Аркадий и Борис Стругацкие
Поражение
Фишер сказал Сидорову:
- Ты поедешь на остров Шумшу.
- Где это? - хмуро спросил Сидоров.
- Северные Курилы. Летишь сегодня в двадцать два тридцать.
Грузопассажирским Новосибирск - Порт Провидения.
Механозародыши предполагалось опробовать в разнообразных условиях.
Институт вел работу главным образом для межпланетников, поэтому тридцать
исследовательских групп из сорока семи направлялись на Луну и на другие
планеты. Остальные семнадцать должны были работать на Земле.
- Хорошо, - медленно проговорил Сидоров.
Он надеялся, что ему все же дадут межпланетную группу, хотя бы
лунную. Ему казалось, что у него много шансов, потому что он давно не
чувствовал себя так хорошо, как последнее время. Он был в отличной форме
и надеялся до последней минуты. Но Фишер почему-то решил иначе, и нельзя
даже поговорить с ним по-человечески, потому что в кабинете торчат
какие-то незнакомые с постными физиономиями. "Вот так приходит старость",
- подумал.
- Хорошо, - повторил он спокойно.
- Северокурильск уже знает, - сказал Фишер. - Конкретно о месте
испытаний договориться в Байкове.
- Где это?
- На острове Шумшу. Административный центр Шумшу. - Фишер сцепил
пальцы и стал глядеть в окно. - Сермус тоже остается на Земле, - сказал
он. - Он поедет в Сахару.
Сидоров промолчал.
- Так вот, - сказал Фишер. - Я уже подобрал тебе помощников. У тебя
будут двое помощников. Хорошие ребята.
- Новички.
- Они справятся, - быстро сказал Фишер. - Они хорошо подготовлены.
Хорошие ребята, говорю тебе. Один, между прочим, тоже был Десантником.
- Хорошо, - безразлично сказал Сидоров. - У тебя все?
- Все. Можешь отправляться, желаю удачи. Твой груз и твои люди в сто
шестнадцатой.
Сидоров пошел к двери. Фишер помедлил и сказал вдогонку:
- И возвращайся скорее, камрад. У меня есть для тебя интересная
тема.
Сидоров притворил за собой дверь и немного постоял. Потом он
вспомнил, что лаборатория 116 находится пятью этажами ниже, и пошел к
лифту.
Яйцо - полированный шар в половину человеческого роста - стояло в
правом углу лаборатории, а в углу слева сидели два человека. Когда
Сидоров вошел, они встали. Сидоров остановился, разглядывая их. Им было
лет по двадцать пять, не больше. Один был высокий, светловолосый, с
некрасивым красным лицом. Другой пониже, смуглый красавец испанского
типа, в замшевой курточке и тяжелых горных ботинках. Сидоров сунул руки в
карманы, привстал на цыпочки и снова опустился на пятки. "Новички", -
подумал он и ощутил вдруг приступ такого сильного раздражения, что сам
удивился.
- Здравствуйте, - сказал он. - Моя фамилия Сидоров.
Смуглый показал белые зубы.
- Мы знаем, Михаил Альбертович. - Он перестал улыбаться и
представился: - Кузьма Владимирович Сорочинский.
- Гальцев Виктор Сергеевич, - сказал светловолосый.
"Интересно, кто из них был Десантником, - подумал Сидоров. -
Наверное, этот испанец, Кузьма Сорочинский". Он спросил:
- Кто из вас был Десантником?
- Я, - ответил светловолосый Гальцев.
- Дисциплина? - спросил Сидоров.
- Да, - сказал Гальцев. - Дисциплина.
Он посмотрел Сидорову в глаза. У Гальцева были светло-голубые глаза
в пушистых женских ресницах. Они как-то не шли к его грубому красному
лицу.
- Что же, - сказал Сидоров. - Десантнику надлежит быть
дисциплинированным. Любому человеку надлежит быть дисциплинированным.
Впрочем, это не мое мнение. Что вы умеете, Гальцев?
- Я биолог, - сказал Гальцев. - Специальность - нематоды.
- Так, - сказал Сидоров и повернулся к Сорочинскому. - А вы?
- Инженер-гастроном, - громко отрапортовал Сорочинский, снова
показывая белые зубы.
"Прелестно, - подумал Сидоров. - Специалист по червям и кондитер.
Недисциплинированный Десантник и замшевая курточка. Хорошие ребята.
Особенно этот горе-Десантник. Спасибо вам, товарищ Фишер, вы всегда обо
мне заботитесь". Сидоров представил себе, как Фишер, придирчиво и
тщательно отобрав из двух тысяч добровольцев состав межпланетных групп,
посмотрел на часы, посмотрел на списки и сказал: "Группа Сидорова.
