Л.Н.Толстой
ДВА ГУСАРА.
ПОВЕСТЬ.
(Посвящается графине М. Н. Толстой)
(1856)
... Жомини да Жомини,
А об водке ни полслова...
Д. Давыдов.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных
дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни
мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных
философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше
время, - в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в
повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления,
ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в
пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, - когда в длинные
осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати
и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и
спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были
еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за
женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно
уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава
и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии
прятались от дневного света, - в наивные времена масонских лож,
мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, -
в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
I.
- Ну, всё равно, хоть в залу, - говорил молодой офицер в шубе и
гусарской фуражке, только что из дорожных саней, входя в лучшую гостиницу
города К.
- Съезд такой, батюшка, ваше сиятельство, огромный, - говорил коридорный,
успевший уже от денщика узнать, что фамилия гусара была граф Турбин, и
поэтому величавший его: "ваше сиятельство". - Афремовская помещица с
дочерьми обещались к вечеру выехать: так вот и изволите занять, как
опростается, одиннадцатый нумер, - говорил он, мягко ступая впереди графа
по коридору и беспрестанно оглядываясь.
В общей зале перед маленьким столом, подле почерневшего, во весь рост
портрета императора Александра, сидели за шампанским несколько человек -
здешних дворян, должно быть, и в сторонке какие-то купцы, проезжающие, в
синих шубах.
Войдя в комнату и зазвав туда Блюхера, огромную серую меделянскую собаку,
приехавшую с ним, граф сбросил заиндевевшую еще на воротнике шинель,
спросил водки и, оставшись в атласном синем архалуке, подсел к столу и
вступил в разговор с господами, сидевшими тут, которые, сейчас же
расположенные в пользу приезжего его прекрасной и открытой наружностью,
предложили ему бокал шампанского. Граф выпил сначала стаканчик водки, а
потом тоже спросил бутылку, чтоб угостить новых знакомых. Вошел ямщик
просить на водку.
- Сашка! - крикнул граф: - дай ему!
Ямщик вышел с Сашкой и снова вернулся, держа в руке деньги.
- Что ж, батюшка васясо, как, кажется, старался твоей милости! полтинник
обещал, а они четвертак пожаловали.
- Сашка! дай ему целковый!
Сашка, потупясь, посмотрел на ноги ямщика.
- Будет с него, - сказал он басом, - да у меня и денег нет больше.
Граф достал из бумажника единственные две синенькие, которые были в нем,
и дал одну ямщику, который поцеловал его в ручку и вышел.
- Вот пригнал! - сказал граф: - последние пять рублей.
- По-гусарски, граф, - улыбаясь, сказал один из дворян, по усам, голосу и
какой-то энергической развязности в ногах, очевидно, отставной кавалерист.
- Вы здесь долго намерены пробыть, граф?
- Денег достать нужно; а то бы я не остался. Да и нумеров нет. Чорт их дери, в
этом кабаке проклятом...
- Позвольте, граф, - возразил кавалерист, - да не угодно ли ко мне? Я вот
здесь, в седьмом нумере. Коли не побрезгуете покамест проночевать. А вы
пробудьте у нас денька три. Нынче же бал у предводителя. Как бы он рад был!
- Право, граф, погостите, - подхватил другой из собеседников, красивый молодой
человек: - куда вам торопиться! A ведь это в три года раз бывает - выборы.
Посмотрели бы хоть на наших барышень, граф!
- Сашка! давай белье: поеду в баню, - сказал граф, вставая. - А оттуда,
посмотрим, может, и в самом деле к предводителю дернуть.
Потом он позвал полового, поговорил о чем-то с ним, на что половой,
усмехнувшись, ответил, "что всё дело рук человеческих", и вышел.
- Так я, батюшка, к вам в нумер велю перенести чемодан, - крикнул граф
из-за двери.
- Сделайте одолжение, осчастливите, - отвечал кавалерист, подбегая к двери. -
Седьмой нумер! не забудьте.
