Тургенев, Чаадаев спросил Николая Михайловича, не сыро ли в стенах, так
как стены дурно сложены. Николай Михайлович ничего о стенах ему сказать не
мог, он их не замечал. Чаадаев сказал и о крыше - она сложена была отвесно
и дать тепла не могла. Николай Михайлович удивился, откуда он все это
знает. Чаадаев ответил, что запомнил это в Lang-Bilau, где стоял с полком,
в Силезии, и что вообще Lang-Bilau приучило его к тому, как надо жить. Он
смотрел там на лица. простонародья и убедился, что и лица и дома
простонародья имеют что-то общее - отсутствие равнодушия. Здесь же другое
- равнодушие. Это от рабства.
И как они оба тихи - Николай Михайлович и гусар.
Россия ждала своей Истории - труда Николая Михайловича. Скоро ли ему
описывать Петра и его время? Катерина Андреевна знала, что Петр не может
играть столь важной роли в "Истории" мужа, что эта "История" должна быть
важным уроком, и поэтому самый великий - Иоанн III - будет и самым главным
и самым обширным. Да, но гусар сказал о Европе: Россия
стала при нем Европою. Пушкин впился в гусара глазами. Николай Михайлович
был немного слишком словоохотлив. Конечно, он был прав: новые математики,
сказал он. Нельзя писать об истории как о задаче геометрической.
Однако пора ей показаться. Она вышла в сад, сорвала сирени, которая
всему придавала вид ее Макаталемы, и вернулась. Гусар говорил о рабстве,
говорил с тем властным видом, которого Катерина Андреевна не терпела.
Рабство было везде - самый хлеб, который они ели, был хлеб, взращенный
рабами. Чаадаев говорил спокойно. А Николаю Михайловичу это приелось. Он
отвечал заметно небрежно. В самом деле, здесь преувеличения. Она
посмотрела в дверь, которая была незаметно для них открыта, - и
поразилась. Гусар был бледен, даже губы его побледнели. Он говорил о
рабстве так, как другие гусары говорят только о людях, помешавших счастью
с женщиной, с которыми завтра будут драться на дуэли. Губы были бледные,
улыбки как не бывало. Что за страсти? Может быть, войти и прервать их?
Нет, гусар продолжал. Это была его неподвижная идея - рабство. В рабстве
он видел причину того, что Россия не может быть выше всех стран Европы, а
уничтожить рабство мешало, говорил он, самовластие. Есть только степени
рабов - различие только количественное. Россия вскоре после отмены всего
этого - должна стать первою страною. И начал доказывать это так, как будто
это предстояло увидеть скоро.
Это уж было слишком. "Преувеличение новое и модное", - сказал гусару
Николай Михайлович со скукою в голосе, в "степенях рабства" он ничего не
видит, кроме смешения. Что разуметь под словом {раб}? Он говорил о хлебе,
добываемом рабами. Не есть ли {это} рабство - самою природою поставленное
правило, спорить с которым - невозможно, а говорить о нем - детскость? Все
это давным-давно доказано, подтверждено жизнью. Да, {это} рабство есть
хлеб, и все установления этого рабства суть основы бытия и, значит,
неприкосновенны. Смягчать его, делать умным - вот что остается. Да, это
рабство {будет}, а непокорных нужно смирять, как детей. Как горько, что
бесследно проходят все примеры древности и недавней истории. Франция щедро
это доказала.
А самовластие - или, лучше, самодержавство - необходимо, и это тоже
доказано временем, хотя можно,
конечно, о многом ненужном, излишнем спорить. И он, Николай Михайлович,
спорит до конца - полезно это или вредно самому бытию Истории, а стало -
основе их жизни. И вдруг Пушкин неприлично и коротко засмеялся своим
странным лающим смехом и сразу же замолчал. Это было, разумеется, от
напряжения нерв. Тогда Николай Михайлович взял со стола листок с копией
древнего наставления Владимира Мономаха детям и прочел параграф,
относящийся к детям и женам:
"И не уставай, бия младенца..." и прочее. Листок был только что
прислан, и у Малиновского были важные разночтения. Он давал этим понять,
что занят. Только ли?
Катерина Андреевна поглядела в дверь. Чаадаев сидел с широкой улыбкою,
Пушкин был весел. Лучше бы они обиделись, как дети. Чаадаев звякнул
шпорами, и Пушкин со своим воспитателем - как уже назвала про себя
Катерина Андреевна гусара - наконец удалились.