Курилы. Атос - человек деловой, опытный человек. Ему вполне достаточно
троих. Даже двоих. Это же не на Меркурий, не на Горящее Плато. Дадим ему
хотя бы вот этого Сорочинского и вот этого Гальцева. Тем более что
Гальцев тоже был Десантником".
- Вы подготовлены к работе? - спросил Сидоров.
- Да, - сказал Гальцев.
- Еще как, Михаил Альбертович, - сказал Сорочинский. - От зубов
отскакивает!
Сидоров подошел к Яйцу и потрогал его прохладную полированную
поверхность. Потом он спросил:
- Вы знаете, что это такое? Вы, Гальцев.
Гальцев поднял глаза к потолку, подумал и сказал монотонным голосом:
- Эмбриомеханическое устройство МЗ-8. Механозародыш, модель восьмая.
Автономная саморазвивающаяся механическая система, объединяющая в себе
программное управление МХФ - механохромосому Фишера, систему
воспринимающих и исполнительных органов, дигестальную систему и
энергетическую систему. МЗ-8 является эмбриомеханическим устройством,
которое способно в любых условиях на любом сырье развертываться в любую
конструкцию, заданную программой. МЗ-8 предназначен...
- Вы, - сказал Сидоров Сорочинскому.
Сорочинский отбарабанил:
- Данный экземпляр МЗ-8 предназначен для испытания в земных
условиях. Программа стандартная, стандарт Шестьдесят четыре: развитие
зародыша в герметический жилой купол на шесть человек, с тамбуром и
кислородным фильтром.
Сидоров посмотрел в окно и спросил:
- Вес?
- Примерно полтора центнера.
Разнорабочие экспериментальной группы могли всего этого и не знать.
- Хорошо, - сказал Сидоров. - Теперь я сообщу вам то, чего вы не
знаете. Во-первых, Яйцо стоит девятнадцать тысяч человеко-часов
квалифицированного труда. Во-вторых, оно действительно весит полтора
центнера, и там, где понадобится, вы будете таскать его на себе.
Гальцев кивнул. Сорочинский сказал:
- Будем, Михаил Альбертович.
- Вот и прекрасно, - сказал Сидоров. - Вот сразу и начинайте. Катите
его к лифту и спустите в вестибюль. Затем отправляйтесь на склад и
получите регистрирующую аппаратуру. Затем можете идти по своим делам.
Явитесь со всем грузом на аэродром к десяти вечера. Попытайтесь не
опоздать.
Он повернулся и вышел. Позади раздался тяжелый гул: группа Сидорова
приступила к выполнению первого задания.
На рассвете грузопассажирский стратоплан сбросил птерокар с группой
над Вторым Курильским проливом. Гальцев с большим изяществом вывел
птерокар из пике, осмотрелся, поглядел на карту, поглядел на компас и
сразу отыскал Байково - несколько ярусов двухэтажных зданий из белого и
красного литопласта, охвативших полукругом небольшую, но глубокую бухту.
Птерокар, выворачивая жесткие крылья, приземлился на набережной. Ранний
прохожий (юноша в тельняшке и брезентовых штанах) объяснил им, где
находится управление. В управлении дежурный администратор острова, он же
старший агроном, пожилой сутулый айн, встретил их приветливо и пригласил
к завтраку.
Выслушав Сидорова, он предложил на выбор несколько невысоких сопок у
северного берега. Он говорил по-русски довольно чисто, только иногда
останавливался посередине слова, как будто не был уверен в ударении.
- Северный берег - это довольно далеко, - сказал он. - И туда нет
хорошей дороги. Но у вас есть птеро... кар. И потом, я не могу предложить
вам что-нибудь ближе. Я плохо понимаю в физических опытах. Но большая
часть острова занята под бахчи, баштаны, парники. Везде сейчас работают
школьни... ки. Я не могу рис... ковать.
- Никакого риска нет, - сказал Сорочинский легкомысленно. -
Совершенно никакого риска.
Сидоров вспомнил, как однажды он целый час просидел на пожарной
лестнице, спасаясь от пластмассового упыря, которому для
самосовершенствования понадобилась протоплазма. Правда, тогда еще не было
Яйца.
- Спасибо, - сказал он. - Нас вполне устраивает северный берег.
- Да, - сказал айн. - Там нет ни бахчей, ни парников. Там только
береза. И еще где-то там работают архео... логи.
- Археологи? - удивился Сорочинский.
- Спасибо, - сказал Сидоров. - Я думаю, мы отправимся сейчас же.
- Сейчас будет завтрак, - вежливо напомнил айн.
Они молча позавтракали. Прощаясь, айн сказал:
- Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь... как это... без
стес... нения.
