эстакадой , легкое дыхание вновь возникло у меня за плечом.
То, что я делал, можно сравнить с попыткой вручную создать человека из
набора генов. Кирпичик к кирпичику подбирая их, чтобы не изуродовать, чтобы
добиться нужного пола, роста, чтобы на папу была похожа глазами, а на маму -
волосами, чтобы не было болезней, дефектов, чтобы от прабабки передалась
выносливость, а от прадеда - интуиция, или наоборот. И весь этот набор
должен быть продолжением, дополнением моих качеств и черт... Она должна
уметь писать, должна владеть Логосом, и в то же время - не начинать писать,
чтобы стать потом ведомой в нашем тандеме. Конечно, вторая роль обычно
привычна для женщины, но я не собирался тратить силы на борьбу. Порой я
думал, что взять грудную девочку и вырастить себе из нее идеальную любовницу
и то более морально, иногда - что я не первый на этом пути, и должно
получится у меня это лучше, чем у предшественников. В любом случае, я не мог
бросить эту работу. Идеальным она должна быть только соавтором - повторял я
раз за разом, ловя себя то на попытке одарить ее прекрасным голосом, то на
описании ее талантливых рисунков. Нет, нет, это не ее, иначе она ускользнет,
уйдет другой дорогой, не встретится со мной.
Я мог бы описать всю ее жизнь - час за часом, но сделал по-другому. Я
брал что-то свое - чувство, знание - и дарил его ей. Нам нравились одни и те
же книги. Мы слушали одну и ту же музыку. Мы так похоже теряли друзей и
находили новых. Я вложил в нее радостную усталость над законченным текстом и
боль от попыток перечитать его, поправить. Дребезжащая машинка "Москва" - из
ближайшего проката, по пятьдесят копеек в сутки, от которой ноют пальцы.
Письма в журналы, знакомая прокуренная редакция. Я не позволил ей
повзрослеть - возможно потому, что не собирался пока делать этого сам.
Россыпь важных дат своей жизни я переписал для нее. Я сделал так, что в год,
когда я держал в руках свой первый изданный рассказ, она родила сына - и
пока мне писалось, я понимал, что это почти одно и то же.
Когда-то, на другом конце мироздания, я начинал лепить гомункулуса,
игрушку моей самоуверенности. Теперь мне не нужно было решаться менять мир -
с каждой написанной строкой он сам все послушнее льнул ко мне, ожидая
изменений.
Все, не относящееся к этому процессу, я не буду пересказывать. Где я
жил, что делал, сколько зарабатывал, о чем говорил с женой или с друзьями...
Словно два радиоканала, две эти реальности почти не пересекались. Уверен, их
пересечение могло осуществиться только в миг нашей встречи. Точнее, в миг
нашей осознанной встречи, потому что не исключено, что мы сотни раз
сталкивались в толпе, или даже смотрели друг на друга, не узнавая, на
каком-нибудь литературном вечере, в душном зале, наполненном незнакомыми,
полузнакомыми и забытыми людьми. Почему же почти? Потому что эхом
созданного, отзвуком моих собственных, посеянных в реальности, слов,
дотягивалась до меня ее душа. Обычно это происходило на грани яви и сна,
реже - во время ночных бдений. К тому времени у меня появился компьютер, а с
ним и виртуальные собеседники. Я не пишу стихов, но ночью иногда получались
строки - она пыталась мне что- то сказать.
Я задумана кем-то назло судьбе
от шестнадцати до двадцати,
и сама я всегда кажусь себе
там, в начале всего пути.*
Конечно, соглашался я, начало у нас еще впереди. Пока мы друг для друга
- только сон, только светотень, различимая даже не шестым, а сто шестым
чувством.
Отличите от приснившегося бред,
распознайте в людях тех, кого здесь нет,
распахните окна в замке поутру,
перепутайте игрушку и игру.
Расскажите правду лютому врагу,
разложите свой костер на берегу,
задержите чью-то руку на плече,
подарите пламя тающей свече.
И тогда поверю я в конце концов,
и сомкнется мир в полынное кольцо,
путь к началу, путь к истоку темноты,
где с непознанным я сделаюсь на ты.
