кому-то, кто находился далеко. - Люди тебя боятся, считают злым. Может
быть, только мне открылись твои великодушие и доброта. Ты подобрал двух
детей, умирающих в канаве. Ты бросил толпе связку медных браслетов и вынес
меня из лужи крови, где я валялась изувеченная, и каждый мог меня бить и
пинать ногами. Тогда ты восстал против обычая, осуждавшего на смерть
бежавшую пленницу. Восстань и теперь.
Гнур, ты мастер, твое сердце способно откликаться не только на звон
металла, но и на стон. Слышишь, как плачет Одатис - девочка, посланная
тебе богами? Иди и спаси ее. Или ты не пойдешь, твое сердце станет как
камень. Орудия смерти ты сможешь ковать, но коня, и оленя, и гибкого барса
- все, в чем солнце, и жизнь, и степь - ты не сделаешь никогда.
Голос Миррины дрожал и звенел, как тонкая медь на ветру.
Старик поднялся.
- Оу! Оу! Царь! Царь!
В кочевье Савлий пробыл недолго. Предводитель едва успел поднести к
его навощенным губам золотой черпачок с дымящейся вкусной похлебкой, и
повозка тронулась в путь. Хвост ползущего следом змея еще удлинился: все
мужчины кочевья присоединились к нему, большинство верхом, некоторые в
кибитках.
- Савлий! Савлий! Царь! Оу-о!
Черные, как ночь без луны, тонконогие кони храпели, пугаясь воплей и
звона. Конюхи не выпускали уздечек из рук. Дрожавших коней приходилось
почти тащить.
- Дозволь говорить, Иданфирс, сын Савлия, внук и правнук царей, -
медленно произнес Старик, поравнявшись с коренастым широкоплечим
всадником, чей серый, мышиного цвета цвета конь вышагивал справа от
вороной четверки.
Сын Савлия, Иданфирс, наследник бескрайних владений и несчитанных
табунов, кольнул акинаком левую руку и, стряхнув каплю крови, скосил
глаза. Он увидел гордое удлиненное лицо с насупившими бровями. От крыльев
тонкого с горбинкой носа шли резко очерченные глубокие складки и
скрывались в негустой бороде, длинными белыми прядями спускавшейся на
грудь.
- Говори, седобородый, если дело твое столь важное, что ты врываешься
с ним в мой плач по отцу.
- Там, в кибитке, с царской женой едет девчонка. Верни мне ее. Я
заплачу выкуп. - Слова падали, словно тяжелые камни в колодец. Старику
нелегко было просить.
Иданфирс усмехнулся.
- Ты предлагаешь золото, седобородый? Боюсь, оно затеряется в моем
дорожном мешке.
- Я расскажу, как делать нетупеющий акинак.
Так вот кто шел рядом с серым конем - знаменитый Старик! Первый на
степи мастер. Из-за кинжалов его работы дрались царские сыновья, из-за
колец и браслетов ссорились царские жены. Этот упрямый кузнец не
соглашался раскрыть свою тайну ни за богатства, ни под угрозой смерти.
Теперь он сам предлагал ее в обмен за девчонку, цена которой три медных
колечка.
Иданфирс слегка откинулся назад и поймал цепким взглядом высокую
фигуру с поднятыми плечами и втянутой головой. Поодаль он приметил
рабыню-гречанку и тонкого белобрысого мальчонку, должно быть внука гордого
кузнеца.
- Храни свою тайну, Старик, - Иданфирс принял прежнее положение. -
Над мертвыми у меня нет власти. Служанка супруги Савлия пойдет вместе со
всеми, как должно.
- Она не служанка! - закричала рабыня.
Иданфирс услышал несколько быстрых слов, сказанных ею мальчонке, тот
что-то ответил, и все трое, вместе со Стариком, остались позади.
- Она не служанка! - Миррина бросилась к Гунде, сидевшей в проеме
кибитки. - Царица, смилуйся, вспомни, Одатис тебе не прислуживала. Ты
забрала ее в царский стан, чтобы послушать песни, которые она пела на
незнакомом тебе языке. Этим песням я ее научила, да не в добрый, знать,
час. Я кормила ее молоком козы и пела, чтобы она не плакала. Слышишь, она
зовет меня.
- Мата, мата! - неслось из кибитки.
Лохмат заливался лаем у самых колес.