- Нет, мы не будем... как это... стес... няться, - заверил
Сорочинский.
Сидоров глянул на него, а в птерокаре сказал:
- Если вы, юноша, позволите себе еще такую выходку, я вас выставлю с
острова.
- Прошу прощения, - сказал Сорочинский, сильно покраснев. Румянец
сделал его смуглое лицо еще более красивым.
На северном побережье действительно не было ни бахчей, ни парников и
была только береза. Курильская береза растет "лежа", стелется по земле, и
ее мокрые узловатые стволы и ветви образуют плотные, непроходимые
переплетения. С воздуха заросли курильской березы представляются
безобидными зелеными лужайками, вполне пригодными для посадки не очень
тяжелых машин. Ни Гальцев, который вел птерокар, ни Сидоров, ни
Сорочинский понятия не имели о курильской березе. Сидоров показал на
круглую сопку и сказал: "Здесь". Сорочинский робко взглянул на него и
сказал: "Хорошее место". Гальцев выпустил шасси и повел птерокар на
посадку прямо в центр обширного зеленого поля у подножия круглой сопки.
Крылья машины замерли, и через минуту птерокар с треском зарылся
носом в хилую зелень курильской березы. Сидоров услышал этот треск,
увидел миллион разноцветных звезд и на время потерял сознание.
Потом он открыл глаза и прежде всего увидел руку. Она была большая,
загорелая, и свежепоцарапанные пальцы ее словно нехотя перебирали клавиши
на пульте управления.
Рука исчезла, и появилось темно-красное лицо с голубыми глазами в
женских ресницах.
Сидоров, кряхтя, попробовал сесть. Очень болел правый бок, и саднило
лоб. Он потрогал лоб и поднес пальцы к глазам. Пальцы были в крови. Он
поглядел на Гальцева. Тот вытирал разбитый рот носовым платком.
- Мастерская посадка, - сказал Сидоров. - Вы меня радуете,
специалист по нематодам.
Гальцев молчал. Он прижимал к губам скомканный носовой платок, и
лицо его было неподвижно. Высокий дрожащий голос Сорочинского произнес:
- Он не виноват, Михаил Альбертович.
Сидоров медленно повернул голову и посмотрел на Сорочинского.
- Честное слово, не виноват, - повторил Сорочинский и отодвинулся. -
Вы посмотрите, куда мы сели.
Сидоров приоткрыл дверцу кабины, высунул голову наружу и несколько
секунд разглядывал вырванные с корнем, изломанные стволы, запутавшиеся в
шасси. Он протянул руку, сорвал несколько жестких глянцевитых листочков,
помял их в пальцах и попробовал на язык. Листочки были терпкие и горькие.
Сидоров сплюнул и спросил, не глядя на Гальцева:
- Машина цела?
- Цела, - ответил Гальцев сквозь платок.
- Что, зуб выбили?
- Да, - сказал Гальцев. - Выбил.
- До свадьбы заживет, - пообещал Сидоров. - Можете считать, что
виноват я. Попробуйте поднять машину на сопку.
Вырваться из зарослей было не очень просто, но в конце концов
Гальцев посадил птерокар на вершине круглой сопки. Сидоров, поглаживая
правый бок, вылез и огляделся. Отсюда остров казался безлюдным и плоским,
как стол. Сопка была голая и рыжая от вулканического шлака. С востока на
нее наползали заросли курильской березы, к югу тянулись зеленые
прямоугольники бахчей. До западного берега было километров семь, за ним в
сиреневой дымке проступали бледно-лиловые горные вершины, а еще дальше и
правее в синем небе неподвижно висело странное треугольное облако с
четкими очертаниями. Северный берег был гораздо ближе. Он круто уходил в
море, над обрывом торчала нелепая серая башня - вероятно, старинное
оборонительное сооружение. Возле башни белела палатка и копошились
фигурки людей. По-видимому, это были археологи, о которых говорил
дежурный администратор. Сидоров потянул носом. Пахло соленой водой и
нагретым камнем. И было очень тихо, не слышно даже прибоя.
"Хорошее место, - подумал он. - Яйцо надо оставить здесь, кинокамеры
и прочее - на склонах, а лагерь оборудовать внизу, на бахчах. Арбузы,
наверное, здесь еще зеленые". Затем он подумал об археологах: "До них
отсюда километров пять, но все равно их надо предупредить, чтобы они не
очень удивлялись, когда механозародыш начнет развиваться".
Сидоров подозвал Гальцева и Сорочинского и сказал:
- Опыт проведем здесь. По-моему, место подходящее. Сырье - лава,
туф, как раз то, что нужно. Приступайте.