Горячо прорвется знания росток,
и неважно станет, запад ли, восток,
ты - в стремлении подняться и идти,
от меня меня попробуй, защити.*
Именно это я и собирался сделать: защитить ее, а заодно и весь наш мир,
от пустоты нереальности. Мир, которого еще не существовало. Я не пытался
придумывать план, по которому мы будем писать. Чего я хочу, я знаю и так.
Мне бы только суметь воплотить это. Я понимал, что бродит в ней, какие силы
захлестывают сознание. Наверное, если бы мне пришлось вдруг перестать
писать, я бы сошел с ума, а ей даже невдомек было, что она может. Стихи, во
всяком случае, были посредственные. Как и у меня когда-то. Вложить Логос в
рифмованные строки почему-то гораздо сложнее, чем в прозу. Не говоря уж о
технике...
Все боли принять, и все страхи понять,
весь мир в душе уместить,
и на ноги после подняться опять,
и слез не стирая - жить.
Свои и чужие дела и грехи
увидеть и осознать,
тогда то что пишешь и будет - стихи,
другого не стоит писать.
И Слова изведав бесплотность и вес,
и горечь, и дивный мед,
по буковке взвешивать груз словес,
по строчке пускать в полет.
Пусть медные трубы ревут - но другим,
соблазны в твоей руке.
Познавшему мир фимиама дым -
как капля дождя реке.
И знанье войдет в тебя, будто удар,
прозреет ночная тьма...
До той же поры не растратить свой дар
себе помоги сама!*
А может быть, все она понимала, но, подвластная моему замыслу, не
пыталась обрести свободу? Я мог бы поискать эти стихи в Интернете, наверняка
они там где-то лежали, ведь я не собирался, осваивая виртуальное
пространство, позволить ей отстать от меня. Мы начали бы переписываться,
потом договорились бы о встрече. Но я не торопил события. Мне не хватало
каких-то мельчайших деталей, чтобы сказать: готово, можно начинать. И эти
мелочи не получались наспех. А, значит, время терпело.
А потом пришел этот день, такой же неопределенно- мутный день
недовесны, как был тринадцать лет назад. Я перечитал все, что теперь знал о
ней. То есть, знал я, конечно, гораздо больше написанного. Знал ее страхи.
Ее маленькие победы. Привычки и вкусы. Любимые цвета и запахи. Безошибочно
мог повторить ее выбор на книжном развале и в продуктовом супермаркете.
Знал, как все сильнее в последние месяцы становится неодолимый зуд
творчества. Как приходят и уходят образы и сюжеты. Накапливаются силы.
Возможно, когда я приду к ней, она уже будет во власти этой стихии, и строка
за строкой на экране будут наполняться силой Логоса, когда я наклонюсь
прочитать их.
Я так и не стал потрошить ее жизнь день за днем. Какая разница, в какой
реальности она дожидалась меня. Эта пустота заполнится. Я узнаю при встрече,
кем она работает и как ее зовут... А сейчас я дописал последний абзац. И
переставил телефон поближе к компьютеру, в ожидании звонка Орлякова. Он
должен попросить меня отвезти что- то срочное одной его давней знакомой.
Если ее не окажется дома, мне предстоит открыть квартиру запасным ключом и
положить сверток на видное место. Ключ отдать соседке.
Орляков повторил мой текст без изменений. Логос набирал силу, ведь
каждый новый кусок я отправлял прямиком в Сеть. Там всегда ждут новых
набросков, возможных начал будущих книг. До прихода Александра я оделся.