- Смилуйся, царица, отпусти дитя. Она знает всего три песни. Я же
спою тебе тридцать три по три. Возьми меня вместо нее. Возьми меня, ты
увидишь, я хорошая песельница.
Голос, звеневший, как тонкая медь на ветру, плач девчонки в кибитке,
лай пса у колес - все это развеселило Гунду. В черных глазах метнулось
недоброе пламя, по губам змеей пробежала улыбка, губы раздвинулись и
крепкий плевок полетел прямо в Миррину.
- Вот тебе мой ответ! - расхохоталась Гунда. На полных щеках
закачались и зазвенели цепочки подвесок.
Медлить Арзак не стал. Время теряешь, бой проигрываешь. Вернувшись,
Миррина застала его с горитом - футляром для лука и стрел и дорожной
сумкой в руках.
- Далеко ли собрался? - спросила она потухшим голосом. Выплавили из
голоса звонкую медь.
- Пойду за Савлием. В темную ночь проберусь к кибитке.
- Тебя заколют, прежде чем ты сделаешь первый шаг.
- Тогда умру, только без боя не сдамся.
- Слушай, - Миррина положила руку ему на плечо. - Я рассказала тебе
немало своих историй, пришло время поведать еще одну. Десять лет прошло с
того дня, когда врачеватель Ликамб решил перебраться в Ольвию и построить
лечебницу у целебных ключей. Он уехал, а я отправилась позже вместе с
домашним скарбом и слугами. Корабль, на котором мы плыли, назывался
"Надежда". О, лучше было бы мне умереть, чем подняться на палубу
злополучного корабля! - Миррина поправила черную прядь, прикрывавшую шрам
через щеку.
Арзак сделал попытку высвободить плечо. Он все время смотрел туда,
где паслись Белоножка и Белоног, похожие друг на друга, как отражение в
чистой воде. Белоножка была верховой лошадью Старика. Ее сын Белоног,
принадлежал Арзаку.
- Не торопись, слушай. - Рука Миррины сделалась тяжелей. - Была буря,
корабль разбился, но крушение случилось у самого берега и всем удалось
спастись. Мы радовались, благодарили богов. И тут нас настигло бедствие
страшнее морской пучины. На нас напали царские скифы, старых убили,
молодых увели в плен. Я была молода, ночью я перегрызла проклятые путы и
убежала. Меня догнали, избили. Второй раз я убежала через год, когда,
пройдя по летним и зимним пастбищам, кочевье снова вернулось на юг. Этот
побег чуть не стоил мне жизни.
- Если Одатис погибнет, Старик отпустит тебя на волю, - сказал
нетерпеливо Арзак.
- На родину я не вернусь, - Миррина снова поправила черную прядь. -
Слушай внимательно. Я дважды бежала и оба раза ранней весной. Отсюда, с
весенних пастбищ ближе всего. За пять дней ты доберешься до Ольвии, куда
не добралась я. Ты разыщешь Ликамба и скажешь: "Мудрый и добрый
врачеватель, я приехал к тебе за снотворным настоем цвета белужьей икры. Я
знаю, что, выпив этот настой, человек цепенеет и делается словно мертвый.
Другого способа спасти сестру у меня нет".
Арзак с удивление посмотрел на Миррину и вдруг понял. Если Одатис
станет как мертвая, ее выбросят из кибитки. Умершая раньше срока служанка
никому не нужна.
- Врачеватель знает такое зелье? Он даст?
- Ты все объяснишь ему, тогда он даст. Только помни, ты не должен
упоминать мое имя. Если тебя будут спрашивать, откуда ты узнал о Ликамбе,
отвечай: "Имя мудрого известно и в диких степях", если спросят, откуда
узнал о настое, скажи: "Торговцы из Ольвии рассказали о чудодейственном
средстве".
- Пять дней туда, пять обратно, царь Савлий движется медленно,
заезжает во все кочевья. Я нагоню его раньше, чем исчезнет нынешняя луна.
- Поклянись, что не упомянешь моего имени.
- Клянусь стрелой и кинжалом.
Арзак побежал к стреноженному коню, но тут ему путь преградил Старик.
- Железо не выручило. В золоте, верно, больше силы. Возьми. - Старик
протянул Арзаку три золотых браслета.
