Speaking In Tongues
Лавка Языков
Уильям Тревор
В ШКОЛЕ ХОРОШИЙ ДЕНЬ
Перевела Фаина Гуревич
Лежа в кровати, Элеонор обдумывала предстоявший день. Сначала ей
представилась мисс Уайтхед, ее лицо с крохотным, едва выступающим носиком,
широко расставленными глазами и поднятыми вверх уголками рта, из-за чего
казалось, будто она постоянно улыбается, хотя ее ученицам было хорошо
известно, что вызвать у мисс Уайтхед улыбку практически невозможно. Потом
в воображении выплыла Лиз Джонс, диковато-красивая, пухлогубая с черными
глазами и черными волосами, блестящей волной падающими к плечам. Лиз Джонс
утверждала, что в ней течет цыганская кровь, но другая девочка, Мэвис
Тэмпл, однажды заметила, что губы у Лиз Джонс на самом деле негроидные.
- Деготь, - сказала тогда Мэвис Тэмпл. - Какой-то матрос сделал ее
маму. - Она говорила это три года назад, когда девочкам было всего
одиннадцать лет, и они учились в классе мисс Хомбер. Все тогда было
по-другому.
Сейчас, ранним утром, Элеонор уже в который раз с сожалением вспоминала
то время. Как хорошо было в классе мисс Хомбер в их первый год
Спрингфильдской школы: они до сих пор скучали без своей учительницы,
которая успела за это время превратиться в миссис Джордж Спакстон и даже
стать матерью - мисс Хомбер была по-настоящему умна и очень красива. Мисс
Хомбер объясняла, как важно мыть каждый день все части своего тела,
включая сами знаете какие. Четверо девочек принесли на следующий день от
родителей письма с жалобами, и миссис Хомбер прочла их всему классу,
комментируя грамматические и синтаксические ошибки; после этого они стали
осторожнее в разговорах со своими мамами.
- Не забывайте, что вы можете родить уже в тринадцать лет, -
предупреждала мисс Хомбер и добавляла, что если мальчик стесняется
покупать резинки в аптеке, он всегда может найти их в автомате, который
есть на бензоколонке в Дженте, у Порстмутской дороги, и что так всегда
поступает ее друг.
Как хорошо было тогда - потому что Элеонор не верила, будто кому-нибудь
из мальчиков захочется этим заниматься даже в тринадцать лет, и все
девочки первой ступени соглашались, что да, отвратительно даже
представить, как какой-нибудь мальчишка полезет к тебе с этой штукой. Даже
Лиз Джонс, несмотря на то, что постоянно вертелась вокруг всех без
исключения парней квартала, и дважды ее колготки оказывались спущенными
прямо посреди спортивной площадки. В Спрингфилдской школе мальчиков не
было, и Элеонор считала, что это хорошо - они всегда казались ей слишком
грубыми.
Но несмотря на физическое отсутствие мальчишки каким-то образом
проникали к ним в школу и постепенно, пока Элеонор переходила из класса в
класс, превращались в главную тему разговоров. Когда им исполнилось
тринадцать, и они учились в классе мисс Крофт, Лиз Джонс призналась, что
несколько дней назад в одиннадцать часов вечера в дальнем углу спортивной
площадки она дала мальчику по имени Гарет Свэйлес. Они проделали это стоя,
отчиталась она, прислонившись к забору, огораживающему площадку. Еще она
сказала, что это было что-то фантастическое.
Сейчас, лежа в кровати, Элеонор вспоминала, с каким выражением лица Лиз
Джонс произносила эти слова, и как через несколько месяцев сказала, что
мальчик по имени Рого Полини в два раза лучше Гарета Свэйлеса, а еще
некоторое время спустя - что по сравнению с Тичем Айлингом Рого Полини
просто смешон. Другая девочка, Сюзи Крамм, сказала, что Рого Полини
никогда не нравилась Лиз Джонс, потому что Лиз Джонс все время извивалась,
щипалась и выводила этим его из себя. Как раз незадолго до того Рого
Полини сделал Сюзи Крамм.
