повнимательнее, можно заметить, что классическое мышление
соотносило саму возможность пространственного расположения вещей
в таблице с присущей чистотой последовательности представлений
способностью постигать себя на собственной основе, самоудваиваясь
и выстраивая одновременность на основе временной протяженности:
время обосновывало пространство. В современном мышлении,
напротив, в основе истории вещей и историчности человека
обнаруживается отдаленность, подрывающая Тождественное,
обнаруживается разрыв, который рассеивает и вновь сосредоточивает
его в двух полярных точках. Именно эта глубинная
пространственность позволяет современному мышлению мыслить время
-- познавая его как последовательность, предвещая его самому себе
как свершение, первоначало или возврат.
8. Антропологический сон
Антропология как аналитика человека, несомненно, сыграла для
современного мышления важнейшую роль, поскольку ведь мы и поныне
еще во многом не освободились от нее. Она стала необходимой в
того момента, когда представление потеряло свою способность
самостоятельно и в едином движении определять игру чередования
синтезов и анализов. Теперь уже эмпирическим синтезам
потребовалось иное обеспечение, нежели державное "я мыслю". Оно
потребовалось именно там, где кончается эта державность, то есть
в конечности человеческого бытия -- не только сознания, но и
всего бытия живущего, говорящего, трудящегося индивида. Это было
сформулировано уже в "Логике" Канта, когда к трем обычным
вопросам (что я могу знать? что я должен делать? на что я могу
надеяться?) он прибавил еще один, предельный вопрос, от которого
сразу оказались зависящими первые три: что есть человек?1
Как мы видели, этот вопрос постоянно возникает в мысли с
самого начала XIX века: он подспудно и заранее смешивает
эмпирическое и трансцендентальное, разрыв которых показан Кантом.
Вопрос этот вводит рефлексию некоего смешанного типа, которая
характерна для современной философии. Однако ее забота о
человеке, отстаиваемая ею не только на словах, но и во всем ее
пафосе, само ее стремление определить человека как живое
существо, как трудящегося индивида или говорящего субъекта -- все
это лишь для прекраснодушных простаков говорит о долгожданном
наступлении царства человеческого; на самом деле все это более
прозаично и менее высокоэтично: речь идет об эмпирико-критическом
удвоении, посредством которого стремятся представить человека,
укорененного в природе, обмене или речи, как обоснование его
собственного конечного бытия. В этой-тоо Складке
трансцендентальная функция пытается покрыть своей властной сетью
инертное и серое пространство эмпиричности, а с другой стороны --
сами эмпирические содержания одушевляются, мало-помалу
расправляются и распрямляются и тут же подчиняются речи, которая
разности вдаль их трансцендентальные претензии. Таким образом, в
этой самой Складке философия вновь погружается в сон -- только
уже не Догматизма, а Антропологии. Всякое эмпирическое познание,
касающееся человека, становится полем возможного
философствования, в котором должно обнаруживаться обоснование
познания, его пределы и границы и, наконец, сама истина всякой
истины. Антропологическая конфигурация современной философии
предполагает удвоение догматизма, распространение его на два
различных уровня, опирающихся друг на друга и одновременно
ограничивающих друг друга: докритический анализ того, что есть
человек по своей сути. становится аналитикой того, что вообще
может быть дано человеческому опыту.
Для того чтобы пробудить мысль от этого сна -- столь
глубокого, что он парадоксально кажется ей бодрствованием,
поскольку она путает кругообразное движение догматизма, в своем
удвоении стремящегося опереться на самого себя, с беспокойным
проворством собственно философской мысли, -- для того чтобы
пробудить в ней ее первозданные возможности, нет другого
средства, как разрушить до основания весь антропологический
"четырехугольник". Во всяком случае, очевидно, что именно к этому
сводятся все попытки мыслить по-новому -- идет ли речь о том.
чтобы охватить антропологическое поле целиком и, отрываясь от
него на основе того, что в нем высказывается, обнаружить некую
очищенную онтологию или некую коренную мысль о бытии, или же о
том, чтобы, выходя за рамки не только психологизма и историзма,
но и всех конкретных форм антропологических предрассудков,
попытаться вновь поставить вопрос о границах мышления, вновь
связав его, таким образом, с проектом всеобщей критики разума.
Пожалуй, первую попытку искоренения Антропологии, без которой,
несомненно, не обойтись современной мысли, можно обнаружить в
опыте Ницше: через филологическую критику, через биологизм
особого рода Ницше достиг той точки, где человек и бог
сопринадлежны друг другу, где смерть бога синонимична
исчезновению человека и где грядущее пришествие сверхчеловека
означает прежде всего неминуемость смерти человека. Тем самым
Ницше, предрекая нам это будущее одновременно и как исход, и как
цель, отмечает тот порог, за которым только и способна начать
мыслить современная философия; несомненно, что он еще долго будет
влиять на ее развитие. Если открытие Возврата -- это конец
философии, то конец человека -- это возврат начала философии. В
наши дни мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет
человека. Пустота эта не означает нехватки и не требует заполнить
пробел. Это есть лишь развертывание пространства, где наконец-то
можно снова начать мыслить.
