загубил свой несравненный музыкальный дар.
И вот представьте себе неистовый характер, своего добилась, второй шанс
воспитать Ван Клиберн из одного и того же мальчика вопреки всем законам
природы был Бируте Эглэ дан, иначе говоря, в апреле шестьдесят пятого во
дворе двенадцатой прокопьевской школы курносого второклассника, на ходу
жевавшего хлеб с чесноком, остановил лысоватый, но совсем еще молодой
мужчина и. странно обращаясь с согласными, спросил:
- Ты Олег?
И, получив утвердительный кивок, объявил ни больше ни меньше:
- А я твой отец Вальдемар.
Надо заметить, привыкший к довольно частым превращениям дядь Саш в дядь
Володь паренек особенно не возражал, а мама его тем более. Через четыре дня
он уже был в Москве, еще через день - в Риге, где с удивительной быстротой,
перейдя на попечение доброй, но, право, чокнутой тетки, превратился в Яниса.
Впрочем, справедливость требует подтвердить, относительно способностей
извлекать гармоничные звуки посредством клавиш и кнопок, губ и пальцев
Бирута Эглэ не ошиблась, мальчик из варварского края был одарен
поразительно, но, увы, в дополнение к упрямству и своеволию отца от второй
своей темной линии взял пренебрежение ко всему и вся абсолютное и
непочтительность просто возмутительную.
Радовал тетку, восседая на винтовом стуле, и убивал через два часа,
выйдя во двор или просто пересев за обеденный стол.
Ну, а в семнадцать лет, едва став студентом консерватории, женился на
московской художнице Нелли, коей было ровно двадцать четыре, тетке Янис,
правда, сказал - двадцать, но сердце старой женщины подсказывало - двадцать
восемь минимум.
Проведя свой первый семестр в поездах, летавших между двумя столицами,
молодой муж на зимнюю сессию просто не приехал, уведомив несчастную тетю
открыткой с краснорожим Дедом Морозом о решении занять вакансию гитариста,
нет. к сожалению, не в оркестре Большого театра, а на подмостках ресторана
"Пекин". В следующий сочельник он триумфатором явился на гастроли в Латвию
уже в составе стремительно к славе возносимого Московской филармонией
квинтета "Букет" и сидя на старом диване возле неотличимой от его
сообственной фотографии папаши, сознался,- с Нелли пришлось расстаться.
На сем, правда, полоса расставаний в жизни Яниса не закончилась. Прошло
полгода, и уже популярный молодежный коллектив сделал "рыжему" ручкой,
впрочем, скорее ножкой, но вряд ли иная участь могла быть уготована
осмелившемуся не только своего благодетеля - художественного руководителя,
но и его матушку, ответственного работника Министерства культуры, причислить
к животным парнокопытным подотряда нежвачных, попросту к свиньям, кои, если
решили, будто для Яниса нет большего счастья, как под дешевый "совок" ездить
по стране, приторговывая между концертами ботинками "Саламандер", весьма и
весьма просчитались.
Он, Эглэ, музыкант, а если хотел бы валять ваньку и красиво жить, то в
Риге или Юрмале нашел бы себе занятие поинтереснее мелкой спекуляции.
Короче, не приняв его творческих установок, здоровый музколлектив,
собравшийся как раз в Польскую Народную Республику, в которой, по рассказам,
отлично шли утюги и ВЭФы, исторг склочника из своих рядов, и он,
правдоискатель, как видим, следует из Казани третьим классом на свои.
Впрочем, еще не сам по себе. Нет, так просто, без хорошего назидания
отпустить непокорного не мог себе позволить прославленный ансамбль. Увы,
непрошеное, но своей грубоватой искренностью тронувшее душу нашего отщепенца
утешение, дарованное вечным подшафе подрумяненной костюмершей Ниночкой,
оказалось всего лишь дележом колонии в самом, казалось бы, для жизни не
подходящем, просто гиблом месте охотно готовых размножаться микроорганизмов.
