кто-нибудь начнет придираться, скажите, что вы хотите связаться с
посольством. Главное, уезжайте. Уезжайте поскорее и увезите его отсюда".
И меня. А как же моя телогрейка, весь мой вид? Наголо остриженная голова? А,
подумал я, терять все равно нечего.
"Пожалуйста,- сказал старый пассажир,- успокойтесь. Видите ли, в чем дело...
Я, конечно, всего лишь гость и, может быть, долго не задержусь. Все мы гости
в этом мире... в конце концов я приехал из-за него, приехал, чтобы повидать
вас... или тебя, я все-таки твой дед, зачем нам это "вы"?.."
"Уезжай",- прошептал я.
6. Другая жизнь
Старик усмехнулся. "В Германию я, конечно, не вернусь, мне там делать
нечего. Я человек старого поколения, я никогда им не прощу того, что
было..."
"Здесь не лучше!"
"Ты не даешь мне договорить. Поверь, получить визу было непросто. Так что до
некоторой степени я знаком со здешними порядками. Впрочем, ты прав, виза -
это для меня нечто вроде охранной грамоты. В крайнем случае вышлют, вот и
все. Но что касается мальчика..."
"Как? - сказал я. Простая мысль пришла мне в голову.- Ты говоришь, дед. Но у
меня не было никакого деда. К тому времени, когда я родился, мои дедушки,
оба, уже умерли".
"Что значит - умерли? Для кого умерли, а для кого нет".
"Но я говорю, что я никакого дедушку-немца не помню".
"Конечно. И не можешь помнить, потому что никто тебе обо мне не рассказывал.
Иметь родственников за границей не полагалось. Твой отец был болен..."
"Это я знаю".
"Твой отец был моложе твоей матери. И он был болен. Удалось добиться, чтобы
он приехал ко мне. Его привезли уже совсем плохим, и он скончался в клинике,
между прочим, очень хорошей клинике. Твоя матушка приехала с тобой - тебе
было меньше, чем сейчас ему,- на похороны. Вот и все. Конечно, если бы ты
остался, все было бы по-другому. Но она хотела вернуться, и я ее понимаю..."
Подумав, я спросил:
"Сколько же вам лет?"
"Тебе,- поправил он.- Это интересный вопрос. Сейчас я кое-что покажу.- Он
снял бархатную шапочку.- Ты знаешь, что это такое?"
"Знаю".
"А вот это,- он вывернул ее наизнанку,- видал?"
"Ты каббалист!" - вскричал я.
"Поэтому,- сказал он наставительно, разгладил шапочку, сдул с нее какие-то
пылинки и насадил обеими руками на лысину,- нет никакого смысла спрашивать,
сколько мне лет".
"Смотри, смотри!" - закричал мальчик.
Что-то со свистом пролетело за вагонным окном. Дедушка вздохнул и погладил
внука по голове:
"Ты говоришь: сядем в другой поезд. Очевидно, ты думаешь, что, если я его
увезу с собой назад за границу, от этого что-нибудь изменится. Ты думаешь,
если он уедет, его жизнь потечет по-другому и он вырастет другим человеком,
свободным или уж не знаю каким. Милый мой, это невозможно".
"Почему?"
"Потому что невозможно. Потому что не существует никаких черновиков: то, что
написано, написано раз и навсегда. И никакая магия тут не поможет. Твоя
жизнь уже состоялась. Пойми простую вещь. Жить два раза никому еще не
удавалось. И то, что было, того уж не изменишь!"
"А как же вот он?"
"Он - это ты. Пойми это, Файбусович! Совершенно так же, как нельзя выбрать
себе другое имя, так нельзя выбрать себе другую жизнь. У него только одна
жизнь - твоя. У него нет выбора. Он обречен. Как поезд идет по рельсам и не
может свернуть в сторону, так и он ничего не сможет изменить. Просто он об
этом еще не знает".
"Смотри!" - сказал ребенок, и мы оба взглянули в окно.
Я почувствовал, что время уходит, а мы ни о чем так и не договорились, и он
сойдет на ближайшей станции - наденет свою шляпу, похожую на гриб, свою
крылатку и выйдет, держа за руку внука, и больше я его не увижу. Он сказал,
что мы живем в детстве, будучи взрослыми, или что детство навещает нас -
что-то в этом роде,- но я не мог представить себе, что был когда-то этим
мальчуганом, подобно тому как мальчик не подозревал о том, что он станет
таким, как я. Они сойдут, и мне останется только гадать, что это было: сон,
наваждение или правда.
