ним. Но знает ли он литературу? Поверхность. Немецкой литературы и не
касался. Он хотел дать им в лицее общительность и светскость. И какая
дьявольская насмешка!
А теперь - директор должен был и это униженье пережить - он получил
часы. Бог с ним. Хоть не ему, так лицею вое же приятно. Но он их не
бережет. Вчера потерял. И он, старик Энгельгардт, должен еще об этом
заботиться.
Он вздохнул. Надо сказать об этом.
А кроме того: ведь что в лицее за последний год приходится терпеть!
Это все он. Кюхель, конечно, со странностями. Но ведь его отец почтенный.
На все его
странности нельзя смотреть. И вот Кюхель - несмотря на старую близость с
ним, Энгельгардтом, почтенного отца - вдруг выступил! Нет сомнения, что
это дело Пушкина.
Вдруг сказал, что директор только с теми водится, кто может быть
многих мнений об одном. С таким трудом налажены редкие, но приличные
по-прежнему отзывы - кого? Аракчеева! А он ему всех здесь заразил. Вдруг
что-нибудь произойдет? Кюхель также выступал. Он всех лишит, то есть он
лишит его - всех. Нужно еще смотреть, не потерял ли этот искусник - эти
часы. Фома! Следи! За чем? Да за часами, Фома. Хе-хе...
25
Где он жил? Да нигде.
Никто никогда не знал, не мог сказать - где.
И наконец: кто он такой?
Почему и зачем появился? Почему, прежде чем добиться приема у
государя, Карамзин должен был добиться приема у него?
Быть может, тайна?
В самом деле, как тут могло быть без тайны?
Женщины горячились. Тайна. Рассказывали, что он спас императора от
смерти, когда тот тонул. Да император и не думал никогда тонуть. Да откуда
эта дружба? Просто оттуда, что предан без лести. Ведь кругом него - лесть.
Говорили, что он грамоте не знает. Но это с удовольствием говорил и он
сам. Нет, знал грамоте - не свыше того, что требовалось, однако и не ниже.
Он был артиллерист, знал артиллерию смолоду. Говорили, что он
Сперанского в двенадцатом году упек. Нет, со Сперанским были, хоть редко,
отношения.
Чем он держался столь крепко? Тем, что не знали. Фрунтом. Лучше, чем
он, не знали фрунта.
Царь ездил на развод. Нужно было верить. Он верил во фрунт. Фрунт все
спасет! В военных поселениях поселяне станут во фрунт. Ничего более. Будет
и хлеб. В фрунте мог с ним равняться только император. Тоже, как узнал,
поверил преданному без лести. Простой фрунтовой строй равнял совесть.
Такого искусства во фрунте не знали и при императоре Павле. Стали иные
говорить, что Наполеона не фрунтом победили.
Лишние разговоры. Может, фрунтом и лучше бы было. Иные люди - молодые
люди. В строй! Двадцать лет шагать - не день. Не рассуждать. Не кричать.
Вздумали грамоте учить по разным методам. Один привезли из Англии -
взаимное обучение. Ланкастерские взаимные обучения. Друг друга учат.
Скоро, говорят, научают. Но беда в том, что, того и гляди, и впрямь
научат. Вся армия читать начнет!
Он ничего не говорил. Знал, что этого не будет. Ведь не то, что читать
начнут, пускай читают - да кто пишет?
Стали уж богомерзкие листки пускать. Вот, читайте. Сказано: в казармах
все письменное и печатное также собирать, давать на проверку. Сегодня и
ему выдано. И он препроводит. И он взял эту письменную и печатную кипку.
Перевязано веревочкой, простою, как он всегда делает. Без лести. И стал
просматривать спешно - есть ли новость? Ничего нет. И слава богу. Без
новостей. Он искал об одном военном поселении. Посещают лица. Может,
отзывы есть, отношения? Так прилично это. Лести не любит, но нужен
порядок. Пишут другим ведомствам. Пусть и этому.
Нет, это не было отношение, отзыв.
Это стишки. Теперь в ходу. Воспалятся и воркуют:
...Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он, "преданный без лести"?
Просто фрунтовой солдат.
Листки подметные. Ругатели. Смотри, Лавров, кто? Это твое дело. Просто
фрунтовой солдат, прочел он еще раз горько. Прост, прост, умники, - сказал
он. Двадцать пять лет фрунтовым солдатом походи, тогда учи. Научишься.
Прост фрунт. По швам! К ноге! Артикул! Держи!
