мелкой, и что тогда, чем встретишь угреватую луну, когда за
форточку зацепится полночной репой.
- Пушнину сдай! - бес подбивал писклявым голоском
на безрассудство.
- Позора больше, все равно нигде не принимают, -
хрипел, за правым спрятавшись плечом ангел-хранитель.
Вот.
Вот в какой момент трагического раздвоения,
внутренней борьбы (печенка примеривается к селезенке, и
почку укусить аппендикс норовит) некто стеснительный и
скромный три точки, два тире отбил с той стороны входной
двери.
- Кто там?
- Из деканата, - открытым текстом сообщил,
растолковал значение таинственных сигналов знакомый
птичий голос:
- Да открывай же... Распишись, Иван, - курносая
Натуля, секретарша технологического потупилась, то есть
взгляд сам собой упал, приклеился, остановился на гладких,
бледно-голубых конечностях разжалованного, попавшего в
немилось вожака.
- Где? - вертя бумажек пару, не понимает Ваня, что
плоть его сиротская, нелепо обнаженная, сегодня за обедом
под компот пойдет у младшего, падежных окончаний
наглотавшегося, предлогами, приставками по горло сытого,
печатающего, тык-тык-тык, персонала.
- Ну, там вот, видишь, "получил".
- А, тут...
- Мне эту, тебе эту. До свиданья.
"Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор
ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по
Вашей просьбе".
Читал, читал и вдруг дошло. Разобрались, родные.
Оценили, ждут. Эх, хрустнул пальцами, присел, привстал,
сквозь дым сомнений в ясность прошагал, да, полстакана
ровно, и все, ни грамма больше. Для плавности движений и
четкости мышленья, безусловно. Допил и бриться, мыться,
гладить брюки, носки в порядок приводить.
День занимался исключительный.
Об этом думал мелкозвездный офицер Виктор
Михайлович Макунько, меж фетровых и шерстяных,
бесформенных и неуклюжих, достойно пронося свой головной
убор, кепчонку восьмиклинку из хлопка и полиамида на
шелковой подкладке.
Вдоль по Советскому проспекту мужчина шел, в
витринах тканей столбенели манекены, игрушки строились в
ряды за стеклами "Весны", затем приветствовали пешехода
барсуки, сурки, орудия ремесел сибирского крестьянства,
линявшие, черневшие на стендах музея краеведческого и,
наконец, екатерининская пушка салютовала свежими
окурками, что прислюнявили полночные гуляки к сосновой
пробке, вбитой некогда хранителем заботливым бандуре
черной в жерло боевое.
Ура!
Шел брать товарищ Макунько удачу, страуса,
хохлатого павлина сегодня должен был схватить за хвост
рукою медной культуриста-велосипедиста бесстрашный
лейтенант. И, но-оооо! Вперед, поехали, где шило, где мундир
парадный, мама, вскипел в бокале полусладкий,
новосибирский сводный брат напитка "Буратино" и золотинки
две с гвардейской пробою Гоззнака (одну на правый, и одну на
левый) из моря пена вынесла, к ногам швырнула сына твоего.
Впрочем, нет, шампанского не будет, не будет
углекислота спиралью белой завиваться, хрусталь тяжелый
холодя, желчь скатится скупой слезой, и в пересохших глотках
запершит противно. Все, это максимум, чего мог от коллег по
управленью ожидать Виктор Михайлович.
Да, не любили, не жаловали перспективного
соратники, неспешной, кропотливой работы мастера. Ни в
грош не ставили, завидовали, Бог им судья. На самом деле
просто невезение, судьбы гримаса, бессовестной фортуны
неурезанный лизун, преподло увлажнивший нижнюю губу и
даже родинку на подбородке, у-тю-тю, в тьму-таракань
загнали, заставили отличника б-вой и по-ческой подготовки Т-
ского училища связи К-та Г-т-ой Б-ти начать оперативно-
превентивную работу не в столице многомиллионной, скажем,
а в городе, где всех нестойких политически, на ложь, посулы
падких, незрелых, инстинктов не изживших, с червоточинкой
в душе, включая зачатых, но нерожденных, всего-то было
сорок восемь тысяч двести пятнадцать человек.
Увы, увы, внук вертухая, сверхсрочника-героя,
потомок особиста, племянник полковника в костюме-тройке,
поверить невозможно, начал там, где по традиции
заканчивают, ужас, в дыре, в шахтерском городке -рцке. С
задатками такими, родословной, подумать только, впрочем, от
дедушки остались грамоты, медалей двести грамм и
следопытов юных интерес к судьбе изъятого из поросячьей
кобуры на вечное хранение в специальном фонде пистолета
именного, системы старой, но прославленной ТТ.
На деда серьезно рассчитывать нельзя было. А на
отца, родителя, тем более, собственно, Виктор Михайлович
без колебаний бы отрекся от капитана рыжего, пропившего и
ум, и честь, и совесть - святое, бордовый коленкор, а
развернешь - щит Токтамыша, меч Александра Невского, но
времена прошли решений легких и простых. Так что:
- После художеств макуньковских, - не осуждала мать
родного брата, приблизить не спешившего к себе, столичному,
синелампасному, сына сестры:
- Любой тут поневоле осторожничать начнет, но
ничего, у Алексея сердце доброе, он только так, для вида
строжится, но сына моего не бросит, будь спокоен.
