В 1921 году хозяевами фермы Бэттлов стали Мастровичи. Их появление
было неожиданным и загадочным. Внезапно прибыли однажды утром старик и
его старуха, тощие, кожа желтая, блестящая, туго натянутая на
выдающихся скулах. Они не говорили по-английски. И объяснялись с
жителями долины, только прибегая к помощи сына. Это был крупный мужчина
с такими же, как у родителей, выпирающими скулами, с неровно
подстриженными и спадающими на лоб черными волосами, с угрюмыми,
тусклыми черными глазами. Он говорил по-английски с акцентом, да и то
только тогда, когда ему было чтонибудь нужно.
Встречаясь с младшим Мастровичем в лавке, соседи пытались
расспросить его, но не получали ни малейших сведений.
- А мы думали, у вас там духи водятся. Вы их не видели? - спросил
его как-то Т. Б. Аллен, хозяин лавки.
- Нет, - ответил молодой Мастрович.
- Ферма будет что надо, только сорняки выполоть.
Мастрович направился к выходу.
- Что-то там не так, - сказал Аллен. - Кто на этой ферме ни
поселится, все терпеть не могут разговоров.
Стариков Мастровичей мало кто видел, молодой же человек работал с
утра до ночи. Он очистил участок и засадил его, подрезал деревья и
опрыскивал их - все без помощников. Когда ни пройдешь, он все работает,
работает, лихорадочно, прямо бегом носится, а лицо такое, будто он
боится, что время остановится прежде, чем он успеет собрать урожай.
Вся семья жила и спала в кухне большого дома. Остальные комнаты
были заперты и пусты, выбитые стекла не вставляли. Чтобы спастись от
сквозняков, Мастровичи заклеили кухонные окна липкой бумагой от мух.
Красить дом они не стали, да и вообще ничего с ним не делали, но под
напором лихорадочных усилий их сына ферма снова расцвела. Едва начинало
светать, он уже выходил из дома, возвращался же в сумерки.
Но вот как-то утром Пэт Хамберт по пути в лавку заметил, что в
доме Мастровичей не идет дым из трубы.
- А ферму - то вроде снова бросили, - сказал он Аллену. - Кроме
этого парня, мы, правда, никогда там никого не видали, но что-то не
так. Я, понимаешь, чувствую - бросили дом.
Три дня соседи по деревне поглядывали на трубу с опаской. Им ужасно
не хотелось приступать к расследованиям - занятие предельно идиотское.
На четвертый день Пэт Хамберт, Т. Б. Аллен и Джон Уайтсайд направились
все - таки к дому. Там было подозрительно тихо. И впрямь подумаешь:
жильцы уехали. Джон Уайтсайд постучал в дверь кухни. Поскольку не
последовало ни ответа, ни даже шороха, он повернул ручку. Дверь
отворилась. На кухне было безупречно чисто, стол накрыт, на нем - блюда,
тарелочки с кашей, яичница, хлеб нарезан. На продуктах уже образовался
налет плесени. В лучах света, проникавшего в помещение сквозь открытую
дверь, роились мухи.
- Есть тут кто-нибудь? - крикнул Пэт Хамберт, сам понимая, что
вопрос звучит глупо.
Они старательно осмотрели весь дом, он был пуст. Мебели в комнатах
не было - только на кухне. Ферму бросили, причем насовсем, бросили
молниеносно.
Впоследствии, когда шерифу сообщили о случившемся, он тоже ничего
не обнаружил. Мастровичи заплатили за ферму наличными и исчезли, не
оставив ни малейших следов. Никто не видел, как они уехали, их вообще
больше никто не видел. И никаких таких особых преступлений в этом
районе тоже не совершалось. Мастровичи исчезли внезапно, вот будто сели
однажды утром позавтракать - и вдруг исчезли. В лавке Аллена об этом
много толковали, но загадка так и осталась загадкой.
