Елена Костырева, к высокому стремящееся существо, однако, вынужденное
мириться с участью невыносимо пошлой - студенточки прилежной курса первого,
вдрызг разругавшись с мамой (весьма практичным орнитологом, специалистом по
пернатым) на поезд села, и в ночь малороссийскую была увезена в
великорусском направлении. Прибыв в столицу, целый день на Чистых Патриаршии
пруды искала, ну, а наутро с мокрыми ногами и неопасным першеньем в горле на
самолете Аэрофлота убыла в богемную Сибирь.
Таким вот образом, с небес, в нежнейшей дымке семицветной керосиновой и
в реве зверском все за собою выжигающих турбин к нему явился избавитель, без
крыльев, но в образе голубки кареглазой.
- Волчонок, - Алеша ей представился с привычным фатализмом.
- О, значит вечера мы будем проводить за долгою игрою в бисер, -
немедленно откликнулась Елена.
А он не понял, не понял сразу, не врубился, забаву поначалу эту
странную не оценил, игру, которая неспешную, что теплится от паузы к паузе,
беседу предполагает. Стакан молдавского, туман во взоре от постепенно тающих
кристалликов-зрачков, и желтый язычок свечи на каждой грани.
- Так жить нельзя, ты должен убежать, уехать, перевестись, ну, в
Запорожье то же.
"Валера, - назавтра будет Алексей строчить, теряя поочередно, то лекции
холодной нить, то сумасшедшего письма идею пылкую, - я уже знаю, почти знаю,
как можно все исправить, переменить..." Он будет, будет, будет,
но...но...но...
Однажды варварский процесс безжалостного потрошения и без того совсем
уж отощавшего конспекта остановится. Очередная выволочка, мозгов воскресная
прочистка, за что, так, ни за что, за пол невымытый, квартиру пыльную по
случаю удачного доклада в ученом обществе студенческом, лишит внезапно
обаяния привычного, желанности открытку, такую редкую, такую замечательную
птичку, не чаще раза в месяц залетающую под букву "Е" старинной деревянной
полки с ячейками, глухими отделениями в холле у вахтера.
"Ей нипочем, все нипочем... мой милый... мой хороший... ля-ля...
ля-ля... все чепуха, все чепуха на этом свете... и если написать, я погибаю,
умираю, Лера, нет больше сил моих, ну, что она ответит в конце весны или в
начале лета?
Нос выше, хвост трубой, не унывай.
Твоя... твоя... ну кто? Кто, как ее назвать? Болельщица, сидящая на
берегу и наблюдающая за его борьбой с симпатией, приязнью, любовью, может
быть, но безучастно, отстраненно, фиксируя лишь только ход событий, вот в
водорослях запутался, вот тины первый раз хлебнул... Расписывайся в
протоколе, Лера! Не выплыл твой. Ставь точку. Утонул." Так думал, думал он,
не понимая просто, что одинокий человек не должен, не может без опасности
лишиться головы, у карих, ласковых и нежных, греться. Все, шел, шагал, не
замечая светофоров и людей. Да, именно в апрельский понедельник, в месяц не
цветень, березозол, когда на неумытом еще дождем асфальте пыль мелкая
скрипит и серебрится, все вдруг решилось. Разом. Угрюмый, мрачный,
большеглазый Гарри, он в костыревский дом вошел и на вопрос:
- Алеша, неприятности опять? - картонную коробку из-под рафинада
квадратным кулаком расплющил, белою пудрою усыпав и стол, и пол, и
собственные брюки. - Она? Что-то случилось с ней? Она... она тебя бросила?
Скажи? Написала тебе что-то?
Лишь голову, семь пядей опустил, не отвечая, Ермаков.
И тогда, тогда две длани легкие ему легли на плечи и губы мягкие
домашние со страстью неожиданной его искусанные, беспризорные отчайно стали
врачевать. Ну, наконец-то костюмированный бал открыл трубач, и в маске новой
приблизилась Гермина.
В общем, выиграла, сложился домик, пасьянс почти что безнадежный
удался, читательнице журнала "Иностранная литература". Ура. Сама не ожидала.