4. НЕОГЛЯДНЫЙ ПРОСТОР
Бег коня по весенней степи, как полет быстрокрылой птицы в синем
просторе. Безудержная воля! Бескрайняя даль!
Зеленый ковер молодой травы стелился под ноги быстрого Белонога.
Струйки талой воды выпархивали из-под копыт. Нагретая за день земля
источала сладкий и пряный запах. Белоног вскидывал голову, фыркал.
Заливистое "и-ооо!" заглушало на время свист, кряканье, стрекот - все, чем
полнилась степь, обжитая сурками, зайцами, чибисами, от низких ложбин до
высокого синего неба с неподвижно висевшими жаворонками.
Арзак ехал, как принято в дальних походах, в седле. Стремян скифы не
знали. Узконосые сапоги, прикрытые кожаными штанами, сжимали бока
Белонога. Конь был чалый, густорыжего цвета, со светлыми гривой и хвостом
и белыми вниз от колен ногами. Своей выносливостью Белоног не уступал
лучшему скакуну.
Ожившая степь, от вида которой в другое время ширилась бы грудь и
сами собой вырывались бы крики, сейчас нисколько не радовала. Неуклюже
махая крыльями, пролетели серые утки. Арзак не проводил их взглядом.
Трубящий клин журавлей не заставил его поднять головы. Сознанием владела
только одна мысль. Она неотвязно бежала рядом, словно жеребенок около
матери.
"Успеть, успеть!"
Он выехал поздно, и день кончался. Солнечный диск все решительный
плыл к закату. Близилась ночь - людям отдых, ему помеха в дальнем пути.
Местом стоянки он выбрал берег степной речушки. Ее спокойное
бормотание за оградой кустов Арзак давно различил в разноголосице степных
звуков. Он спешился, напоил и стреножил коня, пустил на траву. Для себя
отыскал сухую проплешину, густо засыпанную серой галькой. Костер разводить
не стал. Весенняя ночь не застудит, а лепешки, сало да сыр-иппака -
непременный запас в дорожной сумке каждого степняка - эта пища в огне не
нуждалась. Поев, он остался сидеть на месте.
Где-то неподалеку плакала выпь. Река за спиной терлась о прибрежные
заросли прошлогоднего камыша, торчавшего, как проржавевшие копья, и
бормотала тихонько: "Успеешь - не успеешь, успеешь-не успеешь".
"Успею, должен успеть, иначе нельзя. А если знахарь уехал в другое
место, если откажется дать зелье? Нет, не должно такого случиться, упрошу
или заставлю силой". Думая все об одном, Арзак сгребал и складывал в кучу
галек. И когда луна, приметно меньше вчерашней, но такая же яркая, вышла
на небо, один из ее голубых лучей высветил маленький печальный курган.
Такой могли бы сложить сурки или жаворонки, если б, подобно людям,
хоронили своих царей.
"Успею, должен успеть, не успеть нельзя". Арзак сдвинул ладонью
непрочную насыпь и в опавшей с шорохом груде выбрал сорок одинаково ровных
и круглых камней.
"До нашего стойбища Савлий добирался день, и еще день, и полдня, -
две гальки Арзак отбросил в кусты. - Третий день, сегодняшний, он миновал.
- В кустах снова раздался чуть слышны стук. - Осталось тридцать семь дней
- луна и еще почти пол-луны. Успею".
Расчет на камнях его успокоил. Он лег, седло положил под голову и
перестал слышать печальные выкрики выпи. Мягкий плеск пробивавшейся в
камышах воды стих.
Проснулся он до света. С проблеском первых лучей был на коне.
Белоног, отдохнувший за ночь, пустился вскачь, и в дорожной сумке
загрохотало, словно там оказалась тыквенная погремушка. Это перекатывались
и стучали тридцать семь маленьких ровных камушков. Арзак взял их с собой.
Вперед, Белоног, на закат - к тому краю земли, куда прячется на ночь
солнце.
Войско Дария шло через степь шумно, с криками, лязгом оружия [Дарий
предпринял поход на Скифию в конце VI века до н.э.]. Разве нужно таиться
тем, чей удел одни лишь победы, достославные на все времена?
От Нильских порогов до Яксарта [Яксарт - древнее название Сырдарьи]
проделала путь персидская конница. От Инда до Эгейского моря проложила
пехота дороги войны. Под ударами персов погибли непобедимые армии, пали