Гальцев и Сорочинский подошли к птерокару и открыли багажник. Из
багажника брызнули солнечные зайчики. Сорочинский залез внутрь, покряхтел
и вдруг одним толчком выкатил Яйцо на землю. Хрустя по шлаку, Яйцо
прокатилось несколько шагов и остановилось. Гальцев едва успел отскочить
в сторону.
- Зря, - сказал он тихо. - Надорвешься.
Сорочинский спрыгнул и сказал грубым голосом:
- Ничего, мы привычные.
Сидоров походил вокруг Яйца, попробовал толкнуть. Яйцо даже не
покачнулось.
- Прекрасно, - сказал он. - Теперь кинокамеры.
Они долго возились, устанавливая кинокамеры: одну с инфракрасным
объективом, другую со стереообъективом, третью с объективом,
регистрирующим температуру, четвертую - панорамную...
Было уже около двенадцати, когда Сидоров осторожно промокнул рукавом
потный лоб и вытащил из кармана пластмассовый футляр с активатором.
Гальцев и Сорочинский придвинулись сзади, заглядывая через его плечо.
Сидоров неторопливо вытряхнул активатор на ладонь - это была блестящая
трубочка с присоской на одном конце и красной рубчатой кнопкой на другом.
"Приступим", - сказал он вслух. Он подошел к Яйцу и прижал присоску к
полированному металлу. Помедлив секунду, большим пальцем надавил на
красную кнопку.
Он отступил на шаг, не сводя глаз с Яйца. Теперь разве только прямым
попаданием из ракетного ружья можно было бы остановить процессы, которые
пошли под блестящей оболочкой. Настройка механозародыша на полевые
условия началась. Неизвестно, сколько времени она будет продолжаться. Но
когда настройка закончится, зародыш начнет развиваться.
Сидоров взглянул на часы. Было двенадцать пять. Он с усилием отделил
активатор от поверхности Яйца, спрятал в футляр и положил в карман. Потом
он оглянулся на Гальцева и Сорочинского. Они стояли за его спиной и молча
смотрели на Яйцо. Сидоров в последний раз коснулся блестящей поверхности
и сказал: "Пошли".
Он приказал устроить наблюдательный пункт между сопкой и бахчами.
Яйцо было хорошо видно отсюда - серебряный шарик на рыжем холме под синим
небом. Сидоров послал Сорочинского к археологам, а сам уселся в траву в
тени птерокара. Гальцев уже дремал, забравшись от солнца под крыло.
Сидоров сосал леденец и поглядывал то на вершину сопки, то на странное
треугольное облако на западе. В конце концов он взял бинокль. Как он и
ожидал, треугольное облако оказалось снежным пиком какой-то горы, должно
быть вулкана. В бинокль были видны узкие тени проталин, можно было даже
различить снеговые пятна ниже неровной белой кромки. Сидоров отложил
бинокль и стал думать о том, что зародыш выберется из Яйца, скорее всего,
ночью, и это хорошо, потому что дневной свет обычно мешает работе
кинокамер. Затем он подумал, что Сермус, вероятно, вдребезги разругался с
Фишером, но в Сахару все-таки доехал. Затем ему пришло в голову, что
Мисима сейчас грузится на ракетодроме в Киргизии, и он снова ощутил
ноющую боль в правом боку. "Старость, немощь", - пробормотал он и
покосился на Гальцева. Гальцев лежал ничком, положив руки под голову.
Через полтора часа вернулся Сорочинский. Он был голый до пояса, его
смуглая гладкая кожа лоснилась от пота. Щеголеватую замшевую куртку и
сорочку он нес под мышкой. Он опустился перед Сидоровым на корточки и,
блестя зубами, рассказал, что археологи благодарят за предупреждение и
очень заинтересованы, что их четверо, но им помогают школьники из Байкова
и Северокурильска, что они копают подземные японские укрепления середины
позапрошлого века и, наконец, что начальником у них "оч-чень симпатичная
девочка".
Сидоров поблагодарил за интересный доклад и попросил распорядиться
насчет обеда. Он сидел в тени птерокара и, покусывая былинку, щурился на
далекий белый конус. Сорочинский разбудил Гальцева, и они возились в
стороне, негромко переговариваясь.
- Я приготовлю суп, - сказал Сорочинский, - а ты займись вторым,
Витя.
- У нас где-то курятина есть, - сиплым со сна голосом сказал
Гальцев.
- Вот курятина, - сказал Сорочинский. - Археологи - забавные ребята.
Один весь в бороде - живого места нет. Они копают японские укрепления
сороковых годов позапрошлого века. Здесь была подземная крепость. Этот
бородатый подарил мне пистолетный патрон. Вот!
