- Я это уже где-то читал, - сказал Гальцев.
"Я тоже, - подумал Сидоров. - И много раз. Не приказать ли
Сорочинскому лечь спать?" - Он поглядел на часы. Светящиеся стрелки
показывали полночь. Было совсем темно.
Яйцо лопнуло в два часа пятьдесят три минуты. Ночь была безлунная.
Сидоров дремал, сидя у костра, повернувшись к огню правым боком. Рядом
клевал носом краснолицый Гальцев, по другую сторону костра Сорочинский
читал газету, шелестя страницами. И вот Яйцо лопнуло.
Раздался резкий пронзительный звук, похожий на звон экструзионной
машины, когда она выплевывает готовую деталь. Затем вершина сопки коротко
озарилась оранжевым светом. Сидоров посмотрел на часы и встал. Вершина
сопки довольно четко выделялась на фоне звездного неба. И когда глаза,
ослепленные костром, привыкли к темноте, он увидел множество слабых
красноватых огоньков, медленно перемещающихся вокруг того места, где
находилось Яйцо.
- Началось! - зловещим шепотом произнес Сорочинский. - Началось!
Витя, проснись, началось!..
- Может быть, ты помолчишь, наконец? - быстро сказал Гальцев. Он
тоже говорил шепотом.
Из всех троих только Сидоров знал, что происходило на вершине.
Первые десять часов после пробуждения механозародыш настраивался на
обстановку. Когда настройка закончилась, зародыш начал развиваться. Все в
Яйце, что не понадобилось для развития, пошло на переделку и укрепление
рабочих органов - эффекторов. Потом дело дошло до оболочки. Оболочка была
прорвана, и зародыш принялся осваивать подножный корм.
Огоньков становилось все больше, они двигались все быстрее.
Послышались жужжание и визгливый скрежет - эффекторы вгрызались в почву и
перемалывали в пыль куски туфа. Пых, пых! - бесшумно отделились от
вершины и поплыли в звездное небо клубы светящегося дыма. Неверный,
дрожащий отсвет на секунду озарил странные, тяжело ворочающиеся формы,
затем все снова скрылось.
- Подойдем поближе? - спросил Сорочинский.
Сидоров не ответил. Он вдруг вспомнил, как испытывался первый
механозародыш, модель Яйца. Это было несколько лет назад. Тогда он был
еще совершенным новичком в эмбриомеханике. В обширном павильоне возле
института разместился зародыш - восемнадцать ящиков, похожих на
несгораемые шкафы, вдоль стен и огромная куча цемента посередине. В куче
цемента прятались эффекторная и дигестальная системы. Фишер махнул рукой,
и кто-то включил рубильник. Они просидели в павильоне до позднего
вечера, забыв обо всем на свете. Куча цемента таяла, и к вечеру из пара и
дыма возникли очертания стандартного литопластового домика на три
комнаты, с паровым отоплением и автономным электрохозяйством. Он был
совершенно такой же, как фабричный, только в ванной остались керамический
куб - "желудок" - и сложные сочленения эффекторов. Фишер осмотрел домик,
тронул ногой эффекторы и сказал:
- Пожалуй, хватит кустарничать. Надо делать Яйцо.
Вот тогда было впервые произнесено это слово. Потом было много
работы, много удач и очень много неудач. Зародыш учился надстраивать
себя, приспосабливать себя к резким изменениям обстановки,
самовосстанавливаться. Он учился развиваться в дома, экскаваторы, ракеты,
он учился не разбиваться при падении в пропасти, не выходить из строя в
волнах расплавленного металла, не бояться абсолютного нуля... "Нет, -
подумал Сидоров, - это хорошо, что я остался на Земле".
На вершине холма клубы светящегося дыма взлетали все чаще и чаще,
треск, скрип и жужжание слились в непрерывный дребезжащий шум. Блуждающие
красные огоньки образовывали цепочки, цепочки сливались в причудливые
подвижные линии. Розовое зарево занималось над ними, и уже можно было
различить что-то огромное и горбатое, качающееся, словно лодка на волнах.