И не ошиблась, все верно, пригляделся, испытал на
прочность в изъеденном, источенном колючей, мелкой пылью
угольной -рцке и двинул сразу, резко, в областное управление,
на место хлебное, куратором учебного (студентов только
десять тысяч) заведенья. Плюс ассистенты сторублевые,
преподаватели с нагрузкой "за двадцать академических часов
в неделю", в общем, народ такой, что только успевай
докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не
хочешь, а отличишься. Определенно таилось нечто,
поджидало Виктора Михайловича в паркетных (нечищенных и
безобразных) коридорах дома бесконечного, раннехрущевской
вольности, развязности невероятной в плане, казалось, право,
пролетарий утомленный, горнорабочий - гегемона
представитель, вихры склонил у скверика на улице Весенняя,
при этом попу с аркой и крыльцом бесцеремонно выкатил на
площадь Первопроходца Волкова, а ноги в сапогах резиновых
устало вытянул во всю длину Демьяна Бедного.
А молодого-о-о коного-о-она-аа, несут с пробитой
головой.
Настоящее, большое дело, серьезное, должно было,
обязано было созреть для хорошего человека,
многообещающего уполномоченного, конечно, не случайно
гуашью голубой налились в день апрельский гляделки Ильича,
однажды выкатились, хоп, шары полтинники-червонцы.
Иным заблудшим, непутевым душам почудилось -
прищурился бюстяра, косит ехидно, вот-вот плюнет на все
высокое собрание, а Виктору Михайловичу простым и
строгим взгляд явился, живой с живым и впрямь заговорил.
- Задача архиважная, товарищ Макунько.
- Решим, - заверил волейболист и конькобежец,
рабоче-крестьянский свой поправил головной убор, широкий
пояс затянул и вышел, работать, действовать решительно и
быстро.
То есть, конечно, не без этого, в начале самом
сомнения кое-какие были, просматривалась пара, тройка
версий, но очень скоро ложные отпали и, собственной гордясь
и правотой, и прозорливостью, шел к ордеру на обыск и арест
старлей, спокойно, грамотно и четко разрабатывая связку
Ким-Закс.
Признаться, правда, политикой не пахло, рукой
Моссада, деньгами ЦэРэУ (жаль, но не все же сразу) пьяным,
циничным хулиганством отдавало происшествие (на почве,
сомнений никаких, обиды личной и амбиций непомерных),
хотя, кто знает, кто знает, что может вскрыться,
обнаружиться, когда припертый к стенке уликами Ванюша
Закс сознается во всем, заговорит.
Ведь кто-то надоумил, подал идею чудовищную
кощунственного плана мщенья. Слабохарактерный,
безвольный, недалекий Закс (таким лепился образ Вани со
слов Устрялова, Васильева, его товарищей, знакомых,
педагогов) сам вряд ли мог решиться, в одиночку задумать и
злодеянье гнусности подобной совершить. Кто за его спиной
стоит, с какою целью манипулирует обиженным,
запутавшимся в жизни, бывшим вторым секретарем и
президентом дискоклуба? Не Ким ли, Игорь Эдуардович?
Студенческой дружины командир, организатор секции
спортивной "Черный пояс"? Ах, как хотелось Виктору
Михайловичу за шкирку взять указанного юношу, за коим
числилось, похоже, многое - и вымогательство, и спекуляция,
и вовлеченье в проституцию, да-да, но он исчез. Ни раньше и
не позже, именно тогда, когда поставил галочку в блокноте
лейтенант - пора. Исчез, два дня назад из общежитья вышел,
направился на консультацию по высшей математике, но по
дороге слился с местностью. Пропал.
Дома, деревья, гаражи, заборы - предметы пребывали
на своих местах, безропотно путь следования краткий
обозначали, а Игорь Эдуардович отсутствовал. Полдня
напрасно сбивая с ритма сердца преподавателей основ анализа
и матстатистики, гулял метр восемьдесят два в козырном
чепчике по коридору, знакомился со стендами, заданья изучал
самостоятельные и методические указанья к ним. Потомок
шелестел листвой, ходил неплотным облачком по небу,
пичугой серокрылой чирикал в кронах тополей, а вот лицом к
лицу явиться, предстать не соглашался ни за что.
Досадно, огорчительно, что предпоследний
оперативный пункт не отработав, приходится переходить к
последнему, важнейшему. Но, может быть, сам график был
слегка неточен, и эта несущественная, пустяковая
перестановка, корректировка, всего лишь нужная,
необходимая поправочка, внесенная, оправданная самою
жизнью, и служит, в общем-то, лишь подтверждением
правильности общей линии и стратегического замысла.
В общем, спеша пожать плоды трудов своих, летел
Виктор Михайлыч Макунько, неумолимо приближался к
фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и
башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего
оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер
один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе
безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть
на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных
рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми
иной раз перемигиваться без смущения.
Вот так.
Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто
процентов. Способностью проникнуть в психологию
подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ
лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а
внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет
профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек
всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть
часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что
положено особе, причастной к делу государственному,
барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила
носиком напудренным, но внятно:
- Он здесь.
- Давайте, - распорядился лейтенант, хотя, казалось
бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,
приличествовало в данной ситуации самому Марлену
Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и
брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в
центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого
калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у
приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,
тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз
почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился
даже.
Боялся, может быть, услышать:
- А вас я попрошу покинуть помещение.
Но наш уполномоченный был благородным
человеком, офицером, и слово данное умел держать.
Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!
Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом
соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.
Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был
обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы
строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был
подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и
неизбежностью чистосердечного признания, но у черты
последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры
вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья
добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все
это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил
чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то
чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем
более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?
Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про
заговор послушать - мы всегда готовы, но прежде Иван
Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый
