из мирян мог узнать ваши тайны и изобрести новый код. Я думаю, это один
португальский корабль передает другому, может, не слишком удаленному от
нас.
Де Торрес содрогнулся и вновь перекрестился.
- А вдруг это ангелы предупреждают нас о близящейся смерти?
- Предупреждают? В таком случае, почему они не пользуются нашим
кодом? Ангелы знают его не хуже меня. Нет никаких "вдруг", Орден не
допускает их, он экспериментирует и открывает. Он не высказывается до тех
пор, пока не узнает точно.
- Сомневаюсь, что мы когда-нибудь узнаем, - мрачно сказал де
Сальседо. - Колумб обещал команде, что если до завтрашнего вечера не
наткнемся на сушу - повернем обратно. Иначе, - он чиркнул пальцем по шее,
- кхх! Пройдет день, и мы поплывем на восток, убегая от этой зловещей,
кровавой Луны и ее непонятных передач.
- Это была бы большая потеря для Ордена и Церкви, - вздохнул монах. -
Но все в руке Божьей, и я изучаю лишь то, что Он позволяет мне изучать.
С этими набожными словами Брат Проводок поднял бутылку, чтобы изучить
уровень жидкости. Научно установив ее существование, он измерил затем ее
количество и проверил качество, влив все в лучшую реторту - свое огромное
брюхо.
Потом он причмокнул и, не обращая внимания на разочарованных моряков,
принялся с энтузиазмом рассказывать о судовом винте и вращающем его
двигателе, сконструированном недавно в Коллегии Святого Ионы в Генуе. Если
бы три корабля королевы Изабеллы снабдили подобным устройством, заявил
монах, они перестали бы зависеть от ветра. Однако пока монахи запретили
распространение этих изобретений, поскольку опасались, что выхлопные газы
могут отравить воздух, а огромные скорости окажутся убийственными для
людей. Затем он вдруг принялся излагать историю жизни своего патрона,
изобретателя первого реализатора и приемника херувимов, святого Ионы из
Каркасона, который принял мученическую смерть, ухватившись за провод,
оказавшийся - вопреки его мнению - неизолированным.
Оба моряка, придумав какую-то отговорку, удалились. Монах был хорошим
человеком, но агиография [жизнеописание святых] успела им наскучить. Кроме
того, они хотели поговорить о женщинах...
Если бы Колумбу не удалось убедить свою команду, что нужно проплыть
еще один день, события разворачивались бы иначе.
На рассвете моряки воспрянули духом, увидев несколько крупных птиц,
круживших над кораблем. Суша была где-то поблизости; может, эти крылатые
существа прилетели с побережья самого легендарного Чипанга, страны, где у
домов золотые крыши.
Птицы спустились пониже. Вблизи было видно, что они огромны и очень
странны. Их тела имели почти тарелкообразную форму и были невелики
относительно крыльев, размах которых составлял не менее тридцати футов.
Кроме того, у птиц не было ног. Только немногие из моряков поняли значение
этого факта: птицы эти жили только в воздухе и никогда не садились на землю
или воду.
Пока все рассуждали об этом, раздался слабый звук, словно кто-то
откашлялся. Он был так слаб и далек, что никто не обратил на него
внимания, поскольку каждый решил, что его издал сосед по палубе.
Спустя несколько минут звук стал громче, словно кто-то перебирал
струны лютни.
Все посмотрели вверх, головы повернулись к западу.
Даже сейчас они не понимали, что этот звук, подобный дрожанию
натянутой струны, шел от каната, опоясывающего землю, что канат был
натянут до предела и что именно море натягивало его.
Прошло некоторое время, прежде чем они поняли. Горизонт кончился.
Когда они это заметили, было уже поздно.
Рассвет не просто пришел, как молния, он сам был молнией. И хотя все
три корабля попытались резко повернуть влево, внезапное увеличение
скорости и безжалостное течение свели маневр на нет.
Именно тогда роджерианин пожалел, что у их корабля нет генуэзского
винта и парового двигателя. Тогда они могли бы противостоять страшной мощи
напирающего, как разъяренный бык, моря. Именно тогда одни начали молиться,
другие обезумели, а кое-кто попытался атаковать Адмирала; несколько
человек выскочили за борт, несколько впали в оцепенение.
Только неустрашимый Колумб и отважный Брат Проводок продолжали
выполнять свои обязанности. Весь день толстый монах сидел в своей
маленькой будке, передавая точки и тире своему коллеге на Гран Канариа.
Закончил он лишь тогда, когда взошла Луна, словно огромный красный пузырь,
вздувающийся из горла умирающего гиганта. Тогда он стал внимательно слушать
и работал, забыв обо всем, что-то черкая, безбожно ругаясь и листая книгу
шифров. Так прошла ночь.
Когда в реве и хаосе вновь наступил рассвет, монах выскочил из
toldilli с куском бумаги в руке. Он смотрел безумными глазами и быстро
шевелил губами, но никто не понимал, что ему удалось разгадать шифр. Не
слышал никто и его криков:
- Это португальцы! Португальцы!
Одинокий человеческий голос не мог прорваться к их ушам сквозь
нарастающий рев. Покашливание и звон струны были только вступлением к
собственно концерту, а теперь началась увертюра: могучий, как труба
Гавриила, разносился грохот Океана, рушащегося в космическое пространство.
Филип Х. Фармер. Поднять паруса!
перевод с англ. - А. Невструев.
Philip Jose Farmer. Sail on! Sail on!
Филип ФАРМЕР
ПАССАЖИРЫ С ПУРПУРНОЙ КАРТОЧКОЙ
Если б Жюль Верн получил реальную возможность
заглянуть в будущее, скажем в тысяча девятьсот шестьдесят
шестой год от Рождества Христова, он наложил бы в штаны. А
в две тысячи сто шестьдесят шестой - о Боже!
Из неопубликованной рукописи Старика Виннегана
"Как я надул дядю Сэма и Другие частные высказывания".
ПЕТУХ, КОТОРЫЙ КУКАРЕКАЛ В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ
Ун и Суб, два гиганта, перемалывают его на муку.
Раздробленные крошки всплывают сквозь винную толщу сна. Гигантские
ступни давят гроздья в бездне чана для сатанинского причастия.
Он, словно Питер Простак, плещется в омуте души, пытаясь выудить
ведром левиафана.
Он стонет, полупросыпается, перекатывается на другой бок - весь в
темных разливах пота, снова стонет. Ун и Суб, выказывая усердие к работе,
вращают каменные жернова обветшалой мельницы, пыхтя: фай! фуй! фой! фум!
Глаза вспыхивают оранжево-красно, как у кошки в подвальной щели, зубы -
потускневшие белые палочки в ряду угрюмых единиц.
Ун и Суб, сами тоже простаки, смешивают деловито метафоры, не вникая
в смысл.
Навозная куча и петушиное яйцо: из него является, расправив члены,
василиск, он издает первый крик, их будет еще два, пока приливает
стремительно эта кровь этого рассвета над этим
Аз-есмь-воздвижение-и-раздор.
Он разбухает и разбухает, пока вес и длина не гнут его к земле, иву
еще неплакучую, камышинку с изломом. Красная одноглазая голова зависает
над кроватью. Голова кладет на простынь свою скошенную челюсть, затем, по
мере разрастания тела, переползает на другую сторону и на пол. Глядя
монокулярно туда и сюда, она находит дорогу примитивно, нюхом, к двери,
которая стоит незапертой из-за оплошности расхлябанных часовых.
Громкое ржание в центре комнаты заставляет голову повернуться.
Трехногая ослица, ваалов мольберт, хрипит и надсаживается. На мольберте
закреплен "холст" - неглубокое овальное корыто из особо обработанного
пластика, который излучает свет. Холст семи футов в высоту и восемнадцати
дюймов в глубину. Внутри формы - картина, ее нужно обязательно закончить к
завтрашнему дню.
