небольшое усилие, вернемся в те времена, и земное притяжение, зов
могилы, уменьшится вдвое, и можно будет, не останавливаясь после каждого
марша, взлететь по лестнице на четвертый этаж, войти в узкий коридор
факультета. Странно думать, что это тело служило тебе и тридцать, и
пятьдесят лет назад. Тело наделено собственной памятью, удостоверяющей его
физическую непрерывность, какой бы неправдоподобной она ни казалась, подобно
тому как память души удостоверяет непрерывность моего суверенного "я". Как
роман не перестает быть единым повествованием от того, что его листают, как
придется, заглядывают в конец и возвращаются к началу, так непрестанно
ткущее себя "я" не дробится от мнимой фрагментарности воспоминаний.
Непрерывное "я" предполагает текучую неподвижность памяти, и, наоборот,
оттого-то воспоминания так легко перескакивают через годы и от места к
месту. Если верить Бергсону, мы не забываем ничего, хоть и не помним о
многом; память - это несгораемый сейф, разве только забылся набор цифр,
открывающий дверцу; память - темный подвал с бесконечными рядами стеллажей,
на которых стоят коробки, громоздится рухлядь, с расходящимися коридорами,
куда мы не заглядываем, погреб забвения. Между тем существует факт, который
доказывает, что на самом деле мы помним все однажды увиденное и пережитое:
спящий может узнать во сне города и людей, давно исчезнувших с его горизонта
и о которых он никогда наяву не вспоминал.
Тело наделено памятью. Эти ноги помнят асфальт городов, скрипучие половицы,
лестницы и площадки, белый плиточный пол операционных, черный прах и тлеющие
болотные кочки лесных пожарищ, деревянные, скользкие от дождя, расщепленные
колесами лесовозных вагонок лежни, по которым шагают парами заключенные,
держась друг за друга, чтобы не угодить в трясину. Руки помнят игрушки,
объятия, хирургические инструменты и браслеты наручников.
Тридцать лет тому назад перед подъездом центральной районной больницы стоял
автомобиль с красными крестами на матовых стеклах, видавшая виды колымага
военных лет. В этот день в райздравотделе происходило совещание местной
медицины. Подошел кто-то из городских коллег. "Тут у нас приготовлен на
выписку пациент с вашего участка, подвезите его, вам все равно по пути".
Была осень. От бывшего уездного города до участковой больницы чеховских
времен пятьдесят километров по ухабистой мощеной дороге и три версты по
проселочной. Можно было еще успеть выехать засветло. Очевидно, больной
одевался. Наконец раздались шаги. Наверху, на лестничной площадке,
показалась молоденькая сестра. Она вела под руку пациента. Это был дряхлый
старец в заплатанных портах, валенках и долгополом рубище.
Стали сходить по лестнице. Старик вцепился в провожатую. На каждой ступеньке
он останавливался, набираясь отваги для следующего шага.
"Куда ж я теперь с ним?"
"Вот тут все документы",- сказала сестра.
"Где его вещи?"
"А у него нет вещей".
Я развернул бумаги. Больной жил в стороне от тракта, в дальней деревне, куда
и летом добраться непросто. Был доставлен в городскую больницу четыре месяца
тому назад. Диагноз... Дальше шло длинное наподобие аристократического
титула перечисление недугов, которое можно было заменить одним словом:
старость.
"Дедуль!"
"Ась?"
"У тебя из родных кто-нибудь есть?"
"Чего?"
"Родственники, говорю, есть?"
Все было ясно. Беспомощный, беспризорный, кочующий по больницам
старик-одуванчик; дунет ветер - и нет его. Без жены, без детей, без внуков,
в избе-развалюхе, ни дров наколоть, ни воды принести. Числится колхозником,
стало быть, и пенсии никакой.
"Ничего,- сказала сестричка и погладила деда по желтому черепу,- он у нас
молодцом. Он у нас еще ходит. Перезимует у вас, а летом сам домой
запросится".
Месяца через два выяснилось, что у деда есть дети. Дочь живет в Москве. Сын
в Ленинграде. Сбежали из тухлой деревни в город, бросили старого инвалида на
произвол судьбы. Вот мы теперь вам о нем и напомним! Я сидел в амбулатории,
в комнатке за дверью, на которой красовалась табличка "Главврач", и злорадно
потирал руки. Затем умокнул перо в чернильницу и начертал два грозных
письма.