К тому времени, когда они добрались до второй ступени, у них стало
модным хоть раз с кем-нибудь перепихнуться, и большинство девочек, даже
тихоня Мэвис Тэмпл, не избежали этой участи. Многим оказалось достаточно
одной попытки, и они не стремились ее повторить, на что Лиз Джонс
заявляла, что это все потому, что им достался кто-нибудь вроде Гарета
Свэйлеса, который в этом деле ничем не лучше дохлой лошади. Элеонор ни с
кем еще не перепихивалась, и не видела в том нужды, будь то Гарет Свэйлес
или кто другой. Некоторые из девочек жаловались, что им было очень больно,
и она знала, что будет чувствовать то же самое. Еще она слышала, что даже
если Гарет Свэйлес, или кто там еще, и не поленится сходить к автомату на
бензоколонке, резинки часто рвутся - неприятность, за которой следовали
несколько недель непрерывных волнений. Такая судьба, она была уверена,
ждет и ее.
- Элеонор у нас целочка, - изо дня в день твердила Лиз Джонс. - Такая
же целочка, как бедняжка Уайтхед. - Лиз Джонс не надоедало повторять одно
и то же, она ненавидела Элеонор, потому что у той всегда находилось, что
ей ответить. Лиз Джонс уверяла, что, когда Элеонор вырастет, она
превратится точно в такую же мисс Уайтхед, которая, по заверениям Лиз
Джонс, шарахается от мужчин. У мисс Уайтхед росли волосы на верхней губе и
на подбородке, и она не считала нужным с ними бороться. Дыхание ее часто
становилось несвежим, и это было неприятно, если, объясняя что-то, она
наклонялась слишком низко.
Элеонор терпеть не могла, когда ее сравнивали с мисс Уайтхед, и тем не
менее понимала, особенно в такие вот утренние минуты, что в насмешках Лиз
Джонс есть доля истины.
- Элеонор у нас ждет мистера Идеала, - говорила Лиз Джонс. - Уайтхед
вот так и прождала. - У мисс Уайтхед, утверждала Лиз Джонс, никогда не
было мужчины, потому что она никогда не решалась отдаться полностью, а в
наше время девушки должны быть чувственными и уступать природе. Все
соглашались, что, наверно, так оно и есть, потому что, вне всякого
сомнения, мисс Уайтхед в молодости была очень хорошенькой. - С тобой будет
то же самое, - говорила Лиз Джонс, - у тебя вырастут волосы на лице, будет
болеть живот и пахнуть изо рта. Ну, и нервные расстройства, понятное дело.
Элеонор обвела глазами свою тесную комнату, переведя взгляд с розовой
стены на развешенную на спинке стула серо-сиреневую школьную форму. В
комнате находился еще плюшевый мишка, которого ей подарили в три года,
проигрыватель, пластинки "Нью Сикерс", "Пайонирс", Дайаны Росс и их же
фотографии. Это ужасно, в своей обычной рассеянной манере заметила как-то
мать, что ее дочь тратит деньги на такую ерунду, но Элеонор объяснила, что
во-первых, вся Спрингфильдская школа делает то же самое, а во-вторых, она
не считает это ерундой и пустой тратой денег.
- Ты уже проснулась? - услышала Элеонор голос матери и ответила, что
да, проснулась. Она поднялась с кровати и оглядела себя в зеркало. На ней
была белая в сиреневый цветочек ночная рубашка. Волосы у Элеонор были
каштанового оттенка, а лицо - продолговатым и тонким, без веснушек и
прыщиков, как у многих ее подружек в Спрингфильдской школе. Красота ее
была мягкой и неброской, и, разглядывая себя в зеркало, Элеонор подумала,
что Лиз Джонс определенно права в своих инсинуациях: такая красота может
исчезнуть в считанные месяцы. На подбородке и верхней губе появятся
волосы, сначала тонкие и незаметные, потом грубые и жесткие. "У вас
зрение, милая," - озабоченно вздохнет окулист и скажет, что ей нужно
носить очки. Зубы потеряют белизну. Появится перхоть.
Элеонор стянула через голову ночную рубашку и оглядела свое голое тело.
Она не считала себя красавицей, но знала, что груди и бедра у нее вполне
подходящего размера, а руки и ноги тоже вполне пропорциональной длины и
формы. Она оделась и вышла в кухню, где отец в это время заваривал чай, а
мать читала "Дэйли Экспресс". Отец всю ночь бодрствовал. Обычно он спал
днем, поскольку работал швейцаром в ночном клубе под названием "Дэйзи"
недалеко от Шефердского рынка.
Когда-то ее отец был борцом, но в 1961 году дрался с каким-то японцем,
упал спиной на ринг, повредил позвоночник и не смог больше выступать.