Но разве все-таки невозможно, хотел я сказать, ведь мы все вместе, мы
встретились, вот что главное,- разве невозможно вместе и уехать, бежать
отсюда, раз уж случилось такое чудо? Какая мне разница, думал я, в каком
времени мы живем, ньютоновском или не ньютоновском, я не философ и не в
состоянии разобраться в этих хитросплетениях, я знаю только, что я в неволе
и до самой смерти останусь в неволе, что за мной гонятся, так вот, нельзя
ли?.. Кроме того, я думал - мысли, как трассирующие пули, неслись в голове,-
я подумал, что если этот малыш в самом деле я, то почему же он обречен
прожить мою жизнь, почему не наоборот, почему я не могу зажить другой
жизнью? Я глядел на моего попутчика в безумной надежде, губы мои шевелились,
я что-то бормотал, о, конечно, он не имел ни малейшего представления о том,
что со мной будет, если я останусь. И в этот момент в наш вагон с двух
сторон вошли контролеры.
7. Финал. Чудесное пробуждение
Вошли и стали проверять билеты. А у меня нет билета.
"Знаете,- сказал я, озираясь,- вы меня извините, мне придется рвать
когти..."
"Когти - что это значит?"
"Мне надо исчезнуть... Вы тут посидите, я сейчас..."
Быстро выйти из вагона, на ходу придумать объяснение, если окликнут;
прикинуться глухонемым, слабоумным или что у тебя колики; быстро, не мешкая
- по железному трапу в другой вагон, оттуда в следующий, запереться в
сортире, на худой конец выбраться наружу, на ступеньки, скорчиться, чтобы не
увидели из окна вагонной двери, спрыгнуть! Скатиться с насыпи, замереть,
пока не просвистит мимо и не исчезнет вдали поезд.
Поздно. Он приближается с щипчиками.
"Ага,- говорит старый пассажир,- судя по всему, это контролер, порядок есть
порядок. Где наши Fahrkarten?"
Поздно!
Он ищет в кармашке жилета, во внутреннем кармане сюртука: где же они, Бог ты
мой, куда я их засунул? Человек в железнодорожной форме и фуражке
величественно ждет, пассажир протягивает билеты, свой и детский. Щелчок
компостера. Два щелчка. Человек шествует дальше.
"Слушайте,- говорю я вполголоса на языке, который никто, кроме нас, не
поймет, теперь уже совершенно уверенный, что вижу какой-то несообразный
сон.- Почему же он не спросил билет у меня?"
"Какой билет?"
"Мой".
"Но я же предъявил твой билет".
"У меня нет билета,- сказал я.- У меня ничего нет. Ни билета, ни паспорта".
"Не пори чепухи, вот твой билет".
"Это не мой. Это его... Я с вашим внуком не имею ничего общего.
Я... Я беглый. Я вне закона. Вот они сейчас спохватятся и вернутся".
Он улыбнулся. "Зачем им возвращаться? Проверили, все в порядке. Я же сказал,
вот твоя карта, можешь убедиться..."
"Чья, чья карта?"
Старый каббалист покачал головой.
"Милый мой. Жить два раза невозможно. Одно из двух. Он для тебя уже не
существует, а ты еще не существуешь для него. Он едет с билетом. А ты..." -
И он пожал плечами.
И я понял (с великим облегчением), что меня нет.
ИДУЩИЙ ПО ВОДЕ
Звук, похожий на бульканье, словно без конца переливали воду кружкой из
одного ведра в другое, слышался всю ночь, с ним засыпали и просыпались, и,
когда я смотрел на часы - было пять,- и пошатывался, слезая с обрыва, этот
звук стоял в ушах. Солнце еще не успело вылезти из-за лесистых холмов,
холодные камни казались отсыревшими за ночь.
И кто поверил бы, что накануне бушевал шторм! О нем, правда, напоминали
клочья бурой травы, очески от бороды Нептуна и зализы сырого песка со
следами полузасохшей пены. Но море было зеркально, пустынно и как будто
дымилось белым паром.
Об этом стоит поговорить; мне кажется, я еще никогда не видел такой воды.
Перед восходом солнца море было белым, как молоко, только у самого берега
большие камни покачивались в воде и отражались в ней зелеными разводами.
Вдали огромная бесцветная гладь сливалась с бледно-фисташковым
небом.
