знание регрессировало, а в том, что фундаментальная диспозиция
видимого и высказываемого не проходит больше через толщу тела.
Отсюда эпистемологическое первенство ботаники: дело в том, что
общее для слов и вещей пространство образовывало для растений
сетку гораздо более удобную и гораздо менее "черную", чем для
животных; в той мере, в какой многие основные органы растения, в
отличие от животных, являются видимыми, таксономическое познание,
исходящее из непосредственно воспринимаемых переменных, было
более богатым и более связным в ботанике, чем в зоологии.
Следовательно, нужно перевернуть обычное утверждение:
исследование методов классификации объясняется не тем, что в XVII
и XVII веках интересовались ботаникой, а тем, что, поскольку
знать и говорить можно было лишь в таксономическом пространстве
видимого, познание растений должно было взять верх над познанием
животных.
На уровне институтов ботанические сады и кабинеты
естественной истории были необходимыми коррелятами этого
разделения. Их значение для классической культуры, по существу,
зависит не от того, что они позволяют видеть, а от того, что они
скрывают, и от того, что из-за этого сокрытия они позволяют
обнаружить: они скрывают анатомию и функционирование, они прячут
организм, чтобы вызвать перед глазами, ожидающими от них истины,
видимое очертание форм вместе с их элементами, способом их
распределения и их размерами. Это -- книга, снабженная
структурами, пространством, где комбинируются признаки и где
развертывается классификация. Как-то в конце XVIII века Кювье
завладел склянками Музея, разбил их и препарировал все собранные
классической эпохой и бережно сохраняемые экспонаты видимого
животного мира. Этот иконоборческий жест, на который так никогда
и не решился Ламарк, не выражает нового любопытства к тайне, для
познания которой ни у кого не нашлось ни стремления, ни мужества,
ни возможности. Произошло нечто гораздо более серьезное:
естественное пространство западной культуры претерпело мутацию:
это был конец истории, как ее понимали Турнефор, Линней, Бюффон,
Адансон, а также Буассье де Соваж, когда он противопоставлял
историческое познание видимого философскому познанию невидимого,
скрытого и причин<$FBoissier de Sauvages. Nosologie methodique,
t. I. Lyon, 1772, p. 91--92.>; это будет также началом того, что
дает возможность, замещая анатомией классификацию, организмом --
структуру, внутренним подчинением -- видимый признак, серией --
таблицу, швырнуть в старый, плоский, запечатленный черным по
белому мир животных и растений целую глыбу времени, которая будет
названа историей в новом смысле слова.
4. ПРИЗНАК
Структура является таким обозначением видимого, которое
благодаря своего рода долингвистическому выбору позволяет ему
выразиться в языке. Однако полученное таким образом описание
подобно имени собственному: оно предоставляет каждому существу
его ограниченную индивидуальность и не выражает ни таблицы, к
которой оно принадлежит, ни окружающего его соседства, ни
занимаемого им места. Это чисто и простое обозначение. И для того
чтобы естественная история стала языком, нужно, чтобы описание
стало "именем нарицательным". Мы видели, как в спонтанном языке
первые обозначения, относящиеся лишь к единичным представлениям,
оттолкнувшись от своих истоков в языке действия и в первичных
корнях, мало-помалу благодаря силе деривации достигли самых общих
значений. Но естественная история -- хорошо построенный язык: она
не не нуждается в воздействии деривации и ее фигуры; она не
должна обслуживать никакую этимологию<$FL i n n e. Philosophie
botanique, <185> 258.>. Нужно, чтобы она соединяла в одну и ту же
операцию то, что язык всегда разделяет: она должна очень точно
обозначать все естественные существа и одновременно размещать их
в системе тождеств и различий, сближающей и разделяющей их друг
от друга. Естественная история должна обеспечивать сразу и
определенное обозначение, и контролируемую деривацию. И подобно
тому, как теория структуры совмещала сочленение и предложение,
так и теория признака должна отождествить обозначающие
характеристики и пространство, в котором они развертываются.
"Распознавание растений, -- говорит Турнефор, -- состоит в точном
знании имен, которые им даны по отношению к структуре некоторых
из их частей... Идея признака, существенным образом различающего
одни растения от других, должна быть неизменно связанной с именем
каждого растения"<$FT o u r n e f o r t. Elements de botanique,
p. 1--2.>.
Установление признака является одновременно и простым и
сложным делом. Простым, так как естественная история не ставит
своей целью установление системы названий, исходя из трудно
анализируемых представлений; она должна положить в ее основание
такой язык, который уже развертывался в описании. Названия будут
даваться, исходя не из того, то видят, а из элементов, которые
уже перенесены благодаря структуре в речь. Задачей является
построение вторичного языка на основе этого первичного: он должен
быть недвусмысленным и универсальным. Но сейчас же обнаруживается
серьезное затруднение. Для установления тождеств и различий между
всеми естественными существами пришлось бы учесть каждую черту,
упомянутую в описании. Эта бесконечная задача означала бы, что
становление естественной истории переносится в недостижимую даль,
если бы не существовало способов обойти трудность и ограничить
труд сравнения. Можно заранее сказать, что эти способы бывают
двух типов. Или можно делать полные сравнения, но внутри
эмпирически ограниченной группы, в которой число сходств
настолько велико, что перечисление различий не будет
труднодостижимым: продвигаясь мало-помалу от черты к черте, можно
будет надежно установить тождества и различия. Или можно выбрать
конечную и относительно ограниченную совокупность черт у всех
имеющихся индивидов, у которых исследуются постоянства и
изменения. Второй подход был назван Системой, а первый --
Методом. Их противопоставляют друг другу, как противопоставляют
Линнея Бюффону, Адансону, Антуан-Лорану де Жюссье, как
противопоставляют негибкую, формально четкую концепцию природы
тонкому и непосредственному восприятию ее родственных отношений,
как противопоставляют идею неподвижной природы идее подвижной
непрерывности существ, сообщающихся, смешивающихся и, возможно,
превращающихся друг в друга... Тем не менее не этот конфликт
общих воззрений на природу является существенным. Существенное
состоит, скорее, в той системе необходимости, которая в этом
пункте сделала возможным и неустранимым выбор между двумя
способами конструирования естественной истории как языка. Все
прочее -- не более как неизбежное логическое следствие.