Работа в ночном клубе позволяла ему, как он заявлял, видеть те же милые
мордашки, к которым он уже привык. Ему нравится смотреть на знакомые лица,
рассказывал он, в те моменты, когда их обладатели входят или выходят из
"Дэйзи" - те самые, что окружали когда-то ринг. Когда он заводил эти
разговоры, Элеонор всегда чувствовала себя не в своей тарелке и не
особенно ему верила.
- Сегодня опять солнце, - сказал он сейчас, ставя чайную чашку на
пластиковую поверхность стола. - Конца не видно этой жаре.
Отец был крупный краснолицый мужчина, на правом ухе у него
отсутствовала мочка.
Он располнел после того, как покинул ринг, и, несмотря на то, что
двигался медленно, словно компенсируя годы непрерывных прыжков по
обтянутой канатом площадке, был по-прежнему силен - очень полезное
качество в случае непредвиденных осложнений в ночном клубе.
Элеонор насыпала в тарелку овсяных хлопьев, добавила молока и сахара.
- У нас в клубе была этой ночью очень симпатичная девушка, Элеонор, -
сказал отец. - Миа Фарроу.
Разговоры за завтраком у них были всегда одними и теми же. Принцесса
Маргарет пожала ему руку, Энтони Армстронг-Джонс сфотографировал его для
книги о Лондоне, которую как раз сейчас пишет. Клуб регулярно навещал то
Бартонс, то Рекс Харрисон, а то и канадский премьер-министр, когда
приезжал в Лондон с визитом.
Имена знаменитостей отец произносил с особым выражением лица: глаза
прищуривались, почти полностью прятались в красных складках, и этими
крохотными бусинками он не мигая смотрел на Элеонор, словно проверял, не
сомневается ли она в том, что он держал за руку принцессу Маргарет или
разговаривал с Энтони Армстронг-Джонсом.
- Воплощение невинности, - проговорил он. - Просто воплощение
невинности, Элеонор. "Добрый вечер, мисс Фарроу", - сказал я, а она
повернула чуть-чуть головку и сказала, чтобы я называл ее просто Миа.
Элеонор кивнула. Мать не отрывалась от "Дэйли Экспресс", водя глазами
по строчкам и изредка шевеля губами. Лиз Джонс, хотелось сказать Элеонор.
Вы не могли бы пожаловаться в школу на Лиз Джонс? Ей хотелось рассказать
им о моде, которая появилась у них во второй ступени, о мисс Уайтхед и о
том, что все боятся Лиз Джонс. Она представила, как произносит эти слова,
и как они несутся через кухонный стол к отцу, все еще одетому в форму
швейцара, и к матери, которая не сразу их услышит. Отец смутится, а сама
она покраснеет от стыда.
Потом он отвернется - как в тот раз, когда ей пришлось просить денег на
гигиенические принадлежности.
- Прекрасные маленькие ручки, - сказал он, - как у ребенка, Элеонор.
Просто кукольные. Она дотронулась до меня пальчиками.
- Кто? - Мать неожиданно встрепенулась и подняла глаза от газеты. - А?
- Миа Фарроу, - ответил отец. - Она была вчера в "Дэйзи". Красотка.
Такое красивенькое личико.
- Ах, эта, из Пэйтона, - сказала мать, и отец утвердительно кивнул.
Мать носила очки в тяжелой украшенной камнями оправе. Камни были
простыми стекляшками, но сверкали, особенно на солнце, точно так же, как,
по представлению Элеонор, должны сверкать бриллианты. Мать постоянно
курила, а волосы красила в черный цвет. Она была очень худой, кости у нее
торчали в суставах так, что, казалось, вот-вот прорвут туго натянутую
анемичную кожу. По мнению Элеонор, она была несчастлива, а однажды ей
приснилось, что мать превратилась в толстушку, и что замужем она не за ее
отцом, а за хозяином овощной лавки.
Мать всегда выходила завтракать в ночной рубашке с наброшенным поверх
выцветшим халатом, белые, как бумага, колени торчали наружу, а на ногах
болтались стоптанные шлепанцы. После завтрака, Элеонор знала, она вернется
с отцом в постель, уступая ему, как уступала всю жизнь и во всем. Во время
школьных каникул, по субботам и воскресеньям, когда Элеонор оставалась
дома, мать так же уступала ему, и из спальни тогда доносились точно те же
звуки, которые он издавал когда-то на ринге. Жеребец - такое у него в то
время было прозвище.
Мать была тенью. Элеонор часто думала, что выйди мать замуж за хозяина