Антропология представляет собою, пожалуй, основную
диспозицию, которая направляет и ведет философскую мысль от Канта
и до наших дней. Эта диспозиция существенна потому, что она
составляет часть нашей собственной истории, однако она уже близка
к тому, чтобы распасться у нас на глазах, ибо мы уже начинаем
узнавать и ниспровергать в ней посредством критики одновременно и
забвение той первоначальной открытости, которая сделала ее
возможной, и то постоянное препятствие, которое упорно противится
всякой будущей мысли. Всем тем, кто еще хочет говорить о
человеке, о его царстве и его освобождении, всем тем, кто еще
ставит вопросы о том, что такое человек в своей сути, всем тем,
кто хочет исходить из человека в своем поиске истины, и,
наоборот, всем тем, кто сводит всякое познание к истинам самого
человека, всем тем, кто не согласен на формализацию без
антропологизации, на мифологизацию без демистификации, кто вообще
не желает мыслить без мысли о том, что мыслит именно человек, --
всем этим несуразным и нелепым формам рефлексии можно
противопоставить лишь философический смех, то есть, иначе говоря,
безмолвный смех.
Глава X
Гуманитарные науки
1. Трехгранник знаний
Тот способ бытия человека, который установился в современном
мышлении, позволяет ему исполнять две роли: он одновременно
является обоснованием всех позитивностей и вместе с тем
присутствует на рядовом положении в стихии эмпирических вещей.
Этот факт -- речь идет здесь не о сущности человека вообще, но
просто о том историческом априори, которое с начала XIX века
очевидным образом служит почвою нашей мысли, -- факт этот
является, несомненно, решающим для определения статуса
"гуманитарных наук", этого свода познаний (пожалуй, это слишком
сильное слово; скажем, для большей нейтральности, этого речевого
ансамбля), объектом которых является человек и все то, что в нем
есть эмпирического.
Прежде всего приходится констатировать, что гуманитарные
науки получили в наследство область не только не очерченную и не
промеренную насквозь, но, напротив, совершенно нетронутую,
которую им еще только предстояло разрабатывать с помощью научных
понятий и позитивных методов. Под именем человека или
человеческой природы XVIII век передал им некоторое очерченное
извне, но пока еще пустое изнутри пространство, которое они
должны были объять и исследовать. В самом деле,
эпистемологическое поле, которое охватывают гуманитарные науки,
не дано им заранее: никакая философия, никакое мнение
политического или этического характера, никакая из уже
существующих эмпирических наук, никакое наблюдение над
человеческим телом, никакое исследование ощущения, воображения
или страстей ни в XVII, ни в XVIII веке ни разу не столкнулось с
таким предметом, как человек, поскольку человек и не существовал
(как не существовали жизнь, язык и труд). Нельзя думать, будто
гуманитарные науки появились лишь тогда, когда под напором
рационализма, нерешенных научных проблем или практических
потребностей пришлось, волей-неволей, с большим или меньшим
успехом перевести человека в разряд научных объектов, хотя пока
еще вовсе не было доказано, что он может принадлежать к их числу;
гуманитарные науки появились в тот момент, когда в западной
культуре появился человек -- как то, что следует помыслить, и
одновременно как то, что надлежит познать. Несомненно, что
исторически возникновение каждой гуманитарной науки связано с
какой-то проблемой, какой-то потребностью, каким-то теоретическим
или практическим препятствием: так, для того чтобы в течение XIX
века психология постепенно превратилась в науку, потребовались те
новые формы, которые индустриальное общество наложило на
индивидов: для того чтобы появилась рефлексия социологического
типа, потребовалась, несомненно, та опасность, которая со времени
Революции нависла над равновесием социальных систем,
установленных буржуазией. Однако даже если все эти обстоятельства
и могут объяснить, почему эти науки вычленились в такой-то
определенной обстановке, для ответа на такой-то определенный
вопрос, то сама их внутренняя возможность, тот простой факт, что
впервые за все время существования человеческих существ и их
жизни в обществе человек (в одиночку или в группе) стал объектом
познания, -- все это уже не может рассматриваться как явление на
уровне мнения -- это событие в царстве знания.
Событие это было результатом общей перестройки эпистемы, а
именно того, что, покинув пространство представления, живые
существа поместились в глубине жизни со всей ее спецификой,
богатства -- во все большем развитии форм производства, слова --
в становлении языков. В этих условиях было необходимо, чтобы
познание человека явило свое стремление к научности одновременно
и однородно с биологией, экономией и филологией. Сперва это,
разумеется, показалось очередным решительным шагом эмпирического
познания в истории европейской культуры. Однако, поскольку в это
самое время общая теория представления исчезла и вместе с тем
возникла необходимость поставить вопрос о бытии человека как
основе всякой позитивности, то при этом равновесие неминуемо
нарушилось: человек отныне становился той основой, на которой
могло бы быть построено всякое познание в его непосредственной и
несомненной очевидности, более того, он становился тем, что
санкционирует саму постановку вопроса о всяком познании человека.
А отсюда неизбежность двустороннего спора: с одной стороны, это
постоянная полемика между науками о человеке и просто науками,
причем первые неустанно притязают на обоснование вторых, а вторым
приходится искать свое собственное обоснование, оправдывая свой
метод и очищая свою историю от "психологизма", "социологизма" и
"историцизма"; с другой стороны, это постоянная полемика между
философией, которая упрекает гуманитарные науки, ищущие
собственного обоснования, в наивности, и самими гуманитарными
науками, которые объявляют своей собственностью то, что некогда
составляло область философии.
Однако, хотя все эти споры и необходимы, это вовсе не
означает, что они развертываются в стихии чистого противоречия;
их существование, их неизбежное возобновление на протяжении более
чем столетия указывают вовсе не на постоянство некоей
неразрешимой проблемы, а на четкую, исторически определенную
эпистемологическую диспозицию. В классическую эпоху поле знания