Когда шаги его уже перестали быть слышны, кавалерист вернулся на свое место и,
подсев ближе к чиновнику и взглянув ему прямо улыбающимися глазами в лицо,
сказал:
- А ведь это тот самый.
- Ну?
- Уж я тебе говорю, что тот самый дуэлист-гусар, - ну, Турбин, известный.
Он меня узнал, пари держу, что узнал. Как же, мы в Лебедяни с ним кутили
вместе три недели без просыпу, когда я за ремонтом был. Там одна штука была
- мы вместе сотворили - от этого он как будто ничего. А молодчина, а?
- Молодец. И какой он приятный в обращении! ничего так не заметно, -
отвечал красивый молодой человек. - Как мы скоро сошлись... Что, ему лет
двадцать пять, не больше?
- Нет, оно так кажется; только ему больше. Да ведь надо знать, кто это?
Мигунову кто увез? - он. Саблина он убил, Матнева он из окошка за ноги
спустил, князя Нестерова он обыграл на триста тысяч. Ведь это какая
отчаянная башка, надо знать. Картежник, дуэлист, соблазнитель; но
гусар-душа, уж истинно душа. Ведь только на нас слава, а коли бы понимал
кто-нибудь, что такое значит гусар истинный. Ах, времечко было!
И кавалерист рассказал своему собеседнику такой лебедянский кутеж с
графом, которого не только никогда не было, но и не могло быть. Не могло
быть, во-первых потому, что графа он никогда прежде не видывал и вышел в
отставку двумя годами раньше, чем граф поступил на службу, а во-вторых
потому, что кавалерист никогда даже не служил в кавалерии, а четыре года
служил самым скромным юнкером в Белевском полку и, как только был
произведен в прапорщики, вышел в отставку. Но десять лет тому назад,
получив наследство, он ездил действительно в Лебедянь, прокутил там с
ремонтерами семьсот рублей и сшил себе уже было уланский мундир с ранжевыми
отворотами с тем, чтобы поступить в уланы. Желание поступить в кавалерию и
три недели, проведенные с ремонтерами в Лебедяни, осталось самым светлым,
счастливым периодом в его жизни, так что желание это сначала он перенес в
действительность, потом в воспоминание и сам уже стал твердо верить в свое
кавалерийское прошедшее, что не мешало ему быть по мягкосердечию и
честности истинно достойнейшим человеком.
- Да, кто не служил в кавалерии, тот никогда не поймет нашего брата. - Он
сел верхом на стул и, выставив нижнюю челюсть, заговорил басом. - Едешь,
бывало, перед эскадроном, под тобой чорт, а не лошадь, в ланцадах вся;
сидишь, бывало, этак чортом. Подъедет эскадронный командир на смотру.
"Поручик, говорит, пожалуйста - без вас ничего не будет - проведите
эскадрон церемониалом". Хорошо, мол, а уж тут - есть! Оглянешься, крикнешь,
бывало, на усачей своих. Ах, чорт возьми, времечко было!
Вернулся граф, весь красный и с мокрыми волосами, из бани и вошел прямо в
седьмой нумер, в котором уже сидел кавалерист в халате, с трубкой, с
наслаждением и некоторым страхом размышлявший о том счастии, которое ему
выпало на долю - жить в одной комнате с известным Турбиным. "Ну, что, -
приходило ему в голову, - как вдруг возьмет да разденет меня, голого
вывезет за заставу да посадит в снег, или... дегтем вымажет, или просто...
нет, по-товарищески не сделает..." утешал он себя.
- Блюхера накормить, Сашка! - крикнул граф.
Явился Сашка, с дороги выпивший стакан водки и захмелевший порядочно.
- Ты уж не утерпел: напился, каналья!.. Накормить Блюхера!
- И так не издохнет: вишь, какой гладкий! - отвечал Сашка, поглаживая собаку.
- Ну, не разговаривать! пошел, накорми.
- Вам только бы собака сыта была, а человек выпил рюмку, так и попрекаете.
- Эй, прибью! - крикнул граф таким голосом, что стекла задрожали в окнах,
и кавалеристу даже стало немного страшно.
- Вы бы спросили, ел ли еще нынче Сашка-то что-нибудь. Что ж, бейте, коли
вам собака дороже человека, - проговорил Сашка. Но тут же получил такой
страшный удар кулаком в лицо, что упал, стукнулся головой о перегородку и,
схватясь рукой за нос, выскочил в дверь и повалился на ларе в коридоре.
- Он мне зубы разбил, - ворчал Сашка, вытирая одной рукой окровавленный
нос, а другой почесывая спину облизывавшегося Блюхера, - он мне зубы
разбил, Блюшка, а всё он мой граф, и я за него могу пойти в огонь - вот
что! Потому, он мой граф, понимаешь, Блюшка? А есть хочешь?
Полежав немного, он встал, накормил собаку и почти трезвый пошел
прислуживать и предлагать чаю своему графу.
- Вы меня просто обидите, - говорил робко кавалерист, стол перед графом,
который, задрав ноги на перегородку, лежал на его постели: - я ведь тоже
старый военный и товарищ, могу сказать. Чем вам у кого-нибудь занимать, я
вам с радостию готов служить рублей двести. У меня теперь нет их, а только
сто; но я нынче же достану. Вы меня просто обидите, граф!
- Спасибо, батюшка, - сказал граф, сразу угадав тот род отношений,
который должен был установиться между ними, трепля по плечу кавалериста, -
спасибо. Ну, так и на бал поедем, коли так. А теперь что будем делать?
Рассказывай, что у вас в городе есть: хорошенькие кто? кутит кто? в карты
кто играет?
Кавалерист объяснил, что хорошеньких пропасть на бале будет, что кутит
больше всех исправник Колков, вновь выбранный, только что удали нет в нем
настоящей гусарской, а так только малый добрый; что Илюшкин хор цыган здесь
с начала выборов поет, Стешка запевает, и что нынче к ним все от
предводителя собираются.
- И игра есть порядочная, - рассказывал он: - Лухнов, приезжий, играет, с
деньгами, и Ильин, что в 8-м нумере стоит, уланский корнет, тоже много
проигрывает. У него уже началось. Каждый вечер играют, и какой малый
чудесный, я вам скажу, граф, Ильин этот: вот уж не скупой - последнюю
рубашку отдаст.
- Так пойдем к нему. Посмотрим, что за народ такой, - сказал граф. -
Пойдемте, пойдемте! Они ужасно рады будут.
II.
Уланский корнет Ильин недавно проснулся. Накануне он сел за игру в восемь
часов вечера и проиграл пятнадцать часов сряду, до одиннадцати утра. Он
проиграл что-то много, но сколько именно, он не знал, потому что у него
было тысячи три своих денег и пятнадцать тысяч казенных, которые он давно
смешал вместе с своими и боялся считать, чтобы не убедиться в том, что он
предчувствовал, - что уже и казенных недоставало сколько-то. Он заснул
почти в полдень и спал тем тяжелым сном без сновидений, которым спится
только очень молодому человеку и после очень большого проигрыша.
Проснувшись в шесть часов вечера, в то самое время, как граф Турбин приехал
в гостиницу, и увидав вокруг себя на полу карты, мел и испачканные столы
посреди комнаты, он с ужасом вспомнил вчерашнюю игру и последнюю карту -
валета, которую ему убили на пятьсот рублей, но, не веря еще хорошенько
действительности, достал из-под подушки деньги и стал считать. Он узнал
некоторые ассигнации, которые углами и транспортами несколько раз
переходили из рук в руки, вспомнил весь ход игры. Своих трех тысяч уже не
было, и из казенных недоставало уже двух с половиною тысяч.
Улан играл четыре ночи сряду.
Он ехал из Москвы, где получил казенные деньги. В К. его задержал
смотритель под предлогом неимения лошадей, но в сущности по уговору,
который он сделал давно с содержателем гостиницы - задерживать на день всех
