Пользоваться пистолетом вас научит Рябов... Нажмете, пах и - точка...
Хочется мне еще раз загрести в лапу ваше лицо, а то оно снова разглаживаться
начало и наливаться бледной и тупой сановной водянкой... Чем же мне
заняться?.. Мне ведь нечего делать... Но до завтра я доживу. Доживу. Я спать
пойду. А вы тут продолжайте праздновать по телевизору...
Кажется, гражданин Гуров, вы начинаете наглеть и шантажировать меня.
Что еще за "одно непременное условие"? Ах, вас не может не интересовать
проклятая случайность, отдавшая вас в мои лапы. Понимаю. О омерзением,
удивлением и ненавистью хотите представить себе то, что имеет родственное
отношение к жестокому лику неотвратимости. Разделяю подобное любопытство.
Полюбуйтесь. Извольте.
69
Пашка случайно навел меня спустя много лет на вас, гражданин Гуров. Мог
бы и не наводить, но приехал специально для этого в Москву, пошли мы в
Нескучный сад, я там жил неподалеку, сидим, пиво тянем, он и говорит:
- Извини, Рука, но по-моему я тогда ошибся. Сукоедина, которого ты
хотел убрать до войны, жив.
- Нет, - отаечаю, - убрал я всех сукоедин, кроме одной, но ей сама
собой выпала тягчайшая из казней.
- Жив. Жив один. Я узнал его на совещании. Ошибиться не мог. Это не он
тогда утонул с грузовиком вместе и с двумя ббянами.
- Как же ты, - говорю, - мог узнать его? Столько лет прошло. Как его
фамилия?
Вас тогда не лихорадило случайно, Василий Васильевич?.. Может, дрянь
какая-нибудь снилась или гнетущие предчувствия тяготили? Ухо левое не
горело? Из рук ничего не валилось? Странно... Толстошкурая вы личность.
- Гуров его фамилия, - сказал Пашка, - но он тот, который был тебе
нужен. Я помню не лицо его, лиц я не запоминаю, а манеру контачить с
графином, стоя на трибуне. Впервые я видел его, когда он выступал в актовом
зале института, зачитывал отречение от отца - врага народа и благодарил
одну падлу идейную и стукачку, некую Скотникову, за усыновление на
общественных началах. Ошибиться я не мог. Контакт докладчика с графином -
это у меня почище дактилоскопии срабатывает.
Пашка забавно утверждал, пока я потягивал пивко, хрустел баранками и
смирял жестокую охотничью дрожь, что нет на свете двух людей, одинаково
относящихся к графину с водой, когда они стоят на трибуне, порют всякую чушь
или деловые вещи, и достаточно ему однажды засечь в ком-либо такую строго
индивидуальную манеру отношения к графину, чтобы он узнал по ней человека,
даже если он будет выступать без оставленной черт энает где головы, что
неоднократно случалось на партконференциях, заседаниях и пленумах ЦК нашей
партии, где сиживал, подыхая от скуки, Пашка. Он от нехрена делать начирикал
на своей громадной, почище, чем ваша, вилле целую монографию об этом деле.
Рассказал много любопытного, и я поверил, что действительно не может быть
двух человек, одинаково относящися к графину с водой во время доклада, речи
и выступления. Я понял, что в Пашке погибает замечательный классификатор и
психолог. Человек поднимаетоя на трибуну. Начинает зачитывать невозмутимо и
сдержанно текст выступления. Но невозмутимость его кажущаяся. Произнеся
начало, он, прихватин глазами остаток фразы, заканчивает ее на память, а сам
в этот момент, случайно вроде бы, вынимает из графина пробку. В конце
следующей фразы он ставит поближе к себе стакан. Затем берет графин за горло
мертвой хваткой, как врага, и приурочивает это движение к патетическому
возгласу типа: "Позволительно задать вопрос товарищу Бахчаняну..."
Выпускает он горло графина из руки не раньше, чем выпьет залпом стакан
воды. Затем, постукивая легонько пробкой по трибуне, произносит фразу типа:
"Куда смотрит парторганизация в сложной международной обстановке?" и только
тогда закрывает графин. Причем в паузе, вызванной освобождением гортани и
пищевода от последней капли воды, в зале слышно нервное позвякивание пробки,
не попадающей в горло графина.