Гальцев пробормотал недовольно:
- Не суй ты мне эту ржавчину.
Запахло супом.
- Начальник у них, - продолжал Сорочинский, - такая славная девушка.
Блондинка и очень стройная, только ноги толстые. Она посадила меня в дот
и заставила смотреть в амбразуру. Отсюда, говорит, простреливался весь
северный берег.
- Ну и как? - спросил Гальцев. - Действительно простреливался?
- Кто его знает. Наверное. Я в основном на нее смотрел. Потом мы с
ней замеряли толщину перекрытий.
- Так два часа и замеряли?
- Угу. А потом я сообразил, что у нее такая же фамилия, как у
бородатого, и сразу же удалился. А в казематах этих, я тебе скажу,
прегадостно. Темно, и на стенках плесень. А хлеб где?
- Вот он, - сказал Гальцев. - А может быть, она просто сестра этому
бородатому?
- Может быть. А как Яйцо?
- Никак.
- Ну и ладно, - сказал Сорочинский. - Михаил Альбертович, обед
готов!
За едой Сорочинский много говорил. Сначала он объяснил, что японское
слово "тотика" происходит от русского термина "огневая точка", а русское
слово "дот" восходит к английскому "дот", что тоже значит "точка". Затем
он принялся очень длинно рассказывать о дотах, казематах, амбразурах и о
плотности огня на квадратный метр, поэтому Сидоров постарался есть
побыстрее и отказался от фруктов, оставил Гальцева наблюдать за Яйцом,
забрался в птерокар и задремал. Вокруг было удивительно тихо, только
Сорочинский, мывший у ручья посуду, время от времени принимался петь.
Гальцев сидел с полевым биноклем и, не отрываясь, глядел на вершину
сопки.
Когда Сидоров проснулся, солнце садилось, с юга наползали
темно-фиолетовые сумерки, стало прохладно. Горы на западе стали черными,
серой тенью висел над горизонтом конус давешнего вулкана. Яйцо на вершине
сопки сияло багровым пламенем. Над бахчами ползла сизая дымка. Гальцев
сидел в той же позе и слушал Сорочинского.
- В Астрахани, - говорил Сорочинский, - я ел "шахскую розу". Это
арбуз редкой красоты. Он имеет вкус ананаса...
Гальцев покашливал.
Сидоров посидел несколько минут, не двигаясь. Он вспомнил, как
когда-то они с Генкой-капитаном ели арбузы на Вените. С Земли перебросили
целый корабль арбузов для планетологической станции. Они ели арбузы,
въедаясь в хрустящую мякоть, сок стекал у них по щекам, и потом они
стреляли друг в друга скользкими черными семечками.
- ...пальчики оближешь, говорю тебе как гастроном!
- Тише, - сказал Гальцев. - Разбудишь Атоса.
Сидоров сел поудобнее, положил подбородок на спинку переднего
сиденья и прикрыл глаза. В кабине было тепло и немного душно - кабина
остывала медленно.
- А тебе не приходилось летать с Атосом? - спросил Сорочинский.
- Нет, - сказал Гальцев.
- Мне его жаль. И одновременно завидую. Он прожил такую жизнь, какую
мне никогда не прожить. Да и многим другим тоже. Но все-таки он уже
прожил.
- Почему, собственно, прожил? - спросил Гальцев. - Он только
перестал летать.
- Птица, которая перестала летать... - Сорочинский замолчал. -
Вообще время Десантников теперь прошло, - сказал он неожиданно.
- Ерунда, - спокойно ответил Гальцев.
Сидоров услышал, как Сорочинский завозился.
- Нет, не ерунда, - сказал он. - Вот оно. Яйцо! Их будут делать
сотнями и сбрасывать на неизвестные и опасные миры. И каждое Яйцо
построит там лабораторию, ракетодром, звездолет. Оно будет разрабатывать
шахты и рудники. Будет ловить и изучать твои нематоды. А Десантники будут
только собирать информацию и снимать разнообразные пенки.
- Ерунда, - повторил Гальцев. - Лаборатория, шахта... А
герметический купол на шесть человек?
- Что - герметический купол?
- Под ним будут шесть человек.
- Все равно, - упрямо заявил Сорочинский. - Все равно Десантникам
конец. Купол с людьми - это только начало. Будут посылать вперед
автоматические корабли, которые сбросят Яйца, и тогда на все готовое
будут приходить люди...
Он стал говорить о перспективах эмбриомеханики, пересказывая
известный доклад Фишера. "Об этом много говорят, - подумал Сидоров. - И
все это верно". Но когда были испытаны первые планетолеты-автоматы, тоже
много говорили о том, что межпланетникам останется только снимать пенки.