Волнение было как легкая прохладная дрожь в груди, в горле. Эта встреча
важнее визитов к издателям и творческих вечеров с читателями, гораздо
больше, чем свидание с женщиной. Когда я брал сверток, ключ упал у меня из
рук и отлетел глубоко под книжный шкаф. Орляков сострил что-то про мои
дрожащие руки. Но, встретившись со мной глазами, посерьезнел. - Если бы я не
был с ней знаком уже лет шестнадцать... - начал он и запнулся. Видимо, ему
только что пришла в голову мысль, что для Логоса это не имеет значения. Я
мог написать ее от рождения до сегодняшнего дня за одну ночь, и поутру он
был бы уверен, что сидел с ней на соседних горшках в яслях. - Сергей, ты же
не... - он мотнул головой, уже зная ответ, - Прямо сейчас? - Да, - ответил
я, опуская ключ в карман куртки. - Иначе она уйдет на работу. - На работу? -
переспросил Орляков, как будто впервые услышав, что люди ходят на работу. -
Ерунда. - у меня не оставалось сил на этот разговор. То, что предстоит,
важнее. - На работу, в магазин. Я иду. Не знаю, ждал ли я от Александра
какой-нибудь особой реакции, вопросов или речей. Но он молча спустился со
мною в лифте и так же молча направился в сторону трамвая.
Я шел к метро, и что-то происходило. Все, что я видел, на глазах
менялось, плыло в невидимом мареве, будто стоял июльский полдень. Лица,
цвета и звуки составляли огромный медленный калейдоскоп, вращавшийся вокруг
единой неизменной точки - меня. Я не запоминал ничего специально, но
некоторые картинки откладывались: вот автобус из желтого ЛИАЗа с драным
кожаным "намордником" стал новым зеленым "Икарусом". Вот исчез черный сугроб
из снега пополам с мусором, на сухом асфальте сидела и умывалась полосатая
кошка. Наверное, та, чей трупик провалялся здесь всю осень, пока не исчез
под снегом. Прервался ритмичный скрежещущий вой из динамиков на ларьке с
кассетами, поплыла смутно знакомая мелодия, только слова не долетали. Я мог
бы их вспомнить, но не хотел задерживаться. Я шел и в то же время продолжал
писать. Гудели машины и шуршал винт компьютера, я привычно крутил уставшей
кистью правой руки, я спускался к переходу. Пальто женщины передо мной
поменяло цвет с бурого на светло-брусничный. В буром обычно ходила вокруг
ларьков охотница за стеклотарой - опухшая баба с пустыми глазами. Я
оглянулся, обгоняя ее. Спокойное лицо, задумчивая улыбка, мягкий взгляд
учительницы рисования... Я мог бы узнать, как ее зовут - вот так, не
останавливаясь, не открывая рта. Я просто набрал бы это имя и прочел его. Но
я не хотел. И так хорошо.
Не знаю, как вы, а я верю в Бога. Трудно не верить в самого себя,
особенно когда ткань реальности послушно ложится тебе в ладони. Я
приближался к цели, совершенно не думая, какая это будет станция, какая
улица. Дорога длилась и длилась, метро, автобус - но только потому, что я
наслаждался этим движением. Я тянул удовольствие. Потом будет работа,
много-много работы, а сейчас я мог не спешить. Ведь если я пожелаю, я смогу
войти в любой дом - и это окажется тот дом, который мне нужен. Но лучше
соблюдать правила игры - так интереснее. Я вышел из автобуса. Одновременно я
сидел за компьютером, спускался под музыку к переходу возле своего дома -
вслед мне долетело-таки: "...но что они сделают нам, мы с тобою
бессмертны...",** ехал в метро, ждал автобуса...
Ключ повернулся в замке совершенно бесшумно. Потому что я знал, что эту
дверь нужно немного потянуть на себя. Компьютер у нее стоял в дальней
комнате. Длинный коридор, запах мыла, молока и мимозы, гудение кулера, скрип
стула. Где я? Кто я? Яркими стеклышками переворачивались во мне то армейский
плац - разве я служил? - то операционная, свет лампы в глаза, далекий
потолок. Женщина, которую я тяну снизу за вышитый фартук, улицы странного,
но знакомого города, дыхание близких гор, тугой, забивающий горло воздух,
когда парашют еще не раскрылся, неестественно бледное, неподвижное личико
грудного ребенка, резкие контуры фотоснимков в красном колыхании проявителя,
северное сияние в полярном небе, полуденное море, теплое и соленое. Меня
растворяло в потоке судеб, ни одну из которых я уже не мог назвать чужой.