26
Завелся у Пушкина друг и поклонник. Внезапный, как все у него было
внезапно. Безумный кирасир. Он несся на коне, как всадник, стремящийся к
скорой гибели. Самой скорой - чем скорее, тем лучше. Пушкин встретил
мчащегося во весь опор кирасира у гусаров. Кирасир, маленький, затянутый,
в широчайших своих штанах - новая форма, сменившая узкие, - в блестящей
новой епанче, с кортиком, несся. Уже
кричал бутошник: "Стой! Пади!" - и вдруг он остановился. Стал как
вкопанный. Кобылица, белая, стройная, маленькая, подняв, вскинув кверху
бешено тонкую голову, глубоко дышала, в пене. Пена падала с удил. Кирасир
объяснил:
- Кобылица понесла.
И медленно, шаг за шагом, поехал. Пристал.
Он был в новой форме, которая только что была введена. Ясно было, что
кобылицу он разогнал, что это был конец гоньбы, но никто бы и не подумал
об этом сказать. Впрочем, впрочем, с ним было все коротко. О двух его
дуэлях все знали. А спешившись, он оказался неописанной красоты мальчиком,
очень тихим, приехавшим к Молоствову или Каверину, даже именно - к
Каверину. По делу. Делом была та же дуэль. Его вызвал Юрьев. За что? Ни за
что. Увидев Пушкина, он просиял. И тотчас бросился к нему.
Это был Шишков, поэт, уже давно искавший дружбы с ним.
Александр Ардалионович Шишков писал быстрые элегии, в самом деле
напоминавшие его. А в последнее время стал писать эпиграммы. Он подражал
так близко, что Пушкин стал хмуриться. Но Шишков и не думал ничего
скрывать. Самое их знакомство было горячо, горяча немедленная дружба. Куря
табак и задыхаясь от дыма - он не терпел дыма, но как отчаянный должен был
курить, не мог не курить, - он говорил с Пушкиным откровенно.
Даже слишком откровенно. Пушкин вначале оторопел. Шишков был племянник
знаменитого адмирала - "сухопутного адмирала" Шишкова, старика, который
был главою этой страшной "Беседы", воевавшей против Карамзина, который был
занят корнесловием, столь раздражавшим дядю Василья Львовича, столь его
вдохновлявшим. "Опасный сосед" не был бы написан без него. "Опасный сосед"
был именно написан о его приспешниках.
Теперь время было другое. Двенадцатый год пронесся. Ждали. Не могло
оставаться все по-прежнему. А все оставалось как было. По-прежнему.
Появились быстрые люди- У сухопутного адмирала завелся быстрый племянник.
Знаменитый дядя, который о нем заботился, докучал ему. Он был не согласен
со своим званием: второй. "Дядя второй, - говорил он, - а не я".
Взяв со стола карту, Александр Ардалионович дру-
гую сунул Пушкину. Пушкин играть сегодня не хотел. Шишков смотрел на него
во все глаза, держа наготове карту. И звонким голосом, достав из обшлага
два портрета и бросив их на стол, Шишков второй сказал:
- Дядю на дядю.
Все притихли. Александр смотрел на Шишкова второго во все глаза. Дядя
Василий Львович против адмирала Шишкова! Давно ли - одни дядею клялись,
другие дядю кляли. А сегодня - дядю на дядю. Оба врага стали смешны
враждою. Не слишком ли? Он бросил карты. Дядя Василий Львович был точно
смешон, да этот смех ему не нравился. Смех был нехорош. Смеялись. Когда
появлялся Шишков второй - все должно было кончаться либо смехом, либо
выстрелом.
Каверин смешал карты. И Василья Львовича и адмирала.
- Отчаянный, - сказал он.
А отчаянный уже читал эпиграмму. Недаром он был в новой форме и
прискакал на последние.
Эпиграмма была коротка. Видно было, что он читал все пушкинские. Все и
впрямь скажут, что это его, Пушкина, эпиграмма.
Свобод хотели вы, свободы вам даны:
Из узких сделаны широкие штаны.
Прочел спокойно, ровно.
И, полюбовавшись гусарами в широких штанах, прижав руку к груди, когда
смотрел на Пушкина, бросив непременную, но надоевшую трубку, шаркнул
стройными ногами в широких штанах и умчался.