Система выделяет определенные элементы среди тех, которые ее
описание скрупулезно сопоставляет. Они определяют
привилегированную структуру и, говоря по правде, исключительную,
в рамках которой будет изучаться совокупность тождеств или
различий. Любое различие, не основанное на одном из таких
элементов, будет считаться безразличным. Если, как Линней,
выбирают в качестве характерной черты "все различные части
плода"<$FL i n n e. Philosophie botanique, <185> 192.>, то
различием в листе или стебле, в корне или черенке следует
систематически пренебрегать. Более того, любое тождество, которое
не будет тождеством одного из этих элементов, не будет иметь
значения для определения признака. Зато, когда у двух индивидов
эти элементы являются сходными, они получают общее наименование.
Выбранную для установления подходящих тождеств и различий
структуру называют признаком. Согласно Линнею, признак
составляется из "самого тщательного описания плода у первого
вида. Все другие виды рода сравниваются с первым, устраняя при
этом все расходящиеся черты; наконец после этой работы возникает
признак"<$FId., ibid., <185> 193.>.
В своем исходном пункте система является произвольной, так
как она последовательно пренебрегает всяким различием и всяким
тождеством, не основанным на привилегированной структуре. Однако
ничто не препятствует тому, что со временем может быть открыта на
основе той же техники такая система, которая была бы
естественной; всем различиям в признаке соответствовали бы
различия той же значимости в общей структуре растения; и
напротив, все индивиды или все виды, соединенные одним общим
признаком, имели бы в каждой из их частей одинаковое отношение
сходства. Но к естественной системе можно прийти, лишь установив
с определенностью искусственную систему, по крайней мере в
некоторых областях растительного или животного мира. Именно
поэтому Линней не стремился к немедленному установлению
естественной системы, "прежде чем было бы в совершенстве изучено
все относящееся"<$FL i n n e. Systema naturae, <185> 12.> к его
системе. Конечно, естественный метод представляет собой "первое и
последнее пожелание ботаников", причем все его "фрагменты нужно
разыскивать с максимальным тщанием"<$FL i n n e. Philosophie
botanique, <185> 77.>, как делал это сам Линней в своих "Classes
Plantarum"; хотя за неимением этого естественного метода, который
лишь в будущем явится в своей определенной и законченной форме,
"искусственные системы являются совершенно необходимыми"<$FL i n
n e. Systema naturae, <185> 12.>.
Более того, система является относительной: она может
функционировать с желаемой точностью. Если выбранный признак
образован на основе развитой структуры, с большим набором
переменных, то различия обнаружаться очень скоро при переходе от
одной особи к другой, если даже они совсем близки друг к другу: в
этом случае признак максимально приближен к чистому и простому
описанию<$F"Естественный признак вида -- это описание" (L i n n
e. Philosophie botanique, <185> 193).>. Если же, напротив,
привилегированная структура бедна, содержит мало переменных, то
различия станут редкими, а особи будут группироваться в
компактные массы. Признак будет выбираться в зависимости от
желаемой тонкости классификации. Турнефор для образования родов
выбрал в качестве признака комбинацию цвета и плода не потому,
что они были самыми важными частями растения (как это обосновывал
Цезальпин), а потому, что они делали возможной численно
достаточную комбинаторику: действительно, элементы,
заимствованные у трех других частей (корни, стебли и листья),
были или слишком многочисленными, если их брали вместе, или
слишком малочисленными, если их рассматривали порознь<$FT o u r n
e f o r t. Elements de botanique, p. 27.>. Линней подсчитал, что
38 органов размножения, каждый из которых содержит четыре
переменные (число, фигура, расположение и величина), приводят к
установлению 5776 конфигураций, что достаточно для определения
родов<$FL i n n e. Philosophie botanique, <185> 167.>. Если
желательно получить группы более многочисленные, чем роды, нужно
обратиться к самым узким признакам ("искусственные признаки,
принятые ботаниками"), как, например, к одним лишь тычинкам или к
одному пестику: так можно будет различить классы или отряды<$FL i
n n e. Systeme sexuel des vegetaux, p. 21.>.
Таким путем можно упорядочить всю область растительного или
животного царства. Каждая группа сможет получить свое название.
Таким образом, какой-то вид, не будучи описанным, может быть
обозначен с максимальной точностью посредством названий различных
совокупностей, в которые он включен. Его полное название проходит
через всю сеть признаков, установленных вплоть до самых крупных
классов. Однако, как замечает Линней, это название для удобства
должно оставаться частично "немым" (без указания класса и
отряда), но, с другой стороны, частично "звучащим": нужно
называть род, вид, разновидность<$FL i n n e. Philosophie
botanique, <185> 212.>. Признанное в своем существенном признаке
и описанное, исходя из него, растение будет в то же время
выражать родство, связывающее его с тем, что на него похоже и что
принадлежит к тому же самому роду (следовательно, к тому же