Николай Михайлович засмеялся тонко и коротко. Он был явно разочарован.
20
Ночью она долго не спала, прислушиваясь к притворному беззвучному сну
мужа. Она знала: он лежал неподвижно, как мертвый, припоминая каждое слово
Чаадаева, и не спал. И через полчаса она услышала его тихий, подавленный
вздох. Притворяясь, что спит, он не верил ее сну. Она улыбнулась и заснула.
Утром она проснулась рано.
Она посмотрела искоса на своего знаменитого мужа, на своего
просветителя и друга, и ужаснулась: неужто юнцы правы и неужто уже
двадцать лет она верила напрасно, прельщенная его мудростью? И если все
это новое монашество - зачем она рядом, здесь; зачем дышит, сдерживается,
стареет и все хороша?
Она выскользнула из постели и посмотрела на себя. Она вспомнила взгляд
Пушкина, своего смешного admirateur'a (1). Он еще просто ребенок. Нет, не
просто. Муж приучил ее к терпению, власти над собою, которую эти безумцы
назвали вчера заодно рабством, а Николай Михайлович так просто и смело
принял их вызов: да, рабство. Впрочем, этот разговор был вовсе не о ней.
- ---------------------------------------
(1) Обожателя (фр.)
Ей было немного жаль мужа. Он вчера говорил с обычной, только ему
присущею, мудростью. Но его речь опять была не принята. И всего
удивительнее было его заблуждение: он говорил как с младшими и с Чаадаевым
и с Пушкиным; давно следует перестать так говорить. Величие боле не в
моде. Его следует скрывать, и тогда его простят. А может быть, и впрямь
здесь что-то смешное? Как все просто стало. Она задала Чаадаеву вопрос:
что заставило его перевестись в Ахтырский полк? И Чаадаев ответил ей
по-гусарски: у Ахтырского форма гораздо лучше. А с Николаем Михайловичем о
каких только истинах не толковали. Николай Михайлович постарел. А
ахтырская форма действительно лучше: выпушки, и потом не этот
отвратительный селадоновый (1) цвет, а синий. Он гусар - вот и все; и
ответ его был гусарский. Он действительно прекрасно танцует мазурку, лучше
всех. Раевскому далеко до него. А Пушкин вовсе не умеет танцевать: сопит и
задыхается в вальсе. Он просто не может так близко быть от дамы. Надо его
здесь подальше усаживать. О каких она смешных гусарских мелочах думает.
Она посмотрела на себя и беззвучно ступила голыми ногами на холодный
пол, мимо ковра, к которому привыкла, на холодный пол, от чего
предостерегал ее и столько лет отучал муж. Как до выхода за него, она
почувствовала этот холод, который смолоду любила, от которого раз чуть не
умерла.
Что с ней? Как любила смолоду - от чего давно отвыкла - она босая
прошла по гостиной, где вчера сидел Чаадаев, тоже смешной, - как она знала
этих великих танцоров, которые всегда выступают, как в своей последней
мазурке; он прославился здесь этой последней мазуркой. Девушка взглянула
из двери на нее, испуганная, и спряталась. Она опять, видимо, теряла
власть над собой. "Рабство", - вспомнила она Чаадаева. Бродит неодетая по
утрам и пугает девушек. Какой вздор - она не молода! Все это одиночество,
нужно позвать Авдотью Голицыну погостить к ним. При Авдотье она не
чувствовала ни робости, ни боязни каких-то мужниных ошибок.
Авдотьин певучий разговор имел такую власть, что, приди они, когда
здесь была Авдотья, - они говорили бы другое, и не вышло бы неприятного
разговора, не было бы гордости Чаадаева, сомнений Пушкина. Она
- ---------------------------------------
(1) Бледно-зеленый (от фр. celadon)
отлично это поняла. Это был не только разговор о единовластии и рабстве,
это был еще разговор об императоре, о муже и о ней. Странно, но это был
разговор о ней. Николай Михайлович этого не понимал. А Авдотья поняла бы.
Девушка принесла пуховую шаль и закутала ей ноги. Она ничего не сказала ей
и улыбнулась. А муж все спал. И девушка подала ей письмо. Все разом
пропало.