Ну, а мать-то, мама, Елена Сергеевна, как умудрилась допустить такой
накал страстей, такое пламя, бред, нелепость. Так вышло. Два раза в декабре
звонила, пытаясь урезонить дерзящую девицу, и... и все. Ибо ночь
провославного Рождества наполнил для нее мелкой вибрацией и шумом
нескончаемым Ил-62, унесший профессора Костыреву в страну ирокезов и
семинолов, штат Висконсин, город Милуоки, то есть туда, куда по приглашенью
тамошнего университета и направлялась Елена Сергеевна лекции читать,
знакомить с нашей флорою и фауной разнообразной чрезвычайно любознательную
молодежь Среднего Запада. Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла она
разумное, доброе, вечное, вернулась, и сейчас же за непослушной в Томск. На
десять дней каких-то опоздала. Ах-ах-ах. Но, впрочем, жениха нашла разумным,
неболтливым, скромным, положительным, короче, согласилась на довольствие
принять, тем более, что юноша готов был под ее крыло с вещами хоть сейчас.
- Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю. То есть,
благословила. Благословила и уехала.
Напутствия, совет вам да любовь - слов отпускающих грехи от мамы номер
два никто не ждал, а посему ее не стали загодя предупреждать о времени и
месте.
- Представляешь, какая рожа постная будет у нее, когда она узнает! -
так выразил на ушко новобрачной всю безграничность радости своей молодожен,
зал драпированный дешевым кумачом и розами бумажными Дворца венчаний под
звуки марша покидая.
Действительно, лицо Галины Александровны скоромным стало, усохло,
раскрыло мириады старых и новых тьму мгновенно, безобрано прорезавшихся
вдруг морщинок, но вовсе не тогда, когда она записку обнаружила,
подброшенную гнусным негодяем в почтовый ящик, нет, изуродовал несчастную за
сим последовавший разговор с сестрой Надеждой:
- Ну что ты, Галя, - лениво в кресле шевелясь, та молвила, услышав
просьбу в заключение рассказа гневного, свести мать оскорбленную немедленно
с военным комиссаром или же с комитета областного председателем, - не стоит
беспокоиться.
- Да как ты смеешь? Ты же обещала?
- И что с того, что обещала, ведь речь-то о девке уличной тогда шла,
правда? А с шушерой профессорской никто не станет связываться. У одного,
Андрея Николаевича, сейчас девчонка на истфаке, а у Антона два племянника на
разных курсах. Нет, нет, тем более, что все это на самом деле яйца не стоит
выеденного... Ну, эка невидаль, женился, не спросив тебя...
Через час с неодолимой дрожью в членах и родственного эпителия
частичками под потерявшими опрятность коготками, Галина Александровна уже в
автобусе сидела южносибирском. Но выйти из железного ей в пункте назначения
самой не довелось, вынесли женщину, уложили, скорую вызвали сердобольные
попутчики, отзывчивые люди. Ну а уж в третьей городской доценту с
неподвижными глазами для женщины весьма нечастый поставили диагноз. Инсульт.
Сосудик лопнул в голове. Как видите, все, к черту, сплетники поперепутали
проклятые.
А томский житель Леша не ведал и сего, избавлен был судьбою даже от
гнусных этих врак, да он и сам все сделал, дабы миновали его муки и
переживания по поводу того, что им в горячке брошенное некогда:
- Убью ее, убью, - лишь по случайности счастливой эхом мрачным не
откликнулось спустя полгода:
- Ермаков, зайдите в деканат.
- А что такое?
- Там все скажут.
Нет, повезло. Ходить вокруг да около, подыскивать слова и официальное
сочувствие изображать не требовалось вовсе. За жабры брать, как раз не
возбранялось, даже вменялось случай не упускать и потому декан был краток и
конкретен:
- Так, отъезжающий, пока мы тут твои бумажки рассмотрим да подпишем,
свези-ка эти материалы в оргкомитет южносибирской конференции региональной .
Ты все равно, небось, поедешь прощаться со своими, ну, вот и совместишь
общественное с личным.
Что он и сделал, идиот. Все, все предусмотрел, даже поехал, нелепой
встречи, или свидания страшась ужасного, путем замысловатымм, хитроумным,
дорогою железной с пересадкою в Тайге. У Сашки Ушакова хоронился, как вор в
законе, гастролер.
- Алло... простите, не приехал Аким Семенович... а? Извините.
Сутки сидел, лежал у телефона, и удержался, а на вокзале, на вокзале...
нет объяснений, нет...
- Так будет лучше.
- Тебе?
- Тебе, Валерочка, тебе, ты и представить себе не можешь даже...
"Ну, хватит, милый, мой хороший, вид делать неуклюжий, что ты случайно
здесь, проездом. Ты же вернулся, и не надо из последних сил
сосредотачиваться на отвратительной мазне сырыми красками по влажной
штукатурке, ты посмотри же наконец на девочку свою, дурашка, а рот закрой,
чтоб стыдно не было потом." - Леха-лепеха.
- Валера, это глупо, перестань.
- Нет, буду, буду, буду.
Она стояла и манила Алексея. Манила сумкой его дорожной, тощей,
грязной, но с парой папочек - рифленый коленкор, тесемочки бордовые:
- Уж вы, пожалуйста, Андрею Константиновичу лично.
- Валера, - догнал, конечно, догнал, еще бы, и под руку волнуясь взял.
- Что будешь отбирать?
- Нет, нет, но ты...ты шутишь, ты сама отдашь.
- Конечно, завтра, послезавтра обязательно.
"Преступница, преступница, мать-тварь права, Валерка - исчадье ада,
ведьма, и то, что кажется немыслимым, невероятным, противоестественным, ты,
ею загипнотизированный, заколдованный, делаешь с легкостью безумной, дикой,
и кажется, что даже счастлив, счастлив при этом." - Вот, так бы сразу, -
сказала Лерка балабасу своему уже в стопервом, когда Алешка, испытания
последнего не выдержав, взбежал, от желтых оттолкнулся ступенек грязных, и
чудом в дверные клещи не попав, встал с нею рядом. - На, пассажир, багаж,
таскай уж сам свои сокровища. Все, только запах, его волшебный, несравненый
запах мальчишки славного, который не механизм вонючий, не налегавшая,
плодившаяся с бесстыдством туфелек, амеб в неимоверной духоте субботних
дачников толпа, не в силах оказалась, неспособна, как ни старалась,
заглушить. Мой милый, мой смешной.
И даже на Кирова, протискиваясь, прорываясь к выходу, казалось, его
дыханье ощущала рядом, чуть сбоку, сзади, непрерывно...
Ее толкнули, какой-то ненормальный зацепил лопаты черенком, бабенка
толстою спиной оттерла было, но Леха, кто ж еще, плечом?, рукой?, ногой?
сумел-таки на долю может быть секунды образумить копошенье потное, и вышли,
слава тебе Господи, выпали.
- Ну что, не сердишься, не злишься больше? - Валерка обернулась, и
вместо синих и родных, в чужие чьи-то черные уткнулась взглядом.
Не может быть, не может быть.
Гармошка, вмяв тетку белотелую в людское месиво, сомкнулась, автобус
отвалил, просев до мостовой, а невезучий, оставшийся с рассадой в мешке
полиэтиленовом, мужик, нисколько не стесняясь, зло и громко, всю душу в трех
словах излил.
ВЕЧЕР
К разврату все готово было.
Уже по стольнику вкатили, выпили пайкового, наркомовского, рябинкой
умягченного КВВК, Колчак ушел насчет бассейна утреннего распорядиться, а
Толик, Тимоха, убежал еще разок посты проверить, готовность всех расчетов
боевых, столы, закусочку, напитки, эх, мать родна, но перво- наперво
курчавенькому дискжокею в баре:
- Три, четыре, три, четыре, - дыханьем распаляющему микрофон, шепнуть:
- Ну, тезка, поздравляю. Хозяин зовет тебя после всего к себе. Там
будет маленький междусобойчик только для своих, ты понял, комната пятьсот
двенадцатая... Да, о клубе городском, о новом аппарате... о чем захочешь,
будешь аккуратен, сумеешь поговорить".
Конечно, дупель, будь смелее, запретных тем сегодня нет, ты только
засади еще рюмашку, вот так, вот так, пускай мягчают, увлажняются, до нужной