А когда Акимов и Сермус запустили первую систему киберразведчиков,
Сидоров даже хотел уйти из космоса. Это было тридцать лет назад, и с тех
пор ему приходилось не раз прыгать в ад за исковерканными обломками
киберов и делать то, что не смогли сделать они... "Новичок, - подумал он
про Сорочинского. - И болтлив неумеренно".
Когда Гальцев в четвертый раз сказал "ерунда", Сидоров полез из
машины. При виде его Сорочинский замолчал и вскочил. В руках у него была
половинка недозрелого арбуза, из нее торчал нож. Гальцев продолжал
сидеть, скрестив ноги.
- Хотите арбуз, Михаил Альбертович? - спросил Сорочинский.
Сидоров помотал головой и, засунув руки в карманы, стал смотреть на
вершину сопки. Красные отблески на полированной поверхности Яйца тускнели
на глазах. Быстро темнело. Из тумана вдруг поднялась яркая звезда и
медленно поползла по густо-синему небу.
- Спутник Восемь, - сказал Гальцев.
- Нет, - уверенно поправил Сорочинский. - Это Спутник Семнадцать.
Или нет - это Спутник Зеркало.
Сидоров, который знал, что это Спутник Восемь, вздохнул и пошел к
сопке. Сорочинский ужасно надоел ему, и надо было осмотреть кинокамеры.
Возвращаясь, он увидел огонь. Неугомонный Сорочинский развел костер
и теперь стоял в живописной позе, размахивая руками.
- ...цель - это только средство, - услыхал Сидоров. - Счастье не в
самом счастье, но в беге к счастью...
- Я это уже где-то читал, - сказал Гальцев.
"Я тоже, - подумал Сидоров. - И много раз. Не приказать ли
Сорочинскому лечь спать?" - Он поглядел на часы. Светящиеся стрелки
показывали полночь. Было совсем темно.
Яйцо лопнуло в два часа пятьдесят три минуты. Ночь была безлунная.
Сидоров дремал, сидя у костра, повернувшись к огню правым боком. Рядом
клевал носом краснолицый Гальцев, по другую сторону костра Сорочинский
читал газету, шелестя страницами. И вот Яйцо лопнуло.
Раздался резкий пронзительный звук, похожий на звон экструзионной
машины, когда она выплевывает готовую деталь. Затем вершина сопки коротко
озарилась оранжевым светом. Сидоров посмотрел на часы и встал. Вершина
сопки довольно четко выделялась на фоне звездного неба. И когда глаза,
ослепленные костром, привыкли к темноте, он увидел множество слабых
красноватых огоньков, медленно перемещающихся вокруг того места, где
находилось Яйцо.
- Началось! - зловещим шепотом произнес Сорочинский. - Началось!
Витя, проснись, началось!..
- Может быть, ты помолчишь, наконец? - быстро сказал Гальцев. Он
тоже говорил шепотом.
Из всех троих только Сидоров знал, что происходило на вершине.
Первые десять часов после пробуждения механозародыш настраивался на
обстановку. Когда настройка закончилась, зародыш начал развиваться. Все в
Яйце, что не понадобилось для развития, пошло на переделку и укрепление
рабочих органов - эффекторов. Потом дело дошло до оболочки. Оболочка была
прорвана, и зародыш принялся осваивать подножный корм.
Огоньков становилось все больше, они двигались все быстрее.
Послышались жужжание и визгливый скрежет - эффекторы вгрызались в почву и
перемалывали в пыль куски туфа. Пых, пых! - бесшумно отделились от
вершины и поплыли в звездное небо клубы светящегося дыма. Неверный,
дрожащий отсвет на секунду озарил странные, тяжело ворочающиеся формы,
затем все снова скрылось.
- Подойдем поближе? - спросил Сорочинский.
Сидоров не ответил. Он вдруг вспомнил, как испытывался первый
механозародыш, модель Яйца. Это было несколько лет назад. Тогда он был
еще совершенным новичком в эмбриомеханике. В обширном павильоне возле
института разместился зародыш - восемнадцать ящиков, похожих на
несгораемые шкафы, вдоль стен и огромная куча цемента посередине. В куче
цемента прятались эффекторная и дигестальная системы. Фишер махнул рукой,
и кто-то включил рубильник. Они просидели в павильоне до позднего
вечера, забыв обо всем на свете. Куча цемента таяла, и к вечеру из пара и
дыма возникли очертания стандартного литопластового домика на три
комнаты, с паровым отоплением и автономным электрохозяйством. Он был
совершенно такой же, как фабричный, только в ванной остались керамический
куб - "желудок" - и сложные сочленения эффекторов. Фишер осмотрел домик,
тронул ногой эффекторы и сказал:
- Пожалуй, хватит кустарничать. Надо делать Яйцо.
Вот тогда было впервые произнесено это слово. Потом было много
работы, много удач и очень много неудач. Зародыш учился надстраивать
себя, приспосабливать себя к резким изменениям обстановки,
самовосстанавливаться. Он учился развиваться в дома, экскаваторы, ракеты,
он учился не разбиваться при падении в пропасти, не выходить из строя в
волнах расплавленного металла, не бояться абсолютного нуля... "Нет, -
подумал Сидоров, - это хорошо, что я остался на Земле".
На вершине холма клубы светящегося дыма взлетали все чаще и чаще,
треск, скрип и жужжание слились в непрерывный дребезжащий шум. Блуждающие
красные огоньки образовывали цепочки, цепочки сливались в причудливые
подвижные линии. Розовое зарево занималось над ними, и уже можно было
различить что-то огромное и горбатое, качающееся, словно лодка на волнах.
Сидоров снова взглянул на часы. Было без пяти четыре. Видимо, лава и
туф оказались благоприятным материалом: купол рос гораздо быстрее, чем на
цементе. Интересно, что будет дальше. Механизм надстраивает купол с
верхушки к краям, при этом эффекторы забираются все глубже в сопку. Чтобы
купол не оказался под землей, зародышу придется позаботиться либо о
свайных подпорках, либо о передвижении купола в сторону от ямы, которую
вырыли эффекторы. Сидоров представил себе добела раскаленные края купола,
к которым лопаточки эффекторов лепят все новые и новые частицы вязкого от
жара литопласта.
На минуту вершина сопки погрузилась в темноту, грохот смолк,
слышалось только неясное жужжание. Зародыш перестраивал работу
энергетической системы.
- Сорочинский, - сказал Сидоров.
- Я!
- Бегите к термокамере и оттащите ее подальше. На сопку не
подниматься.
- Бегу, Михаил Альбертович.
Было слышно, как он шепотом попросил у Гальцева фонарик, затем
желтый кружок света запрыгал по гравию и исчез.
Грохот возобновился. Снова над вершиной сопки загорелось розовое
зарево. Сидорову показалось, что черный купол немного переместился, но он
не был уверен в этом. Он с досадой подумал, что Сорочинского надо было
послать к термокамере сразу, как только зародыш вылупился из Яйца...
Потом что-то оглушительно треснуло. На вершине полыхнуло красным.
Медленная багровая молния проползла по черному небосклону и погасла.
Розовое зарево стало желтым и ярким и сейчас же заволоклось густым дымом.
Бухающий удар толкнулся в уши, и Сидоров с ужасом увидел, как в дыму и
пламени, окутавших вершину, поднялась огромная тень. Что-то массивное и
грузное, отсвечивающее глянцевитым блеском, закачалось на тонких
трясущихся ногах. Бухнул еще удар, еще одна раскаленная молния зигзагом
прошла по склону. Дрогнула земля, и тень, повисшая в дымном зареве,
рухнула.
Тогда Сидоров побежал на сопку. В сопке что-то гремело и трещало,
волны горячего воздуха валили с ног, и в красном пляшущем свете Сидоров
увидел, как падают, увлекая за собой куски лавы, кинокамеры -
единственные свидетели того, что произошло на вершине.
Он споткнулся об одну камеру. Она валялась, растопырив изогнутые
ноги штатива. Тогда он пошел медленнее, и горячий гравий сыпался ему
навстречу. Наверху стало тихо, но там что-то еще тлело в дыму. Потом
раздался еще один удар, и Сидоров увидел несильную желтую вспышку.
На вершине пахло горячим дымом и чем-то незнакомым и кислым. Сидоров
остановился на краю огромного провала с отвесными краями. В этом провале
лежал на боку почти готовый купол, герметический купол на шесть человек,
с тамбуром и кислородным фильтром. В яме тлел раскаленный шлак, на его
фоне было видно, как слабо и беспомощно двигаются потерявшие управление
гемомеханические щупальца зародыша. Из ямы тянуло горелым и кислым.
- Да что же это? - сказал Сорочинский плачущим голосом.
Сидоров поднял голову и увидел Сорочинского, стоявшего на
четвереньках на самом краю.
- Дед бил, бил - не разбил, - уныло сказал Сорочинский. - Баба била,
била...
- Молчать, - тихо сказал Сидоров.
Он сел на край ямы и стал спускаться.
- Не надо, - сказал Гальцев. - Опасно.
- Молчать, - повторил Сидоров.
Надо было немедленно понять, что здесь произошло. Не может быть,
чтобы подвела конструкция Яйца, самой совершенной из машин, созданных
человеком. Самой неуязвимой машины, самой умной машины.
