репетировал свою роль, и ученики реагируют, будто загодя знают, что и в
какой момент он скажет. Он воспевал хвалу правительству за то, что оно
сделало для народа и именовал пороки, поразившие мир и принесшие в былом
неисчислимые страдания. Все это, говорил Зурван, осталось в прошлом.
Несомненно, это правительство - лучшее из всех, что когда-либо правили в
этом мире.
- Теперь, дети мои... дети... которые в один прекрасный день станут
взрослыми людьми в вере...
- А как насчет отступников? - прокричал мужчина из толпы.
- Благословляю тебя, брат, и твое твердое сердце и благодатные уста!
Святой Франциск Ассизский, истинный святой, приветствовал всякого осла,
которого встречал по дороге! Он всех их называл одинаково Брат Осел! Можно
и мне так вас называть? Позвольте мне обращаться к вам как к приятелю из
Ассизи?
Зурван остановился, улыбнулся и не сводил взгляда с толпы до тех пор,
пока люди не перестали смеяться. Дождавшись тишины, он прокричал:
- И все-таки, дети мои, даже это правительство далеко от
совершенства! Еще очень многое можно поменять в интересах всего народа. Но
разве за последние пять поколений оно изменило хоть что-нибудь? Разве не
перестало оно даже искать возможности для реформ, прикрываясь
рассуждениями о том, что никакой потребности в нововведениях просто нет?
Разве это не так? Я спрашиваю вас!
- Да, Отец, перестало!
- В таком случае! В таком случае! Дети мои! Небесные псы
действительно лают не зря, они лают на то самое гнилое дерево! А вот про
правительственных псов этого вовсе не скажешь! О, как они лают! День и
ночь со всех сторон несется этот лай! Мы только и слышим о совершенстве
правительства! Настал золотой век, все справедливо в этом мире.
Правительство подавляет любые попытки завести разговор о необходимости
реформ на благо народа! Мы совершенны, убеждают они нас!
- И что же, действительно все безупречно? Неужели правительство
идеально, как сам Бог?
- Нет, нет. Отец!
Зурван сошел с трибуны. Его сторонники с криками, продолжая
оживленную беседу, окружили его. Люди стонали, плакали, кричали. Отец Том
переместился на другое место, пройдя ровно сто шестьдесят футов. Другие
ораторы тоже занимали новые позиции. Зурван взошел на только что
освободившееся место на другой трибуне. Таким образом, закон был полностью
соблюден, и место собрания сместилось в пределах, предусмотренных законом
времени и расстояния.
- Правительство разрешает исповедовать религию! И в то же время...
оно не позволяет верующим занимать государственные должности! Это правда?
- Это правда! - подхватила толпа.
- Кто сказал, что только те, кто верит в реальность, в факты, в
истину, достойны занимать государственные посты? _П_Р_А_В_Д_А_ - вот что
определяет государственное учреждение?
- Так говорит правительство, Отец!
- А кто определяет, что такое факт, реальность, правда?
- Это правительство, Отец!
- Кто считает религию тождественной сверхъестественному?
- Правительство, Отец!
- Кто утверждает, что нет оснований для перемен и совершенствования?
- Правительство, Отец!
- Разве мы не отвергаем это? Разве мы не знаем, что существует
огромная, кричащая потребность в совершенствовании?
- Да, Отец!
- Разве правительство не утверждает, что оно заключило контракт с
народом, достигло социального согласия?
- Утверждает, Отец!
- Тогда скажите мне, дети мои, хорош ли такой договор, соблюдения
которого может требовать только одна сторона?
- Ни в коем случае. Отец!
Отец Том подошел к той точке своего Слова, дальше которой он сегодня
продвигаться не отваживался. Он не был готов к мученичеству. Настало время
переключиться на "стадию охлаждения". Он обратился к тем, кто не
принадлежал к церкви, с просьбой задать ему несколько вопросов. Как
всегда, его спросили, зачем он покрасил нос, что обозначает буква S,
нарисованная у него на лбу, и что символизируют бабочки, разбросанные по
его бороде?
Зурван ответил, что его сторонников оскорбляют и называют в насмешку
"синеносыми", потому что они придерживаются высоких моральных норм;
поэтому он и воплотил уничижительную брань в буквальном смысле, чтобы
продемонстрировать гордость своей верой и безразличие к насмешкам и
хулителям. Произнося проповеди, он показывал свой "синий нос" всем
желающим.
Что касается бабочек, то они представляют последний период
становления веры в человека. Души его последователей расцветают подобно
бабочкам, которые, будучи прежде уродливыми гусеницами, завернувшись в
кокон и преуспев в чудесной метаморфозе, превращаются в прелестные
создания.
- Большая буква S на моем лбу, - гремел Зурван, - не означает
святость или грех! Она никак не связана и со словом "простофиля" [англ.
Simpleton - простофиля, простак], как это утверждают наши враги! Буква S
означает символ, но не какой-то произвольный, а вполне определенный! S
включает в себя все символы добра! Придет день - мы верим в это, не так
ли, дети мои? - букву S, наш символ, будут распознавать еще быстрее, а
почитать и ценить еще глубже, чем даже крест, гексаграмму и распятие, о
котором я говорил ранее. Разве не об этом, дети мои, мы мечтаем? Разве не
в это верим?
- Аминь, Отец!
Следующая фаза речи Отца Тома представляла собой неторопливое
приближение к призыву совершить публичное покаяние. Минуты шли, и Зурван
становился все настойчивее и убедительнее в самой речи, в жестикуляции, в
вере и страсти. К пяти часам, когда все ораторы и проповедники должны
смолкнуть, он выслушал не менее двадцати исповедей, причем одну из них
произнес вновь обращенный приверженец его учения. То обстоятельство, что
эта часть его программы привлекла внимание гораздо большего числа гуляющих
в парке, нежели сама проповедь, нисколько не испортило Зурвану радости. Он
прекрасно знал, что безбожники любили слушать исповеди из-за обилия в них
"клубнички", унизительных и непристойных подробностей. Пусть так. Но
иногда те, кто приходил сюда ради того, чтобы пощекотать себе нервы, вдруг
переживали неожиданный внутренний взрыв и сами, проникаясь Божественным
светом, изъявляли желание исповедаться.
Органики фиксировали все, что было произнесено здесь, и при желании
могли использовать сказанное на исповеди против покаявшихся. Жертвенность
- вот та цена, которую приходится платить за веру.
В пять часов Зурван отправился домой, усталый, но воодушевленный и
торжествующий. Он летел в седле Божественного света. Поглотив
символический ужин, он приступил к молитве. Затем в уединенной тишине
своей квартиры он выслушал исповеди тех, кто не успел открыть душу в
парке. В девять часов он отправлял краткую службу для тех, кто пришел к
его жилью. Закон запрещал наблюдать за ходом проповеди из холла на экране,
но органиков в это время обычно поблизости не было, а соседи ничуть не
возражали. Некоторые из них, опасавшиеся открыто приобщиться к вере при
свете дня, охотно наблюдали за вечерней службой на экране.
В прошлое Воскресенье, День-Пять, Неделя-Один, именно так все и
происходило.
Но сегодня - в День-Шесть, Неделя-Один, Отец Том Зурван так и не
появился на Площади Вашингтона. Его последователи, прождав минут
пятнадцать, в течение которых они так и не смогли определить по экрану его
местонахождение, отправились к нему домой на Аллею Шинбоун. Руководитель
квартала совершенно правомерно отказался воспользоваться своим
кодом-ключом, чтобы открыть квартиру Отца Тома, до тех пор, пока не будут
извещены органики. Прошло довольно много времени, прежде чем наконец
появились двое полицейских. Они вошли в квартиру вместе с руководителем
квартала, толпой последователей Отца Тома и несколькими любопытными
соседями.
Обстоятельные поиски не дали ровно никаких результатов - Отца Тома
дома не было. Его стоунер также пустовал. Посох Отца Тома стоял
прислоненным к одному из стенных экранов, на котором светилось загадочное
послание:
Я УШЕЛ В БОЛЕЕ ВОЗВЫШЕННОЕ МЕСТО.
28
Том Зурван не солгал.
Место, в котором он находился, действительно было гораздо более
возвышенным: Башня Тао, в квартире Тони Хорн на шестом уровне. Башня Тао
возвышалась на пересечении Западной Одиннадцатой улицы и Канала
Кропоткина. Он не был сейчас ни самим собой, ни одним из своих других "я".
В обычной ситуации ему нужно было бы пройти ритуал превращения в Отца
Тома, а затем отправиться спать. Но Субботний кошмар прервал привычное
течение событий подобно тому, как внезапная лавина, обрушиваясь в реку,
останавливает ее воды. Происшедшее накануне, словно пройдясь по его душе
утюгом, бросило ее, кричащую, на новый путь, следовать которому у Отца
Тома не было ни малейшего желания. Кокон, оберегавший Зурвана, был
прострелен, и сквозь образовавшиеся отверстия проскакивали голоса и
мелькали лица и руки тех, других.
Они что-то бормотали ему, рассматривали и ощупывали его.
А началось все лишь после того, как ему - с гораздо большим трудом,
чем обычно, - удалось взять себя в руки, пройти необходимую метаморфозу
мысленной молитвы. (Не Боб Тингл ли высказывался подобным образом? Не
Уайту Реппу ли принадлежат метафоры вроде "пройтись утюгом" или
"прострелить кокон"? А может быть, это Чарли Ом подкинул мысль о том, что
его кто-то "ощупывает"? - словечко-то из его лексикона?)
Он отчетливо понимал, хоть и предпочел бы, чтобы этого не было вовсе,
что ветры недавнего прошлого продувают его насквозь, словно изодранный
парус, и фрагментарные черты личностей его коллег-двойников сочатся через
него, как молотый перец через ситечко.
"Прекратить! Прекратить это!" - мысленно вопил он.
Несмотря на то, что среди всех семи ролей - возможно, только за
исключением Джефа Кэрда, - он обладал личностью наиболее сильной, он не
мог сейчас сопротивляться всей их энергии, их проявлениям. Они - их
способности и возможности - принадлежали не ему, но всем своим
обладателям, надвигавшимся на него с разных сторон с их мыслями и
неотвратимыми приказами. Его голову словно постригали со всех сторон, и
сила Отца Тома утекала подобно тому, как исчезло могущество Самсона, "семь
кос головы" которого отрезали филистимляне, наученные его возлюбленной
красавицей Далилой; коварной и жизнерадостной парикмахершей Вельзевула.
- Прекратите это! - вопил Зурван. - Это опасно.
("Черт побери, это действительно очень опасно! - голос Кэрда звучал
издалека, но, казалось, что он приближается с каждым словом. - Да заткнись
ты, Тингл! Мы вот-вот умрем, а ты тут шутки шуткуешь!")
Зурван громко так, что голос его звенел по всей квартире, сказал:
- Именем света Божественного приказываю вам вернуться в ту темноту,
из которой вы пришли!
("Хрен тебе!" - невозмутимо отреагировал Чарли Ом.)
("Хоть бы улыбнулся, когда выражаешься, - заметил Уайт Репп. - Да ну
же, ребята. Вот сейчас развлечемся от души. Кажется, у нас тут скоро
линчевание маячит. Если мы не соберемся вместе, не объединим свои силы,
нас поодиночке непременно перевешают на суках. Вот и будем там болтаться
вместе с кислыми яблоками - не лучше, и не хуже. Наш брат в таком трудном
положении - словно на вертел нанизан. Заткнитесь все. Дадим ему
возможность спасти нашу шкуру. А уж потом устроим разбирательство, кто тут