Сидоров снова взглянул на часы. Было без пяти четыре. Видимо, лава и
туф оказались благоприятным материалом: купол рос гораздо быстрее, чем на
цементе. Интересно, что будет дальше. Механизм надстраивает купол с
верхушки к краям, при этом эффекторы забираются все глубже в сопку. Чтобы
купол не оказался под землей, зародышу придется позаботиться либо о
свайных подпорках, либо о передвижении купола в сторону от ямы, которую
вырыли эффекторы. Сидоров представил себе добела раскаленные края купола,
к которым лопаточки эффекторов лепят все новые и новые частицы вязкого от
жара литопласта.
На минуту вершина сопки погрузилась в темноту, грохот смолк,
слышалось только неясное жужжание. Зародыш перестраивал работу
энергетической системы.
- Сорочинский, - сказал Сидоров.
- Я!
- Бегите к термокамере и оттащите ее подальше. На сопку не
подниматься.
- Бегу, Михаил Альбертович.
Было слышно, как он шепотом попросил у Гальцева фонарик, затем
желтый кружок света запрыгал по гравию и исчез.
Грохот возобновился. Снова над вершиной сопки загорелось розовое
зарево. Сидорову показалось, что черный купол немного переместился, но он
не был уверен в этом. Он с досадой подумал, что Сорочинского надо было
послать к термокамере сразу, как только зародыш вылупился из Яйца...
Потом что-то оглушительно треснуло. На вершине полыхнуло красным.
Медленная багровая молния проползла по черному небосклону и погасла.
Розовое зарево стало желтым и ярким и сейчас же заволоклось густым дымом.
Бухающий удар толкнулся в уши, и Сидоров с ужасом увидел, как в дыму и
пламени, окутавших вершину, поднялась огромная тень. Что-то массивное и
грузное, отсвечивающее глянцевитым блеском, закачалось на тонких
трясущихся ногах. Бухнул еще удар, еще одна раскаленная молния зигзагом
прошла по склону. Дрогнула земля, и тень, повисшая в дымном зареве,
рухнула.
Тогда Сидоров побежал на сопку. В сопке что-то гремело и трещало,
волны горячего воздуха валили с ног, и в красном пляшущем свете Сидоров
увидел, как падают, увлекая за собой куски лавы, кинокамеры -
единственные свидетели того, что произошло на вершине.
Он споткнулся об одну камеру. Она валялась, растопырив изогнутые
ноги штатива. Тогда он пошел медленнее, и горячий гравий сыпался ему
навстречу. Наверху стало тихо, но там что-то еще тлело в дыму. Потом
раздался еще один удар, и Сидоров увидел несильную желтую вспышку.
На вершине пахло горячим дымом и чем-то незнакомым и кислым. Сидоров
остановился на краю огромного провала с отвесными краями. В этом провале
лежал на боку почти готовый купол, герметический купол на шесть человек,
с тамбуром и кислородным фильтром. В яме тлел раскаленный шлак, на его
фоне было видно, как слабо и беспомощно двигаются потерявшие управление
гемомеханические щупальца зародыша. Из ямы тянуло горелым и кислым.
- Да что же это? - сказал Сорочинский плачущим голосом.
Сидоров поднял голову и увидел Сорочинского, стоявшего на
четвереньках на самом краю.
- Дед бил, бил - не разбил, - уныло сказал Сорочинский. - Баба била,
била...
- Молчать, - тихо сказал Сидоров.
Он сел на край ямы и стал спускаться.
- Не надо, - сказал Гальцев. - Опасно.
- Молчать, - повторил Сидоров.
Надо было немедленно понять, что здесь произошло. Не может быть,
чтобы подвела конструкция Яйца, самой совершенной из машин, созданных
человеком. Самой неуязвимой машины, самой умной машины.
Сильный жар опалил лицо. Сидоров зажмурился и соскользнул вниз мимо
докрасна раскаленного края новорожденного купола. Внизу он огляделся. Он
увидел оплавленные бетонные своды, ржавые почерневшие прутья арматуры,
широкий темный проход, который вел куда-то в глубину сопки. Под ногами
что-то тяжело повернулось. Сидоров нагнулся. Он не сразу понял, что это
за серый металлический обрубок, а когда понял, то понял все. Это был
артиллерийский снаряд.