27
Он чувствовал каждый день одно и то же, что будет весь день бродить,
не доходя до китайской хижины, а иногда и минуя ее наискось по малому
переходу. Однажды он вдруг услышал там голос Катерины Андреевны, она
говорила с детьми. "Детёнки мои", - услышал и замер. Когда она говорила
по-французски, ему показалось, что опять в китайской хижине кесарь, и он
постоял неподвижно, без дыхания, задохнувшись, пока не услышал важный,
нежный голос Нелединского, и сразу тихо засмеялся. А с детьми, с малым
Андреем, она всегда говорила по-русски. И так, здесь постояв, послушав это
чуть певучее объяснение с деть-
ми - детёнками, - его обезоруживали всегда ее грамматические ошибки, чего
Кошанский уж, верно, боялся как черт ладана, - так, простояв здесь третий
день, третий раз послушав, как диво, эту ее речь, он вдруг сказал вслух,
догадавшись внезапно, разом:
- Ага!
Он вдруг понял, что всю историю русскую, от времени Владимира Красного
Солнышка, он узнал точно здесь, у Карамзиных, да только не от него, а от
нее, от Катерины Андреевны. Она была по отцу Вяземская, княжна, с головы
до ног княжна, а говорила детям певуче: детёнки мои. Ведь так, почти так,
только Арина говорить умела. Аминь! Аминь! Рассыпься!
И надо же было ему встретиться с нею! Здесь, возле лицея, в двух
шагах, в этой китайской хижине, в небывалой Китайской Деревне.
Все чаще страсть находила, нападала на него.
Он по-настоящему задыхался; переводя дух, пыхтя, как во время драк с
Малиновским, не сдаваясь, боясь, чтоб кто не заметил. И надо же быть ее
разговорам с детьми певучими, ее взгляду, смеху быстрыми. А его
стихотворения она слушала по-своему. Раз выслушала, не сказала ни слова, а
потом, через неделю, вспомнила и сказала строку за строкою, тихо,
медленно, как бы убеждаясь в нем, уверяясь. Стало ясно в этом бережном
внимании - его стихи ей дороги, ей милы. И он стал иначе слушать их,
смотреть на себя. Одну строку она прочла по-другому. Он хотел напомнить,
поправить и вдруг решил: быть так. С этим нечего было делать. Это было
решено помимо него и уж, конечно, помимо нее, на всю жизнь. До конца. Что
еще предстояло, он предвидеть не мог, бог с ним - да никому ни слова. Ни
слова себе самому, все похоронить с самого начала - и страсти и неги.
Запрет лежал на всем. С трудом кой-как добивался он того, что сам
переставал сознавать себя и ее. Это было преступлением против Карамзина,
великого писателя, против дяди Василья Львовича, против Вяземского, ее
единородного брата - Пети, как она порой говорила о нем. Против отца и
матери. Содрогнувшись, он подумал, что это на всю жизнь. Жизнь была
решена, сразу. Он не ходил к Карамзиным, не смел - рана за раной - где и
как увидит он ее в будущем году? И так всю жизнь.
У дяди Василья Львовича были неудачи в семейной
жизни, он ездил в Париж от них спасаться, у деда несчастье, у прадеда
тоже, но никому и присниться не могла эта любовь, упавшая на него, его
пронзившая, как пуля. Тайна этой любви тяготила его, как вечная,
неоплатная, не дающая разрешения ни на час, ни на миг.
Так все началось.
Он был готов на все - с самого начала.
Гений этих мест, бог Китайской Деревни, был ее мудрец. Он все знал,
все видел, со всем мирился, не мог только помириться с одним - с тем, что
она любит так глубоко старика. Она и портретов с себя писать не давала -
пусть не говорят о ее красоте. Карамзин был стар. И не то, что писания
его, его "История" были вечны для нее, дороже всего когда-либо им
написанного. Нет, она любила его, отменно тонкого мудреца. учителя, так,
как любят красавицы, девушки. И он не постигал этого. Так вот какова эта
скромность, самозабвение. Что за черное волшебство! Он видел рядом эти две
головы - лукавую голову стареющего сказочника и эту прекрасную, вечно
молодую. Ни слова, ни стиха об этой любви. А если вырвется - говорить о
других. Лгать. И молчать. До конца.
Таково было начало.
28
Эта ежеминутная страсть, закупоренная, как вино, иногда отступала. Он
вздыхал, начинал по-другому видеть ее, себя, всю жизнь. Оставались раны,
оставалась память ран, глубоких ран любви.
Отступала она. Забывались эпиграммы.