Ответ, как ни странно, не заставил себя долго ждать. Два ответа.
Сын прислал длинное, вежливое и уклончивое письмо. Он благодарил за заботу о
больном, обещал непременно проведать его в будущем году. Он полностью
согласен, что в деревне о старике некому позаботиться. Нужно что-то
предпринять, как-нибудь решить эту проблему, так как взять отца к себе он, к
сожалению, в настоящий момент не может. Он ютится с женой и двумя детьми в
пятнадцатиметровой комнате, работает милиционером, зарплата сами знаете
какая. Единственный выход - подержать папашу еще в больнице. Не могли бы
врачи похлопотать о доме престарелых?
Письмо от дочери было лаконичным. О себе она ничего не сообщала и не просила
отсрочки. "Вы хотите, чтобы мы забрали к себе отца,- писала она,- ну так
вот, этого никогда не будет. Жалуйтесь куда хотите, а мы его не возьмем.
Какой он нам отец? Он нас бросил маленьких с матерью и знать о нас ничего не
хотел всю жизнь. А теперь вспомнил. Теперь мы ему понадобились. Никакой он
нам не отец. Так ему и передайте".
Можно было бы ответить ей, что дед вообще уже ничего не помнит. Прошло еще
сколько-то времени. В конце апреля в наших краях наступает весна. Словно
грянул, сверкая трубами, с небес духовой оркестр. Вдруг в одну ночь все
начинает таять, чернеют дороги, голые леса стоят по колено в воде. Вода,
куда ни ступишь, и мокрый взъерошенный скворец за окошком заливается, как
безумный. Потом земля, по народному выражению, расступается. Теплый пар
стелется над лугами, просыхают лужи. Сестра из городской больницы оказалась
права: когда начало припекать солнце, дед стал проситься выписать его. И
тяжелый рыдван с красными крестами, прыгая на ухабах, повез его за тридцать
верст в родную деревню.
Каждый день рано утром я садился в трамвай возле Выставки достижений
сельского хозяйства, и каждое утро, тремя остановками позже, в вагон входил
и садился напротив ветеран в железных очках, высокого роста, с длинной
желто-белой бородой, с узелком в руках. Клиника находилась в новом районе. Я
сходил, и следом за мной сходил старик.
Я раздевался в гардеробе для персонала. Старик снимал ветхое пальто в
раздевалке для посетителей. Я взбегал по лестнице на второй этаж. Старик
ехал в лифте. Мы входили в отделение, он направлялся в палату, а я отворял
дверь в ординаторскую, где ждали меня подчиненные.
Раз в неделю происходил обход заведующего отделением. Церемония состояла в
том, что я шествовал от одной двери к другой, три врача, держа папки с
историями болезни, следовали за мной, в палатах стояли наготове сестры, а с
кроватей на нас смотрели очаговые пневмонии, язвы двенадцатиперстной кишки,
ревматические пороки сердца и различные степени недостаточности
кровообращения, принявшие облик живых - или полуживых - людей.
В конце коридора, на женской половине, в последней палате сидел возле койки
у окна старик. На тумбочке стояла тарелка с недоеденной кашей и букетик
цветов в бутылке из-под кефира. А на койке, под двумя одеялами лежало
крошечное сморщенное существо с птичьим лицом, с лысой головкой, в
перевязанных ниткой железных очках, таких же, как у старика. Это была его
мать.
"Поздравляю!" - сказал я фальшивым голосом. Очки повернулись в мою сторону,
но понять, слышит ли меня больная, было невозможно. В этот день ей
исполнилось сто лет.
Я попросил старика заглянуть ко мне попозже, и процессия двинулась в
обратный путь.
После обеда он вошел в кабинет.
"Ага. Присаживайтесь. Ну-с... как вы находите маму?"
Он пожал плечами.
"Мы считаем, что налицо определенный прогресс,- сказал я, употребляя первое
лицо множественного числа, которое в грамматике именуется pluralis
majestatis3 и принято в обращениях царствующих особ к народу, в России же