Письмо принес сторож. Девушка всегда сбивалась, путала и не знала,
откуда, кому, от кого, какой сторож. Катерина Андреевна взглянула на
грубый куверт без надписи - нет, не из дворца. Она тихонько
перекрестилась. И слава богу.
Потом велела дать нож и вскрыла письмо. Вскрыв, она посмотрела на
девушку и вся покраснела: покраснело лицо, плечи, грудь. Она бросила
письмо на стол и сказала девушке спокойно: не принимать ничего ни от кого
без сказа. Потом заломила пальцы и протянула письмо Николаю Михайловичу;
он уже входил, спокойный, готовый для труда и прогулок. Он с изумлением
посмотрел на нее и пробежал письмо. Он помедлил только мгновение и сразу
же засмеялся своим сухим, поверхностным, не доходившим до груди смехом.
Потом улыбнулся, недоумевая. В письме было торопливо написано только о
часе и о месте: 6 часов у театра. Так пишут о свиданиях. Таково было это
письмо, переданное ей девушкой. Они смеялись над этим глупым письмом, по
ошибке переданным глупым сторожем глупой девушке, несколько дольше, чем
нужно было.
Потом Николай Михайлович стал размышлять: чье это письмо? И вдруг
неожиданно сказал: Пушкина. Потом он очень ясно и с веселостью, к нему
вернувшейся, восстановил, как историк, все обстоятельства: мальчишка
написал какой-то своей деве о свидании, а сторож не расслышал или не знал
и передал не туда. Ей так часто приходилось слышать от мужа объяснения
исторических недоразумений и удивляться простоте этих объяснений, что она
тотчас поняла все. Он был прав. Все объяснялось. Но вдруг, подняв голову,
она спокойно сказала: следует его проучить. И Николай Михайлович
подтвердил: да, следует проучить мальчишку. И вздохнул. Он назвал его
теперь мальчишкой, чего раньше не было и что ее немного удивило. Они еще
посмеялись и разошлись. Она забыла об этом письме и о Пушкине, которого
Николай Михайлович звал те-
перь мальчишкой. Но вечером вдруг удивилась: кому это письмо? Кому он
писал? Она рассердилась сама на себя за это любопытство и тяжело задышала.
Она была оскорблена и вдруг перестала верить в его будущее, в его
стихи, верить его смущению. И ей было неприятно, что Николай Михайлович
стал так часто звать его мальчишкой. Впрочем, ей было все равно.
А он?
Все как рукой сняло: и заботы о любимом и вечном труде, который
окончен и напечатан, будет жить, когда сам он давно истлеет, и та горькая
правда о древней России и новой России, которая дотлевала без ответа
где-то, не то здесь, неподалеку, во дворце, не то в Твери, без ответа,
которого он так и не дождался и без которого - он знал - Россия
спокойствия не найдет, не найдет и счастья. Так он жил здесь, в Царском
Селе: ни древней, ни новой России. И последнее, что гнело его и о чем он
боялся и не желал думать: внезапная поздняя молодость жены, ее тревожное
дыхание, все царскосельское их житье, без шуток и спокойствия, без старых
друзей, которые одни существовали для него, - с этими непоседами
лицейскими, милыми, но утомительными мальчиками. И, наконец, самое
последнее: спор с Чаадаевым, даже не спор, а с его стороны спокойное
вражеское молчание. Он привык к тому, что у него есть враги и есть друзья.
Здесь было другое: его юные почитатели были горше всех врагов, горше
Аракчеева, с природным грубым умом коего он почти примирился потому, что
это было все же лучше, чем змеиная лесть якобинца-поповича. Боже! С кем
ему приходилось ладить! Они же были друзья, но до того чужие, что его
пугала самая мысль о том, куда они ведут Россию! Ведут ли? Мальчишка,
Сергей Львовича сынок, вертопрах, поэт - и гусар-танцор. Ведут! Не слишком
ли пышно? И вежливость государя с мальчишками, сплошь притворная, которую
нужно не только допускать, но и ценить, - ничего не означает. Он знал это
лучше, чем кто-либо другой.
А теперь вдруг все как рукой сняло.
Это была сущая мелочь, анекдот, о котором и говорить не стоило:
мальчишка ошибся адресом и сунул какой-то billet doux (1) Катерине
Андреевне. Но эта мелочь его заняла. Все начинается с мелочей. Как