Эта скульптура и одновременно живопись, фигуры альторельефны,
округлены, они ближе ко дну корыта, чем другие. Они лучатся от внешнего
света и также от мерцания самого пластика, основы "холста". Кажется, что
фигуры вбирают свет, пропитываются им, затем исторгают его. Свет -
бледно-красный, это краска утренней зари, крови, смоченной слезами, это
краска ярости, краска чернил в расходной графе гроссбуха.
Это будет продолжение его "Серии с собакой": "Догмы устами дога",
"Мертвая хватка в мертвой петле", "Собачья жизнь", "Созвездие Гончих
Псов", "К чертям собачьим", "Господин боксер", "Перчатки из лайки",
"Собачка на муфте", "Ловцы туш" и "Импровизация на собачью тему".
Сократ, Бен Джонсон, Челлини, Сведенборг, Ли Бо и Гайавата бражничают
в таверне "Русалка". Через окно виден Дедал: стоя на крепостной башне
Кносса, он вставляет ракету в задний проход своему сыну Икару, чтобы
обеспечить реактивный старт его всемирно известному полету. В углу
скорчился Ог, Сын Огня. Он обгладывает саблезубову кость, рисуя бизонов и
мамонтов на штукатурке, изъеденной плесенью. Трактирщица, Афина,
наклонилась над столом, подавая нектар и соленые сушки своим прославленным
клиентам. Аристотель, украшенный козлиными рогами, стоит позади нее. Он
поднял ей юбку и покрывает ее сзади. Пепел от сигареты, которую он мусолит
небрежно в ухмыляющихся губах, упал на юбку, и та начинает дымиться. На
пороге мужского туалета пьяный Человек-молния, поддавшись давно
сдерживаемой похоти, пытается овладеть Мальчиком-вундеркиндом. Второе окно
выходит на озеро, по поверхности которого идет человек, над его головой
парит потускневший нимб, подернутый зеленой окисью. Позади него из воды
торчит перископ.
Демонстрируя свою гибкость, пенисообразный гад обвивается вокруг
кисти и начинает рисовать. Кисть представляет собой цилиндрик,
присоединенный с одного конца к шлангу, который тянется к бочковидной
машине. С другого конца у цилиндра имеется носик. Подача краски, которая
разбрызгивается через носик тонкой пылью или густой струей, любого
желаемого цвета или оттенка, регулируется несколькими дисками.
Яростно, хоботически василиск наносит один фигурный слой за другим.
Затем он учуивает мускусный аромат мускатели, бросает кисть и скользит
через дверь вниз по изгибу стены, голо, по овалу холла, выписывая каракули
ползучих тварей, письмена на песке, их всякий может читать, но мало кто
понимает. Ун и Суб качают кровь своей мельницей, она пульсирует ритмично,
питая и опьяняя теплокровного червя. Но стены, обнаружив вторгшуюся массу
и исторгающееся из нее вожделение, наливаются жаром.
Он стонет, а набухшая кобра вздымается и раскачивается, направляемая
его жаждой погрузиться во влагу в щель пола. Да не будет света! Пусть
тлетворные ночи станут его средой. Быстрее мимо материной комнаты, сразу
за ней выход. А! Тихий вздох облегчения, но воздух вырывается со свистом
сквозь плотно сжатый, вверх обращенный рот, объявляя экспрессное
отправление в страну Желание.
Дверь устаревшей конструкции: в ней есть замочная скважина. Быстро!
Бегом по спуску и вон из дома сквозь скважину, прочь на улицу. Где бродит
одна лишь уличная личность, молодая женщина с серебристыми светящимися
волосами и статью всему остальному под стать.
Наружу, и вдоль по улице, и обвиться вокруг ее лодыжки. Она смотрит
вниз с удивлением и затем пугается. Ему нравится это: тех, что отдавались
слишком охотно, было слишком много. Он нашел жемчужину в пене кружевных
оборок.
Вверх извиваясь по ее ноге, нежной, как ухо котенка, кольцо за
кольцом, и скользя под сводом паха. Тычась кончиком носа в нежные,
закрученные барашком волоски, и затем, Тантал по своей воле, ты
взбираешься по плавному изгибу живота, приветствуешь пуговку-пупок,
нажимаешь на нее, подавая звонок на верхние этажи, обвивая и обвиваясь