Да. Ну, а пока вяло текущий гастрольный недуг еще медлит объявиться не
столько болезненным, сколь унизительным симптомом, в мрачность и меланхолию
всего лишь неудобствами медленной езды введенный Эглэ сидит в общем вагоне,
наигрывает на гитаре что-то совершенно бессознательно и размышляет,- а не
губная ли это гармошка торчит из верхнего кармана рубахи у парня с таким
пристальным взглядом.
Что ж, "Вермону" Эглэ признал прежде земляка, он отложил инструмент,
спустил ноги на пол (ноги, затянутые в еще не виданные Евгением штаны из
трехцветной матрасовки), встал на корточки перед телепатией ошарашенным
Штучкой и попросил, пальцем указывая предмет:
- Позволь.
А получив, немедленно выдул все те же звуки "Июльского утра".
- Разреши.- Тут и Евгений осмелел, взял бережно великолепную гитару и
предложил другую тональность.
- Мм,- молвил Эглз, с удивлением наблюдая за работой левой руки
случайного попутчика.
- Ну-ка, теперь вдвоем.
- Чувак,- делясь последней сигаретой, улыбался уже в тамбуре примерно
через полчаса,- а зовут тебя как?
- Женя,- ответил Штучка и извлек из заднего кармана (класс!) два
заветных билета.
После этого широкого жеста, пожалуй, обмен меж Женей Агаповым и ВИА
"Букет" можно считать состоявшимся. За голосистую, практичную и вероломную
Мару Евгений получил беспардонного бессребреника Яниса, на вопрос
самоуверенного поэта "А вы блюз (да, блюз) сыграть смогли бы?" имевшего
право без колебаний ответить: "Запросто".
Впрочем, в начале этой любви, как и всякой настоящей, не обошлось без
недоразумения.
- Женя,- продолжал улыбаться Янис, любуясь Агаповым и его щедростью.-
Жениа,- сказал, руку положив на доверчивое плечо,- это ловушка для
простаков.
- Ты думаешь?
- О, я знаю.
И тем не менее около пяти, очутившись меж квадратных колонн станции
"Комсомольская", они собирались ехать в согласии с магической, Грачику час
назад путь указавшей стрелкой. Правда, не до "Университета" и не до
"Спортивной", а до бывшего "Охотного ряда", где рассчитывали, сделав
пересадку, успеть на площадь трех театров и двух ресторанов, надеялись
перехватить чумного Борька, барабанщика из хунвэйбинской забегаловки с
подачей холодной осетрины, Борька, имевшего право звать Яниса Кеглей,
водителя старинного "опель-москвича", человека, гораздо раньше Жени Агапова
предложившего:
- А не совершить ли нам назло врагу турне по знойным южным пределам
Отечества?
Но вот неожиданность, собрались на Маяковку, а попали на Преображенку.
Как Эглэ углядел за желтым окном тормозящего у противоположной платформы
состава четыре великолепных профиля, загадка магнетизма той золотой поры,
важно одно - сумел и увлек за собои Штучку. а когда сошлась за их спинами
бестрепетно черная резина, ткнул пальцем в бок и поделился восторгом:
- Смотри.
И Штучка посмотрел и увидел девушку, прекрасную девушку в сиреневой
майке с нитками первобытных бус. удлинявшихся, вытягивавшихся от вожделения
коснуться, дотронуться, лизнуть игривый хлопчатобумажный хвостик, выбившийся
нечаянно из-под обруча линялого денима. Она стояла совсем рядом и к
вишневому, с буквами NY слитому сердечку прижимала конверт с коротким словом
doors.
Она пожалела их уже у самого дома, у самом подворотни, этих смешных и
славных преследователей, замеченных еще в вагоне метро. Она обернулась.
- Так и будете молча наступать на пятки?
- Мадемуазель,- ответил ей Эглэ, латинизировав выговор до грани
разборчивости,- меня зовут Янис, а это мой друг Женя.
- Штучка,- сказал представленный и, поддерживая европейский тон,
поклонился.
- Мы страстные поклонники "Дверей",- обаятельную улыбку, огоньки
чудесных глаз бросает рыжий метис на чашу весов.
- И... и предпочитаем водить "бьюик",- в приступе внезапного
вдохновения добавляет Евгений, определенно, решившую дело в пользу двух
балбесов толику образованности.