Сильный жар опалил лицо. Сидоров зажмурился и соскользнул вниз мимо
докрасна раскаленного края новорожденного купола. Внизу он огляделся. Он
увидел оплавленные бетонные своды, ржавые почерневшие прутья арматуры,
широкий темный проход, который вел куда-то в глубину сопки. Под ногами
что-то тяжело повернулось. Сидоров нагнулся. Он не сразу понял, что это
за серый металлический обрубок, а когда понял, то понял все. Это был
артиллерийский снаряд.
В сопке была пустота. Какие-то мерзавцы двести лет назад устроили в
ней залитое бетоном темное помещение. Они набили это помещение
артиллерийскими снарядами. Механизм, устанавливая опорные сваи, пробил
своды насквозь. Сгнивший бетон не выдержал тяжести купола. Сваи
провалились в него, как в трясину. Тогда машина принялась заливать бетон
расплавленным литопластом. Она не могла знать, что здесь склад снарядов.
Она не могла знать, что это такое - артиллерийские снаряды, потому что
люди, которые дали ей программу жизни, забыли о том, что такое
артиллерийский снаряд. Кажется, снаряды заряжались тротилом. Тротил
испортился за двести лет, но не совсем. Не во всех снарядах. Все, что
могло взрываться, начало взрываться. И механизм превратился в кучу
хлама...
Сверху посыпались камешки. Сидоров поглядел вверх и увидел, что к
нему спускается Гальцев. По противоположной стене спускался Сорочинский.
- Куда вы лезете? - спросил Сидоров.
Сорочинский ответил тонким голосом:
- Мы хотим помочь, Михаил Альбертович.
- Вы мне не нужны.
- Мы только... - начал Сорочинский и запнулся.
По стене позади Сидорова побежала трещина.
- Осторожно! - заорал Сорочинский.
Сидоров шагнул в сторону, споткнулся о снаряд и упал. Он упал лицом
вниз и сейчас же перевернулся на спину. Купол качнулся и тяжело рухнул,
глубоко уйдя раскаленным краем в черную землю. Земля вздрогнула. Горячий
воздух хлестнул Сидорова по лицу.
Над сопкой, где тускло поблескивал торчащий из воронки купол, висел
белый дымок. Там еще что-то тлело и время от времени глухо потрескивало.
Гальцев с красными глазами сидел, обхватив колени руками, и тоже смотрел
на сопку, Руки его были обмотаны бинтами, и вся левая половина лица стала
черной от грязи и копоти, - он так и не умывался, хотя солнце взошло уже
давно. У костра спал Сорочинский, накрыв голову замшевой курткой.
Сидоров лег на спину и заложил руки под голову. Не хотелось смотреть
на сопку, на белый дымок, на свирепое лицо Гальцева. И было очень хорошо
лежать и смотреть в синее-синее небо. В это небо можно смотреть часами.
Он знал это, когда был Десантником, когда прыгал на северный полюс
Владиславы, когда штурмовал Белинду, когда сидел один в разбитом боте на
Трансплутоне. Там вообще не было неба, были черная звездная пустота и
ослепительная звезда - Солнце. Тогда казалось, что он отдал бы последние
минуты жизни, лишь бы еще раз увидеть синее небо. На Земле это чувство
забывается быстро. Так бывало и раньше, когда он годами не видел синего
неба, и каждая секунда этих лет могла стать его последней секундой. Но
Десантнику не пристало думать о смерти. Зато надо много думать о
возможном поражении, хотя Горбовский однажды сказал, что смерть хуже
любого, самого сокрушительного поражения. Поражение - это всегда только
случайность, через которую можно перешагнуть. Нужно перешагнуть. Только
мертвые не могут бороться. Впрочем, нет. Мертвые тоже могут бороться и
даже наносить поражение.
Сидоров приподнялся и посмотрел на Гальцева, и ему захотелось
спросить, что он обо всем этом думает. Ведь Гальцев тоже был Десантником.
Правда, он был плохим Десантником. И наверное, думал, что нет ничего на
свете хуже поражения.
Гальцев медленно повернул голову, пошевелил губами и вдруг сказал:
- У вас глаза красные, Михаил Альбертович.
- У вас тоже, - сказал Сидоров.
Надо было связаться с Фишером и рассказать все, что случилось. Он
встал и, тяжело ступая по траве, направился к птерокару. Он шел,
запрокинув голову, и смотрел в небо. Можно было часами смотреть в небо,
такое оно синее и удивительно хорошее. Небо, под которое возвращаются.
/* Scanned, OCR-ed, spell-checked and formatted by dacota@iis.nsk.su */