И странная мысль являлась на ум при виде этой равнины: кажется, шагнешь - и
не потонешь, и зыбким пятном отразишься в воде. Это ощущение плотной,
холодной и колышащейся воды было так живо, что я тотчас принялся что-то
сочинять на эту тему; вдали я заметил мерцающую полосу, смутную трассу, косо
идущую вдоль горизонта. Так вот что такое были дороги моря, не-
ожиданно эти слова обрели предметность. Они означали нечто конкретное.
Вообще я заметил, что смысл многих слов, давно утраченный, оживает, когда
окажешься вот так, с глазу на глаз, с морем, землей и небесами.
В кустах над обрывом уже сверкало нечто подобное грандиозной улыбке.
Апельсиновый луч брызнул с высоты. Из зарослей дубняка выбралось косматое
солнце, свет бежал по песку, и вокруг меня протянулись сизые тени. Тотчас
вслед за этим событием послышались озабоченные шаги. Учительница средней
школы хрустела по песку в босоножках. Утро уже сияло вовсю. Учительница
проспала солнце.
Мы не раз встречались так по утрам, и она угощала меня здешними мелкими
грушами. Они были невкусные, но считались витаминными - так о женщине
говорят, что она некрасива, но зато умна.
Разговор зашел о плавании. Морская вода держит, сообщила она, в ней много
солей.
"Вы преподаете химию?"
"Нет. Но это и так известно. Можно лежать, и не утонешь".
"А ходить по воде можно?" - спросил я.
Мы жевали груши и швыряли объедки через плечо - чтобы не загрязнять пляж. Я
заметил, поглядывая на собеседницу, что бедра у нее не смыкались, факт
прискорбный, ибо степень упитанности влияет на мировоззрение. Никакие
иллюзии невозможны для женщины, у которой торчат ключицы.
"Видите ли,- пробормотал я,- есть такой рассказ".
Мой вопрос поставил ее в тупик, ей стоило усилий отнестись к нему серьезно.
Подумав, она ответила, что такое событие могло произойти - в очень далекие
времена. Тот, кто шагал по воде, был пришельцем с другой планеты. Это были
обломки чего-то прочитанного.
Итак, она согласна была фантазировать, но лишь под покровительством науки.
Зачем же, спросил я, прилетать с другой планеты?
Она не поняла.
"Какой смысл было прилетать ради того, чтобы заниматься моральной
проповедью?"
"Моральная проповедь,- возразила учительница,- это выдумки. Вот это
действительно выдумки".
Прищурившись, античным жестом я метнул огрызок груши по поверхности вод.
В эту минуту ребристый луч упал на воду, и я увидел Идущего. Он шел, не
обращая внимания на жидкий блеск воды, не заботясь о том, как истолкуют его
явление. Я сказал:
"Знаете что? Попробуйте вы совсем отказаться от объяснений. Мало ли в жизни
невероятного. Может, лучше искупаемся?"
Ответа не последовало - да и какой мог быть ответ? Учительница пошла в море,
она смеялась и вскрикивала, говоря, что вода чудо и обжигает, словно огонь.
Наш диспут на этом окончился, и, может быть, не стоило вовсе упоминать о
нем. Но для меня он был важен, потому что возвращал меня к тайным и все еще
неясным мыслям. Я испытывал нежность к этой компании простонародных
апостолов, бродившей за своим учителем по рыжей от солнца галилейской
равнине; я видел их, идущих толпой, точно крестьяне с ярмарки, громко
спорящих и размахивающих руками или ступающих чинно друг за другом, след в
след, как иноки минориты или какие-нибудь буддийские монахи.
Учительница вышла на берег, вода стекала с нее, как чешуя. Она надела
босоножки, и худые ноги ее захрустели по песку. Пора было завтракать. Я
полез наверх по обрыву. Я вел восхитительный образ жизни. Образ Идущего по
воде не выходил у меня из головы, и, раз уж это утро настраивало на
метафизический лад, я вспомнил слова одного мудреца, кажется, Ясперса, о
том, что тот, кто не может уверовать, создает себе веру в своем воображении.
Раввин устал, преследуемый толпой, отовсюду сбегавшейся поглазеть на него,
и, когда на исходе дня они подошли к берегу, сказал, что не поедет и хотел
бы провести ночь в горах, один.
Компания спустилась в ложбину по следу высохшего ручья, где давали немного
тени полузасохшие кусты, которым не суждено было превратиться в деревья
оттого, что их обгладывал скот. Был конец десятого часа - по-нашему шесть
часов вечера,- и солнце стояло еще довольно высоко. Ученик Андрей отправился
к рыбакам, он подошел к крайней лачуге, видневшейся на пригорке, и сейчас же