- Возьмите нас с собой,- заключает бывший Олег.
- Пожалуйста,- ставит финальную точку наш сибирский обалдуй, Штучка,
Штукенция.
И ответный смешок, и прядь, упавшая на губы, заставляют его дивно
покраснеть и что-то мелкое приняться искать в карманах, сначала в одном, а
потом и в двух одновременно.
Друзья, чудо для этих двоих совершилось раньше, чем для собравшихся в
Лужниках. В комнате, в зеленом полумраке тополиной листвы, среди книг,
беспорядочно громоздившихся тут и там, поражавших фитами и ятями утраченной
орфографии, под портретом горбоносой женщины холодного Альтмана они сидели
втроем на полу, Моррисон им пел, Манцарек соревновался с Кригером, а Денсмор
не давал никому расслабиться, и когда наконец безумец воззвал:
C'mon baby take your chance with us,-
бесподобная девочка, не вставая и не открывая глаз. смешав цепочки и
бусы, сняла через голову сиреневую майку червонной масти...
И не только спустя много лет, когда Янис жил на берегу озера Мичиган и
пластинки записывал на студии Chess, когда сам Женя по воскресеньем в родном
южносибирском горсаду, недооценив свежесть пива, путал такты, не только
спустя пятнадцать лет, в эпоху кооперативного бума, казалась Штучке та
длинная ночь самой счастливой в жизни.
Нет, и через пять дней, в рыдване Борька, уносившемся в темень
украинской ночи, прочь от Полярной звезды, когда от игр, пробуждаемых
дорогой и воспоминаниями, непрошеные слезы выкатывались из глаз, и тогда
считал Евгений этот вечер прекрасным.
Прекрасным и сказочным не считал его Свиридон Пахомыч Горемыкин, около
полуночи остановивший прохожего у входа на станцию метро "Юго-западная".
Свиря дышал чем-то сладким и невыразимо липким, его глаза стеклянно
поблескивали, а загипсованная рука (да-да), слетев с грязной перевязи,
неуклюже висела вдоль тела.
Как он попал сюда, каким волшебством был перенесен из азиатского
беспредела в больничной куртке и тапочках? Эту тайну Свиря не раскрыл
никому. Просто не помнил, как не помнил, что спрошенный им: "Скажите, здесь
доеду в Лужники?" - молодой человек (Боже, Юра Постников), не менее
зловонные пары выпускавший сквозь губы и ноздри, но одетый в белую рубаху и
подвязанный красным галстуком, коротким и безжалостным движением ударил его
по лицу.
ВЫНУЛ ФИГУ ИЗ КАРМАНА
А в Лужниках ждали дождя. Метеорологи предвещали короткий, но
тропического нрава, многоводный ливень, темные тучи наплывали на золотые
шпили краснозвездных домов послевоенной готики, и готовые уже в десять
ноль-ноль перейти к решительным действиям людские цепи, сомкнутые вокруг
лужниковского парка, тысячами глаз обозревали разверзнуться грозившие хляби,
множеством пальцев теребили в нетерпении плащ-палатки, распределенные из
расчета одна на троих, и вслушивались, вслушивались, наполняя сердца
праведным гневом, в неправдоподобную вакханалию неистовых, над кронами древ
рассыпавшихся звуков.
Внезапный исход влаги, затемнившей, к земле заставившей жаться белые
воздушные перья, грозил нарушить четкость квадратно-гнездового метода
ликвидации неорганизованных скоплений человеческих тел, и рука, лежавшая на
рубильнике, должная обесточить гром вселенский порождающий "аппарат",
буйствовавший на помосте у плавательного бассейна, и тем самым
сигнализировать "вперед", покоилась на черном эбоните, в важная и
расслаблениая.
Впрочем, не одно лишь естественно-научное объяснение можно услышать в
той затянувшейся паузе меж концентрацией сил и выдвижением. Есть мнение,
будто из тщательно замаскированного укрытия, бессовестно пользуясь
достижениями наукоемкой технологии, смотрели на беснующуюся площадь