Земля снова заросла сорняками, плющ опутал ветви фруктовых
деревьев. Ферма словно приучилась дичать, разруха наступила быстро. За
неуплату налогов ее продали монтерейской компании по торговле недвижимым
имуществом, а жители Райских Пастбищ, кто про себя, кто вслух, твердили,
что ферма Бэттлов - проклятое место. "Земля - то хороша, - говорили они,
- но мне ее и даром не нужно. Уж не знаю, что там такое, только странные
дела творятся, даже в дрожь бросает. Так и в нечистую силу поверить
недолго".
У жителей Райских Пастбищ перехватило дыхание, когда они узнали,
что на ферме Бэттлов снова появились обитатели. Пэт Хамберт, увидев
возле фермы машины, принес эту новость в лавку Т. Б. Аллена, а уж тот
пустил ее дальше. Фантазия Аллена заработала, он вообразил себе все
обстоятельства, связанные с появлением новых владельцев, и доверительно
рассказывал о них своим посетителям, неизменно начиная со словечка
"говорят".
- Говорят, тот малый, что купил ферму, он из тех, кто ищет
призраков, а потом о них пишет.
Это свое "говорят" Т. Б. Аллен использовал как прикрытие, точно
так же, как в газетах пишут: "согласно сообщению".
Берт Мэнро еще не стал владельцем нового имения, а в Райских
Пастбищах о нем уже ходили легенды. Он чувствовал, что новые соседи за
ним подглядывают, но ни разу не застукал их за этим занятием. Это тайное
подглядывание у деревенских жителей достигает уровня высокого
искусства. Ни одна мелочь от них не укроется. Разглядят одежду, запомнят
и разложат все по полочкам так, что р конце концов точно знают, какого
цвета у вас глаза, какой формы нос, и сведут определение вашей внешности
и личности к трем - четырем прилагательным, а вы и не заметите, что они
за вами наблюдали.
Купив ферму, Берт Мэнро занялся двором и огородом, а в доме тем
временем работали плотники. Всю мебель, до последней щепочки, вынесли
во двор и сожгли. Все стенки и перегородки заменили новыми. Оклеили их
обоями, крышу покрыли шифером. И, наконец, покрасили дом светложелтой
краской.
Берт самолично срезал разросшийся плющ, подстриг деревья перед
домом, чтобы сделалось светлее. Три недели спустя дом уже ничем не
напоминал жуткое обиталище нечистой силы. С каждым ударом кисти гения
он постепенно делался неотличимым от тысячи точно таких же деревенских
домов Запада.
Едва снаружи и внутри подсохла краска, начала прибывать мебель:
мягкие стулья и диван, эмалированная плита, металлические кровати,
покрашенные под дерево и гарантирующие надежный уют. Прибыли и зеркала
в резных рамах, и толстые, пушистые ковры, и гравюры современных
художников, от которых пошла мода на "синьку".
Вместе с мебелью на ферму прибыли миссис Мэнро и трое юных Мэнро.
Миссис Мэнро, полная женщина, носила пенсне на шнурочке. Миссис Мэнро
была хорошей хозяйкой. Мебель двигали с места на место бессчетное
количество раз, пока она, наконец, не приходила к выводу, что все в
порядке, но уж придя к этому выводу и бросив пристальный, последний
взгляд на обретшую пристанище вещь, она кивала, улыбалась, после чего
вещь закреплялась за своим местом навсегда, - ее сдвигали только во
время уборки,
Ее дочь Мэй была хорошенькая девушка с круглыми щечками и
красными, как вишня, губками. У нее была соблазнительная фигурка, но
очаровательная складочка под подбородком сулила в будущем такую же
полноту, как у ее матери. Ее глаза, доброжелательные и доверчивые,
особого ума не выдавали, впрочем, глупыми они тоже не выглядели.
Чувствовалось, что Мэй постепенно превратится в двойника своей мамы,
станет хорошей хозяйкой, матерью здоровых детей, безупречной и верной
женой.