Вам сегодня ни к чему, вроде бы, бледнеть, Василий Васильевич, но вы
побледнели. Вы узнали себя.
Странно! Ничего такого ошарашивающего в том, как просек Пашка через
много лет сходство щенка-предателя с матерым чиновным волчищей нет, а
трясануло вас посильней, чем тогда, когда вы стояли лицом к лицу с
несравненно более страшными фантомами прошлой жизни.
Понятьев что-то хочет мне сказать. Такой парочкой, как мы с ним, не
мешало бы заняться парапсихологам... Ты радуешься, Понятьев, шалея от
кинохроники, что коммунизм шагает по планете?.. Правильно? Да, Шагает. Но
это шагает не коммунизм, а товарищ Сатана шагает. И не шагает, а топчет. Но
не затопчет до конца...
Почему, спрашиваешь? Потому что, как в человеке, так и в мире
существуют силы бессмертной жизни, сопротивляющиеся дьявольщине иногда
разобщенно, иногда сплоченно, которые в своей непримиримости к ней
предпочтут не сдаться, но насмерть стоять за высший из даров, данных нам
Богом, - за свободу. Смерть в таком бою, как утверждает в одной работе твой
правнук, есть продолжение жизни в неведомых нам формах и окончательное
поражение Сатаны. Образа же ее продолжения он никак не может представить и
поэтому с такой бешеной страстью стремится удовлетворить преступнейшее из
любопытств, Поэтому же, Понятьев, люди, подобные тебе, в критический момент
человеческой истории, перед лицом грозящей земле гибели, не желают
остановиться, оголтело раздувая вражду с Душою мира, и, кажется, не
остановятся даже если нагадает им сама Судьба на заплеванном перроне
Павелецкого вокзала около мертвого паровоза пустые хлопоты, напрасный
интерес и смерть в казенном доме...
Шагает коммунизм по планете, шагает не так, конечно, широко, как на
экране вашего, теперь общего с сыном, телевизора, но напоминает он мне,
прости за жестокое сравнение, Понятьев, тебя, ибо сущность его беспомощна и
бессильна, как ты, и так же туп он и слеп в своем фанатизме и обглодан
своими попутчиками, как ты, и как ты, порождает предающих его выродков и
работает на того, кто копает ему могилу, и тешится, глядя сам на себя, и
мычит безъязыкий, бешено завидуя самоизреченности искусства, и ненавидит
свободу, потому что они изначально-величественно противостоят власти, и как
ты, изнывает от старческого бесплодного сухостоя, и нет для него, как для
тебя, страшней невозможности - невозможности испытать естественное
наслаждение от жизни и смерти.
Но дьявольская идея так обезоруживает душу человека, бессильную
преступить через сострадание, с такими аргументами обращается к наивному и
живущему в мире с душою разуму, что он вслепую бросается истово служить
Идее, трагически приняв ее низкие искушения за высокое повеление души...
Вглядитесь как следует в глаза отца. Знаете, что говорит его взгляд? Знаете,
Какая его мучает мысль? Он думает: если ты, палач, если ты, антисоветчик
сволочной, прав, то жизнь моя, мои преступления, мои идеалы и мои страдания
были бессмысленны, значит, я прожил жизнь зря!.. Вот что говорит его
взгляд... Кивает...
Слушай, Понятьев! Ради отца Ивана Абрамыча говорю я тебе это сейчас, и
ты мне верь. Кому-кому, а мне ты можешь поверить: не зря ты прожил свою
жизнь, если за минуту до смерти ты поймешь, что совсем или во многом прожил
ты ее зря, и страдания твои обретут смысл, идеалы ложные саморазоблачатся,
преступления, смею полагать, направятся к искуплению, а все остальное в
руках Творца... Ты мотай своей башкой, да не забывай сказанного,
Как-никак, а все наши жизни вместе закручены в небесполезную для мира,
я верю в это, канительную круговерть истории Российской империи.
Я тебе, Понятьев, желаю человеческой кончины, потому что ужас за
человека вообще охватывает меня, когда я вспоминаю лазаретный тесовый
заборчик и длинный синий хер, торчащий в дырке, и женщин, по очереди к нему
подходящих и тыкающихся в него, согнувшись в три погибели, и отбегающих
вдруг с хохотом, стыдом и облегчением, бедных женщин, не ведающих, может
быть, что за забором не мужик-богатырь стоит, подбоченившись, да играючи,
побиваючи все половые рекорды Геракла, а четверо доходяг, больных и
голодных, держат на руках живую колодину, которая никак не может извергнуть
семя, несмотря на всю мощь и сумасшедшее холодное желание. Слезы текут из
его взъяренных глаз, когда женщины за заборчиком слетают, как птички, с
неразрешающегося сладостной победой члена, а на головы доходяг падают куски
хлеба, пачки махорки, брусочки сала и замыз- ганный сахарок - гонорар
несчастному самцу и его запыхавшимся ассистентам... Я тебе желаю, Понятьев,
человеческой кончины...
70
Доброе утро, Василий Васильевич. Будите папашку. Пописать ему дайте.
Оденьте. Слуг не будет... Вот и хорошо, что вы со всем справитесь сами. Я бы
тоже справился. Но, думается, мой отец предпочел бы несколько смертей одному
дню из жизни Понятьева... Дело не в инвалидности, как вы изволили
выразиться... Идите и волоките его сюда. Вот-вот парад начнется.
Позавтракаем слегка, а часа в три за стол сядем... Из-за погоды самолет
задержался с квашеной капустой, а так все готово. Кое-что готовится... Это
- намек, но всего лишь на поросенка с гречневой кашей. Вы, я вижу, уже
трястись начали. Успокойтесь и не портите мне настроние, Я - именинник.
Шестьдесят лет. И трястись надо мне, а не еам. Так вы с двух шагов
промажете. Идите. Слышна он уже кровать раскачивает.
...Сюда вот сажайте его. Я ящик включу. Доброе утро, Понятьев! Как
спалось?.. Что снилось?..
Закидывайте, Василий Васильевич, в папашку салатик и:помидор, севрюжку,
омлет. Поздравляю тебя, Понятьев, с шести десятилетием твоей революции,
твоей карьеры, твоих мелких бытовых радостей, гулева твоей, похожей на
Ильича, дохлой но ряженой идеи!
Помнишь, на съемках следственного эпизода "Красная суббота" я устроил
перекур, а ты сел на бревно рядом с Лениным-князем и сказал, посмотрев на
колокольню Ивана Великого, на Царь-пушку и золотые радости соборов:
- Ничего! Когда-нибудь построят здесь вместо всего этого дерьма
мемориальный плац! Поскачут по нему за горизонт бронзовые всадники с саблями
над головами, трубы каждый час будут трубить "в поход", колхозники в карауле
сменят рабочих интеллигенты - колхозников, интеллигентов - солдаты, солдат
- кадровые партработники, и так до конца времен. А сбоку забьет из фонтана
красная, горящая на солнце и в зареве вечного огня эмульсия. Чтобы помнила
всякая шваль кровь пролитую революционерами всех времен и народов. На месте
Успенского "стену памятных расстрелов" возведем. К ней торжественно будем
ставить истинных врагов народа, хулителей учения Маркса, руководителей
капиталистических стран и лидеров профсоюзов США, с особенным цинизмом
глумящихся над основными положениями "Капитала". А таких гадов, как Гитлер,
Муссолини, Черчилль, Франко и Рузвельт, будем привозить в клетках,
показывать пионерам и октябрятам и отдавать обратно. Все наши жертвы
окупятся, вся клевета кровавым потом выйдет из времени, как в парной,
стиснем мы зубы и скакнем в коммуну! А вот здесь, на этом месте построим из
булыжника "пирамиду оружия пролетариата"!
- Зачем вам коммуна, товагищ? - быстро, картаво, с мастерской лукавой
прищуринкой спросил князь. Был он бледен, устал, и я усердно подмигивал,
чтобы не вздумал он размозжить тебе, Понятьев, голову булыжником.
Реквизиторы захламили им перед съемкой всю площадь.
- Чтобы не работать. Работать за нас машины буду а мы станем развивать
в себе безграничные способности, - ответил ты. Помнишь?