В сопке была пустота. Какие-то мерзавцы двести лет назад устроили в
ней залитое бетоном темное помещение. Они набили это помещение
артиллерийскими снарядами. Механизм, устанавливая опорные сваи, пробил
своды насквозь. Сгнивший бетон не выдержал тяжести купола. Сваи
провалились в него, как в трясину. Тогда машина принялась заливать бетон
расплавленным литопластом. Она не могла знать, что здесь склад снарядов.
Она не могла знать, что это такое - артиллерийские снаряды, потому что
люди, которые дали ей программу жизни, забыли о том, что такое
артиллерийский снаряд. Кажется, снаряды заряжались тротилом. Тротил
испортился за двести лет, но не совсем. Не во всех снарядах. Все, что
могло взрываться, начало взрываться. И механизм превратился в кучу
хлама...
Сверху посыпались камешки. Сидоров поглядел вверх и увидел, что к
нему спускается Гальцев. По противоположной стене спускался Сорочинский.
- Куда вы лезете? - спросил Сидоров.
Сорочинский ответил тонким голосом:
- Мы хотим помочь, Михаил Альбертович.
- Вы мне не нужны.
- Мы только... - начал Сорочинский и запнулся.
По стене позади Сидорова побежала трещина.
- Осторожно! - заорал Сорочинский.
Сидоров шагнул в сторону, споткнулся о снаряд и упал. Он упал лицом
вниз и сейчас же перевернулся на спину. Купол качнулся и тяжело рухнул,
глубоко уйдя раскаленным краем в черную землю. Земля вздрогнула. Горячий
воздух хлестнул Сидорова по лицу.
Над сопкой, где тускло поблескивал торчащий из воронки купол, висел
белый дымок. Там еще что-то тлело и время от времени глухо потрескивало.
Гальцев с красными глазами сидел, обхватив колени руками, и тоже смотрел
на сопку, Руки его были обмотаны бинтами, и вся левая половина лица стала
черной от грязи и копоти, - он так и не умывался, хотя солнце взошло уже
давно. У костра спал Сорочинский, накрыв голову замшевой курткой.
Сидоров лег на спину и заложил руки под голову. Не хотелось смотреть
на сопку, на белый дымок, на свирепое лицо Гальцева. И было очень хорошо
лежать и смотреть в синее-синее небо. В это небо можно смотреть часами.
Он знал это, когда был Десантником, когда прыгал на северный полюс
Владиславы, когда штурмовал Белинду, когда сидел один в разбитом боте на
Трансплутоне. Там вообще не было неба, были черная звездная пустота и
ослепительная звезда - Солнце. Тогда казалось, что он отдал бы последние
минуты жизни, лишь бы еще раз увидеть синее небо. На Земле это чувство
забывается быстро. Так бывало и раньше, когда он годами не видел синего
неба, и каждая секунда этих лет могла стать его последней секундой. Но
Десантнику не пристало думать о смерти. Зато надо много думать о
возможном поражении, хотя Горбовский однажды сказал, что смерть хуже
любого, самого сокрушительного поражения. Поражение - это всегда только
случайность, через которую можно перешагнуть. Нужно перешагнуть. Только
мертвые не могут бороться. Впрочем, нет. Мертвые тоже могут бороться и
даже наносить поражение.
Сидоров приподнялся и посмотрел на Гальцева, и ему захотелось
спросить, что он обо всем этом думает. Ведь Гальцев тоже был Десантником.
Правда, он был плохим Десантником. И наверное, думал, что нет ничего на
свете хуже поражения.
Гальцев медленно повернул голову, пошевелил губами и вдруг сказал:
- У вас глаза красные, Михаил Альбертович.
- У вас тоже, - сказал Сидоров.
Надо было связаться с Фишером и рассказать все, что случилось. Он
встал и, тяжело ступая по траве, направился к птерокару. Он шел,
запрокинув голову, и смотрел в небо. Можно было часами смотреть в небо,
такое оно синее и удивительно хорошее. Небо, под которое возвращаются.