В своей новой комнате Мэй засунула в зеркало - между рамой и
стеклом - программки танцев. На стенах развесила вставленные в рамочку
фотографии своих друзей из Монтерея, положила на тумбочку возле кровати
альбом и запертый на замочек дневник. В дневнике от любопытных глаз
таились никому не интересные отчеты о танцульках, вечеринках, о
небольших увлечениях Мэй и рецепты приготовления конфет. Она купила и
повесила у себя в комнате бледно - розовые тюлевые занавески с воланами
из разноцветного кретона. На кровати, на атласном покрывале разбросала
пять будуарных подушек, на них пристроила длинноногую французскую куклу
с наклеенными светлыми волосами и с тряпичной сигаретой, свисавшей с
вялых губ. Мэй казалось, что эта кукла утверждает широту ее взглядов, ее
терпимость к тому, чего она в душе не одобряла. Она любила заводить
подружек "с прошлым", потому что, разговаривая с ними, освобождалась от
сожаления о своей собственной полнейшей непорочности. Ей было
девятнадцать; больше всего она думала о замужестве. Отправляясь куда -
нибудь с молодыми людьми, она не без волнения говорила им об идеалах.
Что такое идеалы, она представляла себе смутно, но они каким - то
образом помогали ей регулировать страстность поцелуев на пути с
танцплощадки домой.
Джимми Мэнро было семнадцать лет, он только что окончил среднюю
школу и был полон скептицизма. В обществе родителей он обычно бывал
замкнут и угрюм. Он прекрасно понимал, что поделиться с ними своим
житейским опытом и взглядами невозможно - они ничего не поймут.
Родители принадлежали к поколению, не имеющему ни малейшего понятия о
том, что такое грех, равно как и о том, что такое героизм. Родители
едва ли возликуют, узнав, что он твердо решил сперва перебеситься, а
затем посвятить жизнь науке. Под наукой Джимми подразумевал радио,
археологию и аэропланы. Он представлял себе, как в Перу на раскопках он
извлекает из земли золотые сосуды. Мечтал замкнуться где - нибудь в
подвале и после многих лет страдания и насмешен выйти оттуда с
аэропланом новой конструкции, развивающим неслыханную скорость.
Как только Джимми обосновался в своей комнате в новом доме, она
тотчас превратилась в свалку всяких механизмов. Был там и детекторный
приемник с наушниками, и индуктор с действующим телеграфным ключом, и
медный телескоп, и куча прочих изделий, разобранных на части. И у
Джимми был свой тайник - дубовый сундучок с тяжелым висячим замком. В
нем находились полбанки пистонов с динамитом, старый револьвер, пачка
сигарет "Меларино", три безделушки, известные под названием "Веселые
вдовушки", бутылочка персикового бренди, нож в форме кинжала для
разрезания бумаги, четыре связки писем от четырех разных девиц,
шестнадцать карандашей губной помады, стибренных у партнерш по танцам,
коробочка с сувенирами - засушенные цветы, носовые платки и пуговицы, и
драгоценнейший из всех - подвязка с черными кружевами. Джимми забыл уже,
как он утащил эту подвязку. То, что он помнил, было куда существенней.
Он всегда запирал дверь, перед тем как раскрыть сундучок.
В школе Джимми грешил не больше многих своих друзей, некоторые же
сильно его обогнали. Но приехав в Райские Пастбища, он обнаружил, что
превзошел здесь всех своей порочною статью. И он стал считать себя
утихомирившимся повесой, но утихомирившимся не настолько, чтобы вновь
нечаянно не оступиться. Эта житейская искушенность придавала ему особый
шик в глазах местных девушек, делала его жизнь наполненной. Джимми
обладал довольно приятной наружностью: стройный, хорошо сложенный, с
темными волосами и глазами.
Мэнфред, младший мальчик, - его обычно называли Мэнни - был
серьезный семилетний ребенок с припухшим и отечным из-за аденоидов
лицом. Родители знали, что у него аденоиды, иногда даже говорили, что их
надо удалить; Мэнни до смерти боялся "удаления", и заметив это, мать
всегда грозила ему операцией, если мальчик плохо себя вел. Кончилось это
тем, что при первом же упоминании об аденоидах Мэнни от ужаса принимался
истерически рыдать. Мистер и миссис Мэнро считали его очень умным, чуть
ли не гением. Обычно он играл сам с собой, или часами сидел, уставившись
в пространство, "мечтал", как говорила мать. Родители несколько лет не
догадывались, что Мэнни ненормальный, что аденоиды затормозили его
